какая-то телепатическая впечатлительность.
"Никаких встреч?" - настаивала она. - "Наверное?"
"Ах, перестань. Откуда ты взяла?"
"Я всегда этого боюсь", - сказала она тихо.
На другое утро Аннелиза проснулась оттого, что бонна вошла в комнату,
держа в руке градусник. "Ирма больна, сударыня, - объявила она с улыбкой.
- Вот - тридцать восемь и пять". "Тридцать восемь и пять", - повторила
Аннелиза, а в мыслях мелькнуло: "Ну вот, недаром я беспокоилась".
Она выскочила из постели и поспешила в детскую. Ирма лежала навзничь
и блестящими глазами глядела в потолок. "Там рыбак и лодка", - сказала
она, показывая движением бровей на потолок, где лучи лампы (было еще очень
рано, и шел снег) образовали какие-то узоры. "Горлышко не болит?" -
спросила Аннелиза, поправляя одеяло и глядя с беспокойством на остренькое
лицо дочери. "Боже мой, какой лоб горячий!" - воскликнула она, откидывая
со лба Ирмы легкие, бледные волосы. "И еще тростники", - тихо проговорила
Ирма, глядя вверх.
"Надо позвонить доктору", - сказала Аннелиза, обратившись к бонне.
"Ах, сударыня, нет нужды, - возразила та с неизменной улыбкой. - я дам ей
горячего чаю с лимоном, аспирину, укрою. Все сейчас больны гриппом".
Аннелиза постучала к Максу, который брился. Так, с намыленными
щеками, он и вошел к Ирме. Макс постоянно умудрялся порезаться - даже
безопасной бритвой, - и сейчас у него на подбородке расплывалось сквозь
пену ярко-красное пятно. "Земляника со сливками", - тихо и томно
произнесла Ирма, когда он нагнулся над ней. "Она бредит!" - испуганно
сказал Макс, обернувшись к бонне. "Ах, какое, - сказала та преспокойно. -
Это про ваш подбородок".
Врач, обыкновенно лечивший у них с тех пор, как родилась Ирма,
оказался в отъезде, и Аннелиза не обратилась к его заместителю, а вызвала
другого доктора, который в свое время бывал у них в гостях и слыл
превосходным интернистом. Доктор явился под вечер, сел на край Ирминой
постели, и, глядя в угол, стал считать пульс. Ирма рассматривала его белый
бобрик, обезьянье ухо, извилистую жилу на виске. "Так-с", - произнес он,
посмотрев на нее поверх очков. Он велел ей сесть. Аннелиза помогла снять
рубашку. Ирма была очень беленькая и худенькая. Доктор стал трамбовать ее
спину стетоскопом, тяжело дыша и прося ее дышать тоже. "Так-с", - сказал
он опять. Наконец, после еще некоторых манипуляций, он разогнулся, и
Аннелиза повела его в кабинет, где он сел писать рецепты. "Да, грипп, -
сказал он. - Повсеместно. Вчера даже отменили концерт. Заболели и певица и
ее аккомпаниатор".
На другое утро температура слегка понизилась. Зато Макс был очень
красен, поминутно сморкался, однако отказался лечь и даже поехал к себе в
контору. Бонна тоже чихала.
Вечером, когда Аннелиза вынула теплую стеклянную трубочку из-под
мышки у дочери, она с радостью увидела, что ртуть едва перешла через
красную черточку жара. Ирма пощурилась от света и потом повернулась к
стенке. В комнате потемнело. Было тепло, уютно и немножко сумбурно. Она
вскоре заснула, но проснулась среди ночи от ужасно неприятного сна.
Хотелось пить. Ирма нащупала на столике стакан с лимонадом, выпила, чмокая
и поглатывая, и поставила обратно, почти без звона. В спальне было
как-будто темнее, чем обыкновенно. За стеной надрывно и как-то восторженно
храпела бонна. Ирма послушала этот храп, потом стала ждать рокота
электрического поезда, который как раз вылезал из-под земли неподалеку от
дома. Но рокота все не было. Вероятно, поезда уже не шли. Она лежала с
открытыми глазами, и вдруг донесся с улицы знакомый свист на четырех
нотах. Так свистел ее отец, когда вечером возвращался домой, - просто
предупреждал, что сейчас он и сам появится, и можно велеть подавать. Ирма
отлично знала, что это сейчас свищет не отец, а странный человек, который
уже недели две, как повадился ходить в гости к даме, живущей наверху, -
Ирме поведала об этом дочка швейцара и показала ей язык, когда Ирма
резонно заметила, что глупо приходить так поздно. Самое удивительное и
таинственное, однако, было то, что он свистел точь-в-точь, как отец, но об
этом не следовало распространяться: отец поселился отдельно со своей
маленькой подругой - это Ирма узнала из разговора двух знакомых дам,
спускавшихся по лестнице. Свист под окном повторился. Ирма подумала: "Кто
знает, это может быть все-таки отец, и его никто не впускает, и говорят
нарочно, что это чужой". Она откинула одеяло и на цыпочках подошла к окну.
По дороге она толкнула стул, но бонна продолжала трубить и клокотать как
ни в чем не бывало. Когда она открыла, пахло чудесным морозным воздухом.
На мостовой стоял человек и глядел наверх. Она довольно долго смотрела на
него - к ее большому разочарованию, это не был отец. Человек постоял,
потом повернулся и ушел. Ирме стало жалко его - надо было бы, собственно,
открыть ему, - но она так закоченела, что едва хватило сил запереть окно.
Вернувшись в постель, она никак не могла согреться, и когда наконец
заснула, ей приснилось, что она играет с отцом в хоккей, и отец, смеясь,
толкнул ее, она упала спиной на лед, лед колет, а встать невозможно.
Утром у нее было сорок и три десятых, и доктор, которого тотчас
вызвали, велел немедленно облечь ее в тугой компресс. Аннелиза вдруг
почувствовала, что сходит с ума, что судьба просто не имеет права так ее
мучить, и решила не поддаваться и даже улыбалась, когда прощалась с
доктором. Перед уходом он еще раз заглянул к бонне, которая прямо сгорала
от жара, но у этой здоровенной женщины ничего не было серьезного. Макс
проводил доктора до прихожей и простуженным голосом, стараясь говорить
шепотом, спросил, правда ли, что жизнь Ирмы не в опасности. Доктор Ламперт
оглянулся на дверь и поджал губы. "Завтра посмотрим, - сказал он. - Я,
впрочем, еще и сегодня заеду". "Все то же самое, - думал он, сходя по
лестнице. - Те же вопросы, те же умоляющие взгляды". Он посмотрел в
записную книжку и сел в автомобиль, а минут через пять уже входил в другую
квартиру. Кречмар встретил его в шелковой куртке с бранденбургами. "Она со
вчерашнего дня какая-то кислая, - сказал он. - Жалуется, что все болит".
"Жар есть?" - спросил Ламперт, с некоторой тоской думая о том, сказать ли
этому глупо озабоченному человеку, что его дочь опасно больна.
"Температуры как будто нет, - сказал Кречмар с тревогой в голосе. - Но я
слышал, что грипп без температуры - очень неприятная вещь". "К чему,
собственно, рассказывать?" - подумал Ламперт. - "Семью он бросил с
совершенной беспечностью. Захотят - известят сами. Нечего мне соваться в
это".
"Ну, ну, - сказал Ламперт, - покажите мне нашу милую больную".
Магда лежала на кушетке, вся в шелковых кружевах, злая и розовая,
рядом сидел, скрестив ноги, художник Горн и карандашом рисовал на исподе
папиросной коробки ее прелестную голову. "Прелестная, слова нет, - подумал
Ламперт. - А все-таки в ней есть что-то от гадюки".
Горн, посвистывая, ушел в соседнюю комнату, и Ламперт с легким
вздохом приступил к осмотру больной.
Маленькая простуда - больше ничего.
"Пускай посидит дома два-три дня, - сказал Ламперт. - Как у вас с
кинематографом? Кончили сниматься?"
"Ох, слава Богу, кончила! - ответила Магда, томно запахиваясь. - Но
скоро будут нам фильму показывать, я непременно должна быть к тому времени
здорова".
"С другой же стороны, - беспричинно подумал Ламперт, - он с этой
молодой дрянью сядет в галошу".
Когда врач ушел, Горн вернулся в гостиную и продолжал небрежно
рисовать, посвистывая сквозь зубы. Кречмар стоял рядом и смотрел на
ритмический ход его белой руки. Потом он пошел к себе в кабинет дописывать
статью о нашумевшей выставке.
"Друг дома", - сказал Горн и усмехнулся.
Магда посмотрела на него и сердито проговорила:
"Да, я тебя люблю, такого большого урода, - но ничего не
поделаешь..."
Он повертел коробку перед собой, потом бросил ее на стол.
"Послушай, Магда, ты все-таки когда-нибудь собираешься ко мне прийти?
Очень, конечно, веселы эти мои визиты, но что же дальше?"
"Во-первых, говори тише; во-вторых, я вижу, что ты будешь доволен
только тогда, когда начнутся всякие ужасные неосторожности, и он меня
убьет или выгонит из дому, и будем мы с тобой без гроша".
"Убьет... - усмехнулся Горн. - Тоже скажешь".
"Ах, подожди немножко, я прошу тебя. Ты понимаешь, - когда он на мне
женится, мне будет как-то спокойнее, свободнее... Из дому жену так легко
не выгонишь. Кроме того, имеется кинематограф, - всякие у меня планы".
"Кинематограф", - усмехнулся Горн.
"Да, вот увидишь. Я уверена, что фильма вышла чудная. Надо ждать...
Мне так же невтерпеж, как и тебе".
Он пересел к ней на кушетку и обнял ее за плечо. "Нет, нет", -
сказала она, уже дрожа и хмурясь. "В виде закуски - один поцелуй, - в виде
закуски". "Только недолгий", - сказала она глухо.
Он нагнулся к ней, но вдруг стукнула дальняя дверь, послышались шаги.
Горн хотел выпрямиться, но в тот же миг заметил, что шелковое кружево
на плече у Магды захватило пуговицу на его обшлаге. Магда быстро принялась
распутывать, - но шаги уже приближались, Горн рванул руку, кружево,
однако, было плотное, Магда зашипела, теребя ногтями петли, - и тут вошел
Кречмар.
"Я не обнимаю фрейлейн Петерс", - бодро сказал Горн. - Я только хотел
поправить подушку и запутался.
Магда продолжала теребить кружево, не поднимая ресниц, - положение
было чрезвычайно карикатурное, Горн мысленно отметил его с восхищением.
Кречмар молча вынул перочинный нож и открыл его, сломав себе ноготь.
Карикатура продолжалась.
"Только не зарежьте ее", - восторженно сказал Горн и начал смеяться.
"Пусти", - произнес Кречмар, но Магда крикнула: "Не смей резать, лучше
отпороть пуговицу!" ("Ну, это положим!" - радостно вставил Горн). Был миг,
когда оба мужчины как бы навалились на нее. Горн на всякий случай дернулся
опять, что-то треснуло, он освободился.
"Пойдемте ко мне в кабинет", - сказал Кречмар, не глядя на Горна.
"Ну-с, надо держать ухо востро", - подумал Горн и очень кстати
вспомнил прием, которым он уже два раза в жизни пользовался, чтоб отвлечь
внимание соперника.
"Садитесь, - сказал Кречмар. - Вот что. Я хотел попросить вас сделать
несколько рисунков - тут была интересная выставка, - мне бы хотелось,
чтобы вы сделали несколько карикатур на те или иные картины, которые я
разношу в моей статье, - чтоб вышли, так сказать, иллюстрации к ней.
Статья очень сложная, язвительная..."
"Эге, - подумал Горн, - это у него, значит, хмурость работающей
фантазии. Какая прелесть!"
"Я к вашим услугам, - проговорил он вслух. - С удовольствием. У меня
тоже к вам небольшая просьба. Жду гонорара из нескольких мест, и сейчас
мне приходится туговато, - вы могли бы мне одолжить - пустяк, скажем:
тысячу марок?"
"Ах, конечно, конечно. И больше, если хотите. И само собой
разумеется, что вы должны назначить мне цену на иллюстрации".
"Это каталог? - спросил Горн. - Можно посмотреть?"
"Все женщины, женщины, - с нарочитой брезгливостью произнес Горн,
разглядывая репродукции. - Мальчишек совсем не рисуют".
"А на что вам они?", - лукаво спросил Кречмар.
Горн простодушно объяснил.
"Ну, это дело вкуса", - сказал Кречмар и продолжал, щеголяя широтой
своих взглядов: "Конечно, я не осуждаю вас. Это, знаете, часто встречается
среди людей искусства. Меня бы это покоробило в чиновнике или в лавочнике,
- но живописец, музыкант - другое дело. Впрочем, одно могу вам сказать: вы
