рабочая куртка..." "Умоляю",-- сказал Лужин. "Ну, Бог с вами,--
только дайте потом горничной хорошенько выколотить". "Нет, он
чистый",-- сказал про себя Лужин и решил его вешать где-нибудь
в кабинете, в какой-нибудь шкапчик, снимать и вешать, как это
делают чиновники. Снимая его, он опять почувствовал, что как
будто пиджак с левой стороны чуть тяжелее, но вспомнил, что
карманы пусты, и причины тяжести не исследовал. А вот смокинг
стал тесноват, прямо тесноват. "Бал",-- произнес Лужин и
представил себе много, много кружащихся пар.
Оказалось, что бал происходит в залах одной из лучших
берлинских гостиниц. У вешалок было много народа, гардеробщицы
принимали и уносили вещи, как спящих детей. Лужину выдали
ладный металлический номерок. Он хватился жены, но сразу нашел
ее: стояла перед зеркалом. Он приложил металлический кружок к
нежной впадине ее гладкой напудренной спины. "Брр, холодно",--
воскликнула она, поводя лопаткой. "Под руку, под руку,-- сказал
Лужин.-- Мы должны войти под руку". Так они и вошли. Первое,
что увидел Лужин, была его теща, помолодевшая, румяная, в
великолепном, сверкающем кокошнике. Она продавала крюшон, и
пожилой англичанин (просто спустившийся из своего номера)
быстро пьянел, облокотись на ее стол. На другом столе, около
разноцветно освещенной елки, было лотерейное нагромождение:
представительный самовар в красно-синих бликах со стороны елки,
куклы в сарафанах, граммофон, ликеры (дар Смирновского). На
третьем были сандвичи, итальянский салат, икра -- и прекрасная
белокурая дама кричала кому-то: "Марья Васильевна, Марья
Васильевна, почему опять унесли... я же просила..." "Здравия
желаю",-- сказал кто-то рядом, и жена подняла выгнутую
по-лебединому руку. А дальше, в другом зале, была уже музыка, и
в пространстве между столиками топтались и кружились танцующие;
чья-то спина с размаху налетела на Лужина, и он крякнул и
отступил. Жена его исчезла, и он, ища ее глазами, направился
обратно, в первый зал. Тут томбола привлекла опять его
внимание. Выплачивая каждый раз марку, он погружал руку в ящик
и вытаскивал трубочкой свернутый билетик. Сопя носом и
вытягивая губы, он долго разворачивал трубочку и, не найдя
никакой цифры снутри, смотрел, нет ли ее на другой, внешней
стороне,-- бесполезное, но очень обычное искание. В конце
концов, он выиграл детскую книжку, какого-то "Кота-Мурлыку", и,
не зная, что с ней делать, оставил ее на чьем-то столике, где
два полных бокала ждали возвращения танцевавшей четы. Ему стало
вдруг неприятно от тесноты и движения, от взрывов музыки, и
некуда было деться, и все, вероятно, смотрели на него и
удивлялись, почему он не пляшет. Жена в перерывах между танцами
искала его в другом зале, и на каждом шагу ее останавливали
знакомые. Было очень много народу на этом балу,-- был с трудом
добытый иностранный посланник, и знаменитый русский певец, и
две кинематографических актрисы. Ей указали на их столик: дамы
напоказ улыбались, и кавалеры их -- трое раскормленных мужчин
режиссерско-купеческого образца -- цыкали, щелкали пальцами и
ругали бледного, потного лакея за медлительность и
нерасторопность. Один из этих мужчин показался ей особенно
противным: белозубый, с сияющими карими глазами; покончив с
лакеем, он громко стал рассказывать что-то, вставляя в русскую
речь самые истасканные немецкие словечки. И вдруг, ни с того,
ни с сего, ей стало грустно, что все смотрят на этих
кинематографических дам, на певца, на посланника, и никто как
будто не знает, что на балу присутствует шахматный гений, чье
имя было в миллионах, газет, чьи партии уже названы
бессмертными. "С вами удивительно легко танцуется. Паркет тут
хороший. Извините. Ужасно тесно. Сбор будет отличный. Вот этот
-- из французского посольства. С вами танцуется удивительно
легко". На этом обыкновенно разговор и прекращался, с ней
любили танцевать, но не знали, о чем собственно разговаривать.
Довольно красивая, но скучная молодая дама. И этот странный
брак с каким-то неудачным музыкантом или что-то вроде этого.
"Как вы сказали -- бывший социалист? Игрок? Вы у них бываете,
Олег Сергеевич?"
Тем временем Лужин нашел глубокое кресло недалеко от
лестницы и глядел из-за колонны на толпу, куря тринадцатую
папиросу. В другое кресло, рядом, предварительно осведомившись,
не занято ли оно, сел смуглый господин с тончайшими усиками.
Мимо все проходили люди, и Лужину постепенно становилось
страшно. Некуда было взглянуть, чтобы не встретить
любопытствующих глаз, и по проклятой необходимости глядеть
куда-нибудь, он уставился на усики соседа, который,
по-видимому, тоже был поражен и озадачен всем этим шумным и
ненужным кавардаком. Господин, почувствовав взгляд Лужина,
повернул к нему лицо. "Давно я не был на балу",-- сказал он
дружелюбно и усмехнулся, покачивая головой. "Главное, не надо
смотреть",-- глухо произнес Лужин, устроив из ладоней подобие
шор. "Я издалека приехал,-- деловито сказал господин.-- Меня
сюда затащил приятель. Я, по правде говоря, устал". "Усталость
и тяжесть,-- кивнул Лужин.-- Неизвестно, что все это значит.
Превосходит мою концепцию". "В особенности, если, как я,
работаешь на бразильской плантации",-- сказал господин.
"Плантации",-- как эхо, повторил за ним Лужин. "Странно у вас
тут живут,-- продолжал господин.-- Мир открыт со всех четырех
сторон, а тут отбиваются чарльстончики на весьма ограниченном
кусочке паркета". "Я тоже уеду,-- сказал Лужин.-- Я достал
проспекты". "Чего моя нога хочет,-- воскликнул господин.--
Вольному страннику-- попутный ветер. И какие чудесные страны...
Я встретил немецкого ботаника в лесах за Рио Негро и жил с
женою французского инженера на Мадагаскаре". "Нужно будет
достать,-- сказал Лужин.-- Очень вообще привлекательная вещь --
проспекты. Все крайне подробно".
"Лужин, вот вы где",-- вдруг окликнул его голос жены; она
быстро проходила мимо под руку с отцом. "Я сейчас вернусь,
только достану для нас столик",-- крикнула она, оглядываясь, и
исчезла. "Ваша фамилия -- Лужин?" -- с любопытством спросил
господин. "Да-да,-- сказал Лужин,-- но это не играет значения",
"Лужина я одного знал,-- медленно произнес господин, щурясь
(ибо память человека близорука).-- Я знал одного. Вы не учились
случайно в Балашевском училище?" "Предположим",-- ответил Лужин
и, охваченный неприятным подозрением, стал вглядываться в лицо
собеседника. "В таком случае мы одноклассники! -- воскликнул
тот.-- Моя фамилия Петрищев. Помните меня? Ну, конечно,
помните! Вот так случай. По лицу я вас никогда бы не узнал.
Нет, не вас,-- тебя. Позволь, Лужин... Твое имя-отчество... Ах,
кажется, помню,-- Антон... Антон... Как дальше?" "Ошибка,
ошибка",-- содрогнувшись, сказал Лужин. "Да, у меня память
плоха,-- продолжал Петрищев.-- Я забыл многие имена. Вот,
например, помните,-- был у нас такой тихий мальчик. Потом он
потерял руку в бою у Врангеля, как раз перед эвакуацией. Я
видел его в церкви в Париже. Ну, как его имя?" "Зачем это
нужно?-- сказал Лужин.-- Зачем о нем столько говорить?" "Нет,
не помню,-- вздохнул Петрищев, оторвав ладонь ото лба.-- Но
вот, например, был у нас Громов: он тоже теперь в Париже;
кажется, хорошо устроился. Но где другие? Где они все?
Рассеялись, испарились. Странно об этом думать. Ну, а вы как
живете, ты как живешь, Лужин?" "Благополучно",-- сказал Лужин и
отвел глаза от лица разошедшегося Петрищева, увидев его вдруг
таким, как оно было тогда: маленькое, розовое, невыносимо
насмешливое. "Прекрасные были времена,-- крикнул Петрищев.--
Помните, помнишь, Лужин, Валентина Иваныча? Как он с картой
мира ураганом влетал в класс? А тот, старичок,-- ах, опять
забыл фамилию,-- помните, как он, трясясь, говорил: "ну-те,
тьфу, пустая голова... Позолотить бы, да и только!" Прекрасные
времена. А как мы по лестнице шпарили вниз, во двор, помните? А
как на вечеринке оказалось, что Арбузов умеет играть на рояле?
Помните, как у него никогда опыты не выходили? И какую мы на
"опыты" придумали рифму?" "...просто не реагировать",-- быстро
сказал про себя Лужин. "И все это рассеялось,-- продолжал
Петрищев.-- Вот мы здесь на балу... Ах, кстати, я как будто
помню... Ты чем-то таким занимался, когда ушел из школы. Что
это было? Да, конечно,-- шахматы!" "Нет-нет,-- сказал Лужин.--
Ради Бога, зачем это вы..." "Ну, простите,-- добродушно
проговорил Петрищев.-- Значит, я путаю. Да-да, дела... Бал в
полном разгаре. А мы тут беседуем о прошлом. Я, знаете,
объездил весь мир... Какие женщины на Кубе! Или вот, например,
однажды в джунглях..."
"Он все врет,-- раздался ленивый голос сзади.-- Никогда он
ни в каких джунглях не бывал".
"Ну, зачем ты все портишь",-- протянул Петрищев,
оборачиваясь. "Вы его не слушайте,-- продолжал лысый долговязый
господин, обладатель ленивого голоса.-- Он как попал из России
в Париж, так с тех пор только третьего дня и выехал". "Позволь,
Лужин, тебе представить",-- со смехом начал Петрищев; но Лужин
поспешно удалялся, вобрав голову в плечи и от скорой ходьбы
странно виляя и вздрагивая.
"Отваливает,-- удивленно сказал Петрищев и добавил
раздумчиво:-- В конце концов, я, может быть, принял его за
другого".
Лужин, натыкаясь на людей и с плачущим звуком восклицая
"пардон, пардон!", все натыкаясь на людей и стараясь не
смотреть на их лица, искал жену и, когда внезапно увидел,
схватил ее сзади за локоть, так что она, вздрогнув, обернулась;
но сперва он ничего не мог сказать, слишком запыхался. "В чем
дело?" -- спросила она со страхом. "Уйдем, уйдем",-- забормотал
он, не отпуская ее локтя. "Успокойтесь, пожалуйста, Лужин, не
надо так,-- сказала она, слегка оттесняя его в сторону, чтобы
не слышали посторонние.-- Почему вы хотите уехать?" "Там один
человек,-- проговорил Лужин, прерывисто дыша.-- И такие
неприятные разговоры", "...которого вы прежде знали?"--
спросила она тихо. "Да-да,-- закивал Лужин.-- Уедем. Я прошу".
Жмурясь, чтобы Петрищев не заметил его, он протиснулся в
переднюю, стал шарить в карманах, отыскивая номер, нашел его,
после нескольких огромных секунд переполоха и отчаяния;
топтался на месте от нетерпения, пока гардеробщица, как
сомнамбула, искала вещи... Он первым оделся и первым вышел, и
жена быстро следовала за ним, запахивая на ходу кротовую шубу.
Только в автомобиле Лужин задышал спокойно, и выражение
растерянной хмурости сменилось виноватой полуулыбочкой. "Милому
Лужину было неприятно",-- сказала жена, гладя его по руке.
"Школьный товарищ, подозрительный субъект",-- пояснил Лужин.
"Но теперь милому Лужину хорошо",-- прошептала жена и
поцеловала его мягкую руку. "Теперь все прошло",-- сказал
Лужин.
Но это было не совсем так. Что-то осталось,-- загадка,
заноза. По ночам он стал задумываться над тем, почему так жутка
была эта встреча. Конечно, были всякие отдельные
неприятности,-- то, что Петрищев когда-то мучил его в школе, а
теперь вспомнил косвенным образом некую растерзанную книжку, и
то, что целый мир, полный экзотических соблазнов, оказался
обманом хлыща, и уже нельзя было впредь доверять проспектам. Но
не сама встреча была страшна, а что-то другое,-- тайный смысл
этой встречи, который следовало разгадать. Он стал по ночам
напряженно думать, как бывало думал Шерлок над сигарным
пеплом,-- и постепенно ему стало казаться, что комбинация еще
