портной, отойдя на шаг, прищурился на лужинскую фигуру,
промурлыкал с вежливым смешком, что господин несколько в теле,
а потом взялся за новорожденные отвороты, что-то подтянул,
что-то подколол, меж тем, как Лужин, с жестом, свойственным
всем людям в его положении, слегка отводил руку или сгибал ее в
локте, глядя себе на кисть и стараясь свыкнуться с рукавом.
Мимоходом портной полоснул его мелом по сердцу, намечая
карманчик, после чего безжалостно сорвал уже как будто готовый
рукав и стал проворно вынимать булавки из лужинского живота.
Кроме хорошего костюма, Лужину был сделан и фрак;
старомодный же смокинг, найденный на дне его сундучка, был тем
же портным изменен к лучшему. Его невеста не смела спросить,
боясь возбудить шахматные воспоминания, зачем нужны были Лужину
в прежние дни смокинг и шапокляк, и поэтому никогда не узнала о
некоем большом обеде в Бирмингаме, на котором, между прочим,
Валентинов... Ну да Бог с ним.
Обновление лужинской оболочки этим не ограничилось.
Появились рубашки, галстуки, носки,-- и Лужин все это принимал
с беззаботным интересом. Из санатории он переехал в небольшую,
с веселыми обоями, комнату, снятую во втором этаже невестиного
дома, и, когда он переезжал, у него было точь-в-точь такое же
чувство, как когда в детстве возвращался из деревни в город.
Всегда странно это городское новоселье. Спать ляжешь, и все так
ново: в тишине плетущимся цоканием оживают на несколько
мгновений ночные торцы, окна завешены плотнее и пышнее, чем в
усадьбе; во мраке, едва облегченном светлой чертой неплотно
закрытой двери, выжидательно застыли предметы, еще не совсем
потеплевшие, не до конца возобновившие знакомство после долгого
летнего перерыва. А проснешься-- трезвый серый свет за окнами,
в молочной мути неба скользит солнце, похожее на луну, и вдруг
в отдалении -- наплыв военной музыки: она приближается
оранжевыми волнами, прерывается торопливой дробью барабана, и
вскоре все смолкает, и, вместо щекастых трубных звуков, опять
невозмутимый стук копыт, легкое дребезжание петербургского утра
"Вы забываете тушить свет в коридоре,-- с улыбкой сказала
пожилая немка, сдававшая ему комнату.-- Вы забываете закрывать
вашу дверь на ночь". И невесте его она тоже пожаловалась --
рассеян, мол, как старый профессор.
"Вам уютно, Лужин?-- спрашивала невеста.-- Вы спите
хорошо, Лужин? Нет, я знаю, что неуютно, но ведь это скоро все
изменится". "Не надо больше откладывать,-- бормотал Лужин,
обняв ее и скрестив пальцы у нее на бедре.-- Садитесь,
садитесь, не надо откладывать. Давайте, завтра вступим. Завтра.
В самый законный брак". "Да, скоро, скоро,-- отвечала она.-- Но
нельзя же в один день. Есть еще одно учреждение. Там мы с вами
будем висеть на стене в продолжение двух недель, и ваша жена
тем временем приедет из Палермо, посмотрит на имена и скажет:
нельзя, Лужин -- мой".
"Затеряла,-- ответила мать, когда она к ней обратилась за
своей метрикой.-- Засунула и затеряла. Не знаю, ничего не
знаю". Бумага, однако, быстрехонько нашлась. Да и поздно было
теперь предупреждать, запрещать, придумывать трудности. С
роковой гладкостью подкатывала свадьба, которую было невозможно
задержать, словно стоишь на льду, скользко, нет упора. Ей
пришлось смириться и подумать о том, чем украсить и как подать
дочернего жениха, чтобы не стыдно было перед людьми, и как
собраться с силами, чтобы на свадьбе улыбаться, играть
довольную мать, хвалить честность и доброту Лужина. Думала она
и о том, сколько уже ушло денег на Лужина и сколько еще уйдет,
и старалась изгнать из воображения страшную картину: Лужин в
дезабилье, пышущий макаковой страстью, и ее из упрямства
покорная, холодная, холодная дочь. Меж тем и рама для этой
картины была готова. Была снята поблизости не очень дорогая, но
недурно обставленная квартира, правда -- в пятом этаже, но что
же делать, для лужинской одышки есть лифт, да и лестница не
крута, со стульчиком на каждой площадке, под расписным окном.
Из просторной прихожей, условно оживленной силуэтными рисунками
в черных рамочках, дверь налево открывалась в спальню, а дверь
направо -- в кабинет. Далее, по правой же стороне прихожей,
находилась дверь в гостиную; смежная с нею столовая была
несколько длиннее, за счет прихожей, которая в этом месте
благополучно превращалась в коридор,-- превращение,
целомудренно скрытое плюшевой портьерой на кольцах. Налево от
коридора была ванная, за нею людская, а в конце -- дверь в
кухню.
Будущей обитательнице этой квартиры понравилось
расположение комнат; их обстановка пришлась ей менее по вкусу.
В кабинете стояли коричневые бархатные кресла, книжный шкап,
увенчанный плечистым, востролицым Данте в купальном шлеме, и
большой, пустоватый письменный стол с неизвестным прошлым и
неизвестным будущим, Валкая лампа на черном витом столбе под
оранжевым абажуром высилась подле оттоманки, на которой были
забыты светлошерстый медвежонок и толстомордая собака с
широкими розовыми подошвами и пятном на глазу. Над оттоманкой
висел фальшивый гобелен, изображавший пляшущих поселян.
Из кабинета -- ежели легонько толкнуть раздвижные двери --
открывался сквозной вид: паркет гостиной и дальше столовая с
буфетом, уменьшенным перспективой. В гостиной зеленым лоском
отливала пальма, по паркету были рассеяны коврики. Наконец,--
столовая, с выросшим теперь до естественной величины буфетом и
с тарелками по стенам. Над столом одинокий пушистый чертик
повисал с низкой лампы. Окно было фонарем, и оттуда можно было
видеть сквер с фонтаном в конце улицы. Вернувшись к столу, она
поглядела через гостиную в даль кабинета, на гобелен, в свою
очередь уменьшившийся, затем вышла из столовой в коридор и
направилась через прихожую в спальню. Там стояли, тесно
прижавшись друг к дружке, две пухлые постели. Лампа оказалась в
мавританском стиле, занавески на окнах были желтые, что сулило
по утрам обманный солнечный свет,-- и в простенки висела
гравюра: вундеркинд в ночной рубашонке до пят играет на
огромном рояле, и отец, в сером халате, со свечой в руке,
замер, приоткрыв дверь,
Кое-что пришлось добавить, кое-что изъять. Из гостиной был
убран портрет хозяйского дедушки, а из кабинета поспешно
изгнали восточного вида столик с перламутровой шахматной
доской. Окно в ванной комнате, снизу голубовато-искристое,
будто подернутое морозом, оказалось надтреснутым в своей
верхней прозрачной части, и пришлось вставить новое стекло. В
кухне и в людской побелили потолки. Под сенью салонной пальмы
вырос граммофон. Вообще же говоря, осматривая и подправляя эту
"квартиру на барскую ногу, снятую на скорую руку",-- как шутил
отец,-- она не могла отделаться от мысли, что все это только
временное, придется, вероятно, увезти Лужина из Берлина,
развлекать его другими странами. Всякое будущее неизвестно,--
но иногда оно приобретает особую туманность, словно на подмогу
естественной скрытности судьбы приходит какая-то другая сила,
распространяющая этот упругий туман, от которого отскакивает
мысль.
Но как Лужин был мягок и мил в эти дни... Как он уютно
сидел, одетый в новый костюм и украшенный дымчатым галстуком,
за чайным столом и вежливо, если и не совсем впопад, поддакивал
собеседнику. Его будущая теща рассказала знакомым, что Лужин
решил бросить шахматную игру. которая слишком много отнимала
времени, но что он об этом не любит говорить,-- и теперь Олег
Сергеевич Смирновский уже не требовал партии, а с огоньком в
глазах раскрывал ему таинственные махинации масонов и даже
обещал дать прочесть замечательную брошюру.
В учреждениях, куда они ходили сообщать чиновникам о
намерении вступить в брак, Лужин вел себя, как взрослый, все
бумаги нес сам, благоговейно, бережно, и заполнял бланки с
любовью, отчетливо выводя каждую букву. Почерк у него был
кругленький, необыкновенно аккуратный, и немало времени уходило
на осторожное развинчивание новой самопишущей ручки, которую он
несколько жеманно отряхивал в сторону, прежде чем приступить к
писанию, а потом, насладившись скольжением золотого пера, так
же осторожно совал обратно в сердечный карманчик, блестящей
зацепкой наружу. И с удовольствием он сопровождал невесту по
магазинам и ждал, как интересного сюрприза, квартиры, которой
она решила до свадьбы ему не показывать.
В течение двух недель, пока их имена были вывешены
напоказ,-- то на адрес жениха, то на адрес невесты, стали
приходить предложения разных недремлющих фирм: экипажи для
свадеб и похорон (с изображением кареты, запряженной парой
галопирующих лошадей), фраки напрокат, цилиндры, мебель, вино,
наемные залы, аптекарские принадлежности. Лужин добросовестно
рассматривал иллюстрированные прейскуранты и складывал их у
себя, удивляясь, почему невеста так презрительно относится ко
всем этим любопытным предложениям. Были предложения другого
рода. Было то, что Лужин называл "небольшое апарте", с будущим
тестем, приятный разговор, во время которого тот предложил
устроить его в коммерческое предприятие,-- конечно, погодя, не
сейчас, пускай поживут спокойно несколько месяцев. "Жизнь, мой
Друг, так устроена,-- говорилось в этой беседе,-- что за каждую
секунду человек должен платить, по самому минимальному расчету,
1/432 часть пфеннига, и это будет жизнь нищенская; вам же нужно
содержать жену, привыкшую к известной роскоши". "Да-да",--
сказал Лужин, радостно улыбаясь и стараясь вывернуть в уме
сложное вычисление, проделанное с такой нежной ловкостью его
собеседником. "Для этого требуется несколько больше денег",--
продолжал тот, и Лужин затаил дыхание в ожидании нового фокуса.
"Секунда будет обходиться... дороже. Повторяю, я готов первое
время -- первый год, скажем,-- щедро приходить вам на помощь...
Но со временем... Вот вы побываете у меня как-нибудь в конторе,
я вам покажу интересные вещи".
Так приятнейшим образом все кругом старалось расцветить
пустоту лужинской жизни. Он давал себя укачивать, баловать,
щекотать, принимал с зажмуренной душой ласковую жизнь,
обволакивавшую его со всех сторон. Будущее смутно
представлялось ему, как молчаливое объятие, длящееся без конца,
в счастливой полутемноте, где проходят, попадают в луч и
скрываются опять, смеясь и покачиваясь, разнообразные игрушки
мира сего. Но в неизбежные минуты жениховского одиночества,
поздним вечером, ранним утром, бывало ощущение странной
пустоты, как будто в красочной складной картине, составленной
на скатерти, оказались незаполненные, вычурного очерка,
пробелы. И однажды во сне он увидел Турати, сидящего к нему
спиной. Турати глубоко задумался, опираясь на руку, но из-за
его широкой спины не видать было того, над чем он в раздумий
поник. Лужин не хотел это увидеть, боялся увидеть, но все же
осторожно стал заглядывать через черное плечо, И тогда он
увидел, что перед Турати стоит тарелка супа и что не опирается
он на руку, а просто затыкает за воротник салфетку. И в
ноябрьский день, которому этот сон предшествовал, Лужин
женился.
Олег Сергеевич Смирновский и некий балтийский барон были
свидетелями того, как Лужина и его невесту провели в большую
комнату и усадили за длинный стол, покрытый сукном. Чиновник
переменил пиджак на поношенный сюртук и прочел брачный
приговор. При этом все встали. После чего, с профессиональной
улыбкой, чиновник почтил новобрачных сырым рукопожатием, и все
было кончено. У выхода толстый швейцар, мечтая о полтиннике,
