кого-нибудь". "Ну, так я тебе ее передам,-- облегченно сказала
мать,-- благо у тебя теплее".
И как-то, через несколько дней, в полдень, появилась
приезжая. Лужин еще почивал, так как ночью плохо выспался.
Дважды с гортанным криком просыпался, душимый кошмаром, и
сейчас Лужиной было как-то не до гостей. Приезжая оказалась
худощавой, живой, удачно накрашенной и остриженной дамой,
одетой, как одевалась Лужина, с недешевой простотой. Громко, в
перебивку, убеждая друг друга, что обе они ничуть не
изменились, а разве только похорошели, они прошли в кабинет,
где было уютней, чем в гостиной. Приезжая про себя отметила,
что Лужина десять-двенадцать лет тому назад была довольно
изящной подвижной девочкой, а теперь пополнела, побледнела,
притихла, а Лужина нашла, что скромная, молчаливая барышня,
некогда бывавшая у них и влюбленная в студента, впоследствии
расстрелянного, превратилась в очень интересную, уверенную
даму. "Ну и ваш Берлин... благодарю покорно. Я чуть не сдохла
от холода. У нас, в Ленинграде, теплее, ей-Богу, теплее".
"Какой он, Петербург? Наверно, очень изменился?"-- спросила
Лужина. "Конечно, изменился",-- бойко ответила приезжая. "И
тяжелая, тяжелая жизнь",-- вдумчиво кивая, сказала Лужина. "Ах,
глупости какие! Ничего подобного. Работают у нас, строят. Даже
мой мальчуган,-- как, вы не знали, что у меня есть мальчуган?
-- ну, как же, как же, очаровательный карапуз,-- так вот, даже
мой Митька говорит, что у нас в Ленинграде ляботают, а в
Беллине бульзуи ничего не делают. И вообще, он находит, что в
Берлине куда хуже, ни на что даже не желает смотреть. Он такой,
знаете, наблюдательный, чуткий... Нет, серьезно говоря, ребенок
прав. Я сама чувствую, как мы опередили Европу. Возьмите наш
театр. Ведь у вас, в Европе, театра нет, просто нет. Я,
понимаете, ничуть, ничуть не хвалю коммунистов. Но приходится
признать одно: они смотрят вперед, они строят. Интенсивное
строительство". "Я ничего в политике не понимаю,-- жалобно
протянула Лужина.-- Но только мне кажется..." "Я только говорю,
что нужно широко мыслить,-- поспешно продолжала приезжая.--
Вот, например, я сразу, как приехала, купила эмигрантскую
га-зетку. И еще муж говорит, так, в шутку,-- зачем ты, матушка,
деньги тратишь на такое дерьмо,-- он хуже выразился, но скажем
так для приличия,-- а я вот: нет, говорю, все нужно посмотреть,
все узнать, совершенно беспристрастно. И представьте,--
открываю газету, читаю, и такая там напечатана клевета, такая
ложь, так все плоско". "Я русские газеты редко вижу,-- виновато
сказала Лужина.-- Вот мама получает русскую газету, из Сербии,
кажется..." "Круговая порука,-- продолжала С разбегу
приезжая.-- Только ругать, и никто не смеет пикнуть что-нибудь
за". "Право же, будем говорить о другом,-- растерянно сказала
Лужина.-- Я не могу это выразить, я плохо умею об этом
говорить, но я чувствую, что вы ошибаетесь. Вот, если хотите
поговорить об этом с моими родителями как-нибудь..." -- (и,
говоря это, Лужина, не без некоторого удовольствия, представила
себе выкаченные глаза матери и ее павлиньи возгласы). "Ну, вы
еще маленькая,-- снисходительно улыбнулась приезжая.--
Расскажите мне, что вы делаете, чем занимается ваш муж, какой
он". "Он играл в шахматы,-- ответила Лужина.-- Замечательно
играл. Но потом переутомился и теперь отдыхает, и, пожалуйста,
не нужно с ним говорить о шахматах". "Да-да, я знаю, что он
шахматист,-- сказала приезжая,-- Но какой он? Реакционер?
Белогвардеец?" "Право, не знаю",-- рассмеялась Лужина. "Я о нем
вообще кое-что слышала,-- продолжала приезжая.-- Когда мне ваша
maman сказала, что вы вышли за Лужина, я сразу и подумала
почему-то, что это он и есть. У меня была хорошая знакомая в
Ленинграде, она и рассказывала мне,-- с такой, знаете, наивной
гордостью,-- как научила своего маленького племянника играть в
шахматы, и как он потом стал чрезвычайно..."
На этом месте разговора произошел в соседней гостиной
странный шум, словно там кто-то ушибся и вскрикнул. "Одну
минуточку",-- сказала Лужина и, вскочив с дивана, хотела было
раздвинуть дверь в гостиную, но, передумав, прошла в гостиную
через прихожую. Там она увидела совершенно неожиданного Лужина.
Он был в халате, в ночных туфлях, держал в одной руке кусок
булки,-- но конечно, не это было удивительно,-- удивительно
было дрожащее волнение, искажавшее его лицо, широко открытые,
блестящие глаза, и лоб у него словно разбух, жила вздулась, и,
увидев жену, он как бы сразу не обратил на йее внимания, а
продолжал стоять, глядя с разинутым ртом в сторону кабинета. В
следующее мгновение оказалось, что волнение его радостно. Он
как-то радостно щелкнул зубами на жену и потом тяжело
закружился, чуть не опрокинул пальму, потерял одну туфлю,
которая скользнула, как живая, в столовую, где дымилось какао,
и он проворно последовал за ней. "Я ничего, ничего",-- лукаво
сказал Лужин и, как человек, наслаждающийся тайной находкой,
хлопнул себя по коленям и, жмурясь, замотал головой. "Эта дама
из России,-- пытливо сказала жена,-- Она знает вашу тетку,
которая,-- ну, одним словом, одну вашу тетку", "Отлично,
отлично"-- проговорил Лужин и вдруг захлебнулся смехом. "Чего я
пугаюсь? -- подумала она.-- Ему просто весело, он проснулся в
хорошем настроении, хотел, может быть...". "Есть какая-нибудь
шуточка, Лужин?" "Да-да,-- сказал Лужин и добавил, найдя выход:
-- я хотел представиться в халате". "Ну вот, нам весело, это
хорошо,-- сказала она с улыбкой.-- Вы покушайте, а потом
одевайтесь. Сегодня как будто теплее". И Лужина, оставив мужа в
столовой, быстро вернулась в кабинет. Гостья сидела на диване и
рассматривала виды Швейцарии на страницах путеводительной
брошюрки. "Послушайте,-- сказала она, увидя Лужину,-- а я вас
возьму в оборот. Мне нужно кое-что купить, и я абсолютно не
знаю, где тут лучшие магазины. Вчера битый час простояла перед
витриной, стою и думаю: может быть, есть магазины еще лучше. Да
и по-немецки я что-то неважно..."
Лужин остался сидеть в столовой и продолжал изредка
хлопать себя по коленям. Да и было чему радоваться. Комбинация,
которую он со времени бала мучительно разгадывал, неожиданно
ему открылась, благодаря случайной фразе, долетевшей из другой
комнаты. В эти первые минуты он еще только успел почувствовать
острую радость шахматного игрока, и гордость, и облегчение, и
то физиологическое ощущение гармонии, которое так хорошо
знакомо творцам. Он еще проделал много мелких движений, прежде
чем понял сущность необыкновенного своего открытия,-- допил
какао, побрился, переставил запонки в свежую рубашку. И вдруг
радость пропала, и нахлынул на него мутный и тяжкий ужас. Как в
живой игре на доске бывает, что неясно повторяется какая-нибудь
задачная комбинация, теоретически известная,-- так намечалось в
его теперешней жизни последовательное повторение известной ему
схемы. И как только прошла первая радость,-- что вот, он
установил самый факт повторения,-- как только он стал тщательно
проверять свое открытие, Лужин содрогнулся. Смутно любуясь и
смутно ужасаясь, он прослеживал, как страшно, как изощренно,
как гибко повторялись за это время, ход за ходом, образы его
детства (и усадьба, и город, и школа, и петербургская тетя), но
еще не совсем понимал, чем это комбинационное повторение так
для его души ужасно. Одно он живо чувствовал: некоторую досаду,
что так долго не замечал хитрого сочетания ходов, и теперь,
вспоминая какую-нибудь мелочь,-- а их было так много, и иногда
так искусно поданных, что почти скрывалось повторение,-- Лужин
негодовал на себя, что не спохватился, не взял инициативы, а в
доверчивой слепоте позволил комбинации развиваться. Теперь же
он Решил быть осмотрительнее, следить за дальнейшим развитием
ходов, если таковое будет,-- и конечно, конечно, держать
открытие свое в непроницаемой тайне, быть веселым, чрезвычайно
веселым. Но с этого дня покоя для него не было -- нужно было
придумать, пожалуй, защиту против этой коварной комбинации,
освободиться от нее, а для этого следовало предугадать ее
конечную цель, роковое ее направление, но это еще не
представлялось возможным. И мысль, что повторение будет,
вероятно, продолжаться, была так страшна, что ему хотелось
остановить часы жизни, прервать вообще игру, застыть, и при
этом он замечал, что продолжает существовать, что-то
подготовляется, ползет, развивается, и он не властен прекратить
движение.
Быть может, жена скорее бы заметила перемену в Лужине, его
деревянную веселость в перерывах хмурости, если бы в эти дни
больше бывала с ним. Но так случилось, что именно в эти дни ее
взяла в оборот, как и обещала сделать, неотвязная дама из
России -- часами заставляла себя возить по магазинам,
неторопливо примеряла шляпы, платья, туфли и подолгу
засиживалась у Лужиных. Она по-прежнему говорила о том, что в
Европе нет театра, и с холодной легкостью произносила
"Ленинград", и Лужина почему-то жалела ее, сопровождала ее в
кафе, покупала ее сынку, мрачному, толстому мальчику, лишенному
при чужих дара речи, игрушки, которые он нехотя и боязливо
брал, причем его мать утверждала, что ничто ему тут не нравится
и что он мечтает вернуться к своим маленьким пионерам.
Встретилась она и с родителями Лужиной, но разговора о
политике, к сожалению, не произошло, вспоминали прежних
знакомых, а Лужин молча и сосредоточенно кормил Митьку
шоколадными конфетами, и Митька их молча и сосредоточенно
поглощал и потом сильно покраснел и был поспешно уведен из
комнаты. Погода меж тем потеплела, и раза два Лужина говорила
мужу, что вот, когда уедет, наконец, эта несчастная женщина с
несчастным своим ребенком и неудобопоказуемым мужем, надо будет
в первый же день, не откладывая, побивать на кладбище, и Лужин
кивал, старательно улыбаясь. Пишущую машинку, географию,
рисование он забросил, зная теперь, что все это входило в
комбинацию, было замысловатым повторением зафиксированных в
детстве ходов. Нелепые дни: Лужина чувствовала, что
недостаточно внимательна к настроениям мужа, ускользало что-то,
но все же она продолжала вежливо слушать болтовню приезжей,
переводить приказчикам ее требования, и особенно было
неприятно, когда какие-нибудь туфли, уже разношенные,
оказывались почему-либо негодными, и нужно было с ней идти в
магазин, и раскрасневшаяся дама по-русски распекала фирму,
требовала, чтобы переменили туфли, и нужно было ее успокаивать
и очень вуалировать в немецкой передаче хлесткие ее словечки.
Вечером, накануне своего отъезда, она пришла вместе с Митькой
прощаться. Митьку она оставила в кабинете, а сама пошла в
спальню с Лужиной, и та в сотый раз показывала ей свой
гардероб. Митька сидел на диване и почесывал колено, стараясь
не смотреть на Лужина, который тоже не знал, куда смотреть, и
придумывал, чем занять рыхлое дитя. "Телефон!"-- наконец тонким
голосом воскликнул Лужин и, указывая пальцем на аппарат, с
нарочитым удивлением захохотал. Но Митька, хмуро посмотрев по
направлению лужинского пальца, отвел глаза, и нижняя губа у
него чуть-чуть отвисла. "Поезд и пропасть!"-- попробовал опять
Лужин и простер другую руку, указывая на собственную картину на
стене. У Митьки блестящей капелькой наполнилась левая ноздря, и
он потянул носом, безучастно глядя перед собой. "Автор одной
божественной комедии!"-- рявнул Лужин, подняв руку к бюсту
Данте. Молчание, легкое сопение. Лужин устал от своих
