гимнастических движений и тоже замер. Он стал соображать, нет
ли в столовой конфет, подумал, не пустить ли в гостиной
граммофон, но мальчик на диване его гипнотизировал одним своим
присутствием, и невозможно было выйти из комнаты. "Игрушку
бы",-- сказал он про себя, посмотрел на стол, примерил
разрезательный нож к любопытству ребенка, нашел, что
любопытство возбуждено им не будет, и в отчаянии стал рыться у
себя в карманах. И тут снова, в который уже раз, он
почувствовал, что левый карман, хоть и пуст, но каким-то
таинственным образом хранит в себе некоторое неосязаемое
содержание. Лужин подумал, что такой феномен способен
заинтересовать Митьку. Он сел с ним рядом на край дивана, хитро
подмигнул. "Фокус,-- сказал он и стал показывать, что карман
пуст.-- Эта дырка не имеет отношения к фокусу",-- пояснил он.
Вяло и недоброжелательно Митька смотрел на его движения.
"А все ж таки тут что-то имеется",-- восторженно сказал Лужин и
опять подмигнул. "За подкладкой",-- выцедил из себя Митька и,
пожав плечом, отвернулся, "Правильно!"-- изображая восхищение,
крикнул Лужин и стал совать руку в дырку, придерживая другой
рукой полу пиджака. Сперва показался какой-то красный угол,
потом и вся вещь,-- нечто вроде плоской кожаной записной
книжки. Лужин посмотрел на нее, подняв брови, повертел в руках
и, вынув клапанчик сбоку, осторожно ее открыл. Не книжечка, а
маленькая складная шахматная доска из сафьяна, Лужин тотчас
вспомнил, что ему подарили ее в парижском клубе,-- всем
участникам тамошнего турнира роздали по такой вещице,-- в виде
рекламы, что ли, какой-то фирмы, а не то просто на память от
клуба. В отделениях, по сторонам самой доски, были
целлулоидовые штучки, похожие на ноготки, и на каждой --
изображение шахматной фигуры. Эти штучки вставлялись так, что
острая часть въезжала в тонкую щелку на нижнем крае каждого
квадрата, а округленная часть с нарисованной фигурой ложилась
плоско на квадрат. Получалось очень изящно и аккуратно -- эта
маленькая красно-белая доска, ладные целлулоидовые ноготки, да
еще тисненные золотом буквы вдоль горизонтального края доски и
золотые цифры вдоль вертикального. Лужин, разинув рот от
удовольствия, стал всовывать ноготки -- сперва просто ряд пешек
на второй линии,-- но потом передумал и, осторожно, кончиками
пальцев, беря вдвижные изображеньица, расставил то положение в
его партии с Турати, на котором ее прервали. Эта расстановка
произошла почти мгновенно, и сразу вся вещественная сторона
дела отпала- маленькая доска, раскрытая у него на ладони, стала
неосязаемой и невесомой, сафьян растаял розовой мутью, все
исчезло, кроме самого шахматного положения, сложного, острого,
насыщенного необыкновенными возможностями. Лужин, приложив
палец к виску, так задумался, что не заметил, как Митька, от
нечего делать, сполз с дивана и принялся раскачивать черный
ствол стоячей лампы. Вдруг она накренилась, и потух свет. Лужин
очнулся в полной темноте и в первое мгновение не понял, где он,
и что кругом происходит. Невидимое существо ерзало и
покрякивало где-то рядом, и внезапно оранжевый абажур опять
засиял прозрачным светом, и бледный, с обритой головой, мальчик
стоял на коленях и поправлял шнур. Лужин вздрогнул и захлопнул
доску. Маленький, страшный его двойник, маленький Лужин, для
которого расставлялись шахматы, прополз на коленках по ковру...
Все это уже было раз... И опять он попался, не понял, как
произойдет в живой игре повторение знакомой темы. И в следующий
миг все пришло в равновесие: Митька, посапывая, всполз на
диван; в легком сумраке вокруг оранжевой лампы плавал,
покачиваясь, лужинский кабинет; красная сафьяновая книжечка
невинно лежала на ковре,-- но Лужин знал, что это все обман,
комбинация еще не вся развилась, и вскоре наметится новое
роковое повторение. Быстро нагнувшись, он схватил и сунул в
карман вещественный символ того, что так сладостно и ужасно
завладело опять его воображением, и подумал, куда бы еще вернее
спрятать, но тут послышались голоса, вошли жена и гостья, обе
поплыли на него, как бы сквозь папиросный дым. "Митька,
вставай, пора. Да-да, милая, мне еще столько нужно уложить",--
говорила дама и потом подошла к Лужину и стала с ним прощаться.
"Очень была рада познакомиться",-- сказала она и промеж слов
успела подумать, что уже думала не раз: "Ну, и балда, ну и
типчик!" "Очень была рада. Вот расскажу вашей тетушке, что
видела ее маленького шахматиста, ставшего большим,
известным..." "Вы должны непременно навестить нас на обратном
пути",-- поспешно и громко прервала Лужина, впервые взглянув с
ненавистью на улыбающиеся, красные, как сургуч, губы и
беспощадно глупые глаза. "Ну, еще бы, само собой разумеется.
Митька, встань и попрощайся!" Митька с легким отвращением это
исполнил, и все вышли в прихожую. "У вас тут в Берлине всегда
возня с выпусканиями",-- насмешливо сказала она, глядя, как
Лужина берет с подзеркальника ключи. "Нет, у нас лифт",--
невпопад ответила Лужина, в неистовом нетерпении мечтая об
уходе дамы, и бровью сделала знак мужу, чтобы он подал
котиковое пальто. Лужин снял с вешалки детское пальтишко... но
в это мгновение, к счастью, подоспела горничная. "До свидания,
до свидания",-- кланялась Лужина, стоя в дверях, пока гости,
сопровождаемые Горничной, располагались в лифте. Из-за жениного
плеча Лужин видел, как Митька взлезает на лавочку, а затем
дверные половинки закрылись, и лифт в своей железной клетке
погрузился и исчез. Лужина побежала в кабинет и упала ничком на
диван. Он сел с ней рядом и стал в недрах своих с трудом
вырабатывать, склеивать, сшивать улыбку, готовя ее для того
мгновения, когда жена к нему повернется. Жена повернулась.
Улыбка вышла вполне удачная. "Ух,-- вздохнула Лужина,--
наконец-то избавились" -- и, быстро обняв мужа, стала целовать
его -- в правый глаз, потом в подбородок, потом в левое ухо,--
соблюдая строгую череду-, им когда-то одобренную. "Ну,
прояснитесь, прояснитесь-- повторяла она.-- Ведь эта мадам
уехала, исчезла". "Исчезла",-- покорно сказал Лужин и вздохнув,
поцеловал руку, трепавшую его за шею. "Нежности-то какие,--
шепнула жена,-- ах, какие милые нежности..."
Пора было ложиться спать, она ушла раздеваться, а Лужин
ходил по всем трем комнатам, отыскивая место, где бы спрятать
карманные шахматы. Всюду было небезопасно. В самые неожиданные
места совался по утрам хобот хищного пылесоса. Трудно, трудно
спрятать вещь,-- ревнивы и нерадушны другие вещи, крепко
держащиеся своих мест и не примут они ни в какую щель
бездомного, спасающегося от погони предмета. В этот вечер он
так и не спрятал сафьяновой книжечки, а затем решил ее не
прятать вовсе, а просто отделаться от нее, но это тоже
оказалось нелегко; так и осталась она у него за подкладкой, и
только через несколько месяцев, когда всякая опасность давно,
давно миновала, только тогда сафьяновая книжечка опять нашлась,
и уже темно было ее происхождение.
14
Лужина призналась самой себе, что для нее не прошло
бесследно трехнедельное пребывание дамы из России. В суждениях
дамы была ложь и глупость,-- но как это докажешь? Она
ужаснулась тому, что в продолжение последних лет так мало
занималась наукой изгнания, равнодушно принимая лаком и золотой
вязью блещущие воззрения своих родителей и без внимания слушая
речи на собраниях, которые одно время полагалось посещать. Ей
пришло в голову что и Лужин, быть может, найдет вкус в
гражданственных изысканиях, быть может, увлечется, как,
по-видимому увлекаются этим миллионы умных людей. А новое
занятие для Лужина было необходимо. Он стал странен, появилась
знакомая ей хмурость, и бывало у него часто такое скользящее
выражение глаз, будто он что-то от нее скрывает. Ее волновало,
что еще ни к чему он по-настоящему не пристрастился, и она
корила себя, что, по узости умственного зрения, не может найти
ту область, ту идею, тот предмет, которые дали бы работу и пищу
бездействующим талантам Лужина. Она знала, что нужно спешить,
что каждая пустующая минута лужинской жизни -- лазейка для
призраков. До отъезда в живописные страны надобно было найти
для Лужина занимательную игру, а уж потом обратиться к бальзаму
путешествий, решительному средству, которым лечатся от хандры
романтические миллионеры.
Началось с газет. Она стала выписывать "Знамя",
"Россиянина", "Зарубежный Голос", "Объединение", "Клич", купила
последние номера эмигрантских журналов и, для сравнения,
несколько советских журналов и газет. Было решено, что
ежедневно, после обеда, они будут друг Другу читать вслух.
Заметив, что в некоторых газетах попадается шахматный отдел,
она сперва подумала, не вырезать ли эти места, но побоялась
этим обидеть Лужина. Раза два, как пример интересной игры,
мелькнули старые лужинские партии. Это было неприятно и опасно.
Прятать номера с шахматным отделом не удавалось, так как Лужин
копил газеты, желая впоследствии их переплести в виде больших
книг. Когда в газете, им открытой, оказывалась темная шахматная
диаграмма, она следила за выражением его лица, но ее взгляд он
чувствовал и на диаграмму смотрел только мимоходом. И она не
знала, с каким грешным нетерпением он ожидал тех четвергов или
понедельников, когда бывал шахматный отдел, и не знала, с каким
любопытством он просматривал в ее отсутствие напечатанные
партии. Задачи же он запоминал сразу, искоса взглянув на
рисунок и схватив этим взглядом распределение фигур, и потом
решал про себя, пока жена вслух читала ему передовую. "...Вся
деятельность исчерпывается коренным изменением и дополнением,
которые должны обеспечить..." -- ровным голосом читала жена.
"Построение любопытное,-- думал Лужин.-- Ферзь черных
совершенно свободен", "...проводит четкую грань между
жизненными интересами, причем нелишним было бы отметить, что
ахиллесова пята этой карающей длани..." "Против угрозы на
аш-семь у черных есть очевидная защита", -- думал Лужин и
механически улыбнулся оттого, что жена, прервав на миг чтение,
вдруг сказала вполголоса: "Не понимаю". "Если в этом плане,--
продолжала она,-- рассматривать их дальнейшие планы...". "Ах,
какая роскошь",-- мысленно воскликнул Лужин, найдя ключ к
задаче -- очаровательно изящную жертву, "...и катастрофа не за
горами",-- докончила статью жена и, окончив, вздохнула. Дело в
том, что чем внимательнее она читала газеты, тем ей становилось
скучнее, и туманом слов и метафор, предположений и выводов
заслонялась ясная истина, которую она всегда чувствовала и
никогда не могла выразить. Когда же она обращалась к газетам
потусторонним, советским, то уже скуке не было границ. От них
веяло холодом гробовой бухгалтерии, мушиной канцелярской
тоской, и чем-то они ей напоминали Образ маленького чиновника с
мертвым лицом в одном учреждении, куда пришлось зайти в те дни,
когда ее и Лужина гнали из канцелярии в канцелярию ради
какой-то бумажки. Чиновник был обидчивый и замученный, и ел
диабетический хлебец, и, вероятно, получал мизерное жалованье,
был женат, и у ребенка была сыпь по всему телу. Бумажке,
которой у них не было и которую следовало достать, он придавал
значение космическое, весь мир держался на этой бумажке и
безнадежно рассыпался в прах, если человек был ее лишен. Мало
того: оказывалось, что Лужины получить ее не могли, прежде чем
