Странно. С чего бы стала Сибил прислушиваться к двери, имея под рукой,
кроме горничной и повара, еще двух наймитов в белых мундирах? Ложная
гордость удержала меня от того, что следовало бы сделать -- сунуть мой
королевский дар подмышку и невозмутимо отправиться в этот негостеприимный
дом. Как знать, может быть в благодарность мне поднесли бы у задних дверей
рюмку кухонного шерри. Я все надеялся, что случилась ошибка, все ждал, что
Шейд позвонит. То было горькое ожидание и единственное, чем наградила меня
выпитая в одиноком бдении у окна бутылка шампанского, -- это crapula
[похмельная мигрень].
Из-за шторы, из-за ствола самшита, сквозь золотую вуаль вечера и черные
кружева ночи я следил за их лужайкой, за подъездным путем, за веером света
над дверью крыльца, за самоцветными окнами. Солнце еще не село, когда в
четверть восьмого я заслышал машину первого гостя. О, я увидел их всех. Я
увидел древнего доктора Саттона, белоголового, безупречно овального
господинчика, приехавшего в разболтанном "Форде" со своей долговязой
дочерью, миссис Старр, военной вдовой. Я увидел чету, впоследствии
проясненную мной как мистер Кольт, здешний адвокат, и его жена, -- их
неловкий "Кадилляк" наполовину заехал ко мне на дорожку, прежде чем
отретироваться, суматошно мигая всеми огнями. Я увидел всемирно известного
старика-писателя, согбенного бременем славы и собственной плодовитой
посредственности, явившегося из мглы былого, в которой он и Шейд издавали
вместе литературный журнальчик. Я увидел, как укатил в фургончике Фрэнк,
шейдова прислуга за все. Я увидел отставного профессора орнитологии, пешком
подошедшего от шоссе, на котором он беззаконно бросил свою машину. Я увидел
затиснутую в махонький "Пьюлекс", управляемый красивой, как мальчик,
кудлатой ее подружкой, покровительницу искусств, устроившую последнюю
выставку тети Мод. Я увидел, как воротился Фрэнк и привез нью-вайского
антиквара, подслеповатого мистера Каплуна, и его супругу, потрепанную
орлицу. Я увидел, как подъехал на велосипеде аспирант-кореец в обеденном
смокинге, и как пришел пешком президент колледжа в мешковатом костюме. Я
увидел, как, исполняя свой церемонный долг крейсировали среди света и тени,
от окошка к окошку, в которых плавали, как марсиане, мартини с хайболами,
двое юнцов из гостиничной школы, и вдруг уяснил, что хорошо -- отлично --
знаю того, который потоньше. И наконец, в половине девятого (когда,
представляю себе, хозяйка уже принялась трещать суставами пальцев, --
имелось у ней такое нетерпеливое обыкновение) длинный, черный, торжественно
сверкающий лимузин -- на вид совершенные похоронные дроги -- поплыл в ауре
подъездного пути, и пока семенил, чтобы распахнуть дверцу, толстый
чернокожий шофер, я увидел, с жалостью, как вышел из дому мой поэт с белым
цветком в петлице и с улыбкой привета на подцвеченном алкоголем лице.
На следующее утро, едва завидев, что Сибил укатила за Руби, их
горничной, ночующей на стороне, я перешел проулок, неся изящно и укоризненно
обернутую коробку. На земле перед гаражом на глаза мне попался
buchmann, стопка библиотечных книг, очевидно забытая здесь Сибил. Я
склонился над ней, придавленный любопытством: в основном они принадлежали
перу мистера Фолкнера; в ту же минуту Сибил возвратилась, покрышки
захрустели гравием у меня за спиной. Я добавил к книгам подарок и водрузил
всю охапку на колени Сибил. Очень мило с моей стороны, -- но что за коробка?
Просто подарок для Джона. Подарок? Что ж, разве вчера не был день его
рождения? Да, но в конце концов, день рождения -- это ведь не более, как
условность, верно? Условность или не условность, но то был также и мой
день рождения -- с малой разницей в шестнадцать лет. Вот так так!
Поздравляю. А как прошел прием? Ну, вы же знаете, каковы они, эти приемы
(тут я полез в карман еще за одной книгой, -- за книгой, которой она не
ждала). Да, и каковы же они? Ах, ну, просто приходят люди, которых знаешь
всю жизнь и просто обязан пригласить, скажем, Бен Каплун или Дик Кольт, с
которыми мы учились в школе, этот вашингтонский кузен и тот, чьи романы вы с
Джоном считаете таким пустозвонством. Мы не позвали вас, зная, как скучны
вам такие затеи. Этого я и ждал.
-- К слову, о романах, -- сказал я, -- помните, мы однажды пришли к
заключению, вы, ваш муж и я, что шероховатый шедевр Пруста -- это громадная
и омерзительная волшебная сказка, навеянный спаржей сон, совершенно не
связанный со сколько-нибудь возможными людьми какой бы то ни было
исторической Франции, сексуальный бурлеск, колоссальный фарс со словарем и
поэзией гения, но и не более того, с невозможно грубыми хозяевами, прошу
вас, позвольте мне договорить, и с еще более грубыми гостями, с достоевскими
сварами и толстовскими тонкостями снобизма, повторенными и растянутыми до
невыносимой длины, с восхитительными морскими видами и тающими аллеями, о,
нет, не перебивайте меня, с игрою света и тени, способной поспорить с тою,
что творят величайшие из английских поэтов, с флорой метафор, которую --
Кокто, если не ошибаюсь, -- определил как "мираж висячего сада", и, я
еще не закончил, с нелепым, на резинках и проволочках романом между
блондинистым молодым подлецом (выдуманным Марселем) и неправодподобной
jeunne fille{1}, обладательницей накладного бюста, толстой, как у Вронского (и
у Левина), шеи и купидоновых ягодиц вместо щек, но -- и разрешите мне на
этом приятно закруглиться -- мы ошибались, Сибил, мы ошибались, отрицая за
нашим beaux tйnйbreux{2} способность наполнить книгу "человеческим
содержанием": вот оно, вот, оно, быть может, и отдает отчасти восемнадцатым,
а то и семнадцатым веком, но -- вот оно. Пожалуйста, пролистайте,
прелестница, эту книгу [предлагая ее], и хоть для иных она, что для скелета
телекс, но вы найдете в ней изящную закладку, купленную во Франции, и пусть
Джон ее сохранит. Au revoir{3}, Сибил, я должен идти. По-моему, у меня звонит
телефон.
Я всего лишь лукавый земблянин. Просто на всякий случай я положил в
карман третий и последний том произведения Пруста в издании "Bibliothиque de
la Plйiade"{1}, Париж, 1954, отметив в нем кое-какие места на страницах
269-271. Мадам де Мортимар, решив, что среди "избранных" на ее суаре не
будет мадам де Валькур, намеревается послать ей следующим утром такую
записку: "Дорогая Эдит, я скучаю по Вас, вчера я Вас почти не ждала [Эдит
удивится: как она вообще могла меня ждать, не пригласив?], зная, что Вы не
испытываете особой любви к этого рода приемам, которые в лучшем случае
вызывают у Вас скуку".
И это все о последнем дне рождения Джона Шейда.
Строка 182: свиристель ... цикада
Снова с нами птица из строк 1-4 и 131. Она еще раз
появится в последней строке поэмы, и другая цикада, сбросив свою оболочку,
ликующе запоет в строках 236-244.
Строка 189: Староувер Блю
Смотри примечание к строке 626. Все это смахивает на игру в
королевского гуська, только играют в нее не фишками, а самолетиками
из раскрашенной жести: нужно признать, игра довольно бессмысленная
(переходим в клетку 209).
Строка 209: градус распада
Пространство-время само по себе есть распад. Градус летит на запад, он
достиг иссиня-серого Копенгагена (смотри примечание к строке 181).
Послезавтра (7 июля) он убудет в Париж. Он пронесся сквозь этот стих и
пропал, -- чтобы со временем вновь испачкать наши страницы.
Строки 213-214: Вот силлогизм
Годится разве мальчику в утешение. С течением жизни мы понимаем, что
мы-то и есть эти "другие".
Строка 230: домовой
Бывшая секретарша Шейда, Джейн Прово, которую я недавно разыскал в
Чикаго, рассказала мне о Гэзель гораздо больше, чем ее отец; он взял за
правило никогда не говорить о покойной дочери, а так как я не предвидел
нынешних моих изыскательских и комментаторских занятий, то и не понуждал его
отвести душу, поведав мне обо всем. И то сказать, в этой Песни он отвел ее в
значительной мере, портрет Гэзель получился ясным и полным, быть может,
несколько слишком полным -- в рассуждении архитектоники, -- ибо читатель не
может не чувствовать, что портрет этот ширится и разрабатывается в ущерб
иным, более содержательным и редким материям, которые он вытесняет. Что ж,
комментатор не вправе уклоняться от принятых им на себя обязательств,
сколько бы скучными ни были сведения, кои ему надлежит собрать и
представить. Отсюда и настоящее примечание.
По-видимому, в начале 1950-го года, задолго до событий в сарае (смотри
примечание к строке 345), шестнадцатилетняя Гэзель оказалась
вовлеченной в некоторые пугающие "психокинетические" проявления,
продлившиеся около месяца. Поначалу, как можно понять, "домовой" намеревался
списать творимые им безобразия на тетушку Мод, только-только скончавшуюся,
-- первым объектом его упражнений стала корзинка, в которой она одно время
держала своего полупарализованного скай-терьера (у нас эту породу называют
"плакучая ива"). Сибил усыпила животное вскоре после помещения его хозяйки в
больницу -- к немалой ярости Гэзель, бывшей вне себя от горя. Как-то поутру
корзинка выскочила из "так и не обжитого" святилища (смотри строки
91-98) и пустилась в путь по коридору мимо открытой двери кабинета, в
котором работал Шейд; он видел, как она шуркнула, расплескивая скудное ее
содержимое: ветхую попонку, каучуковую кость и выцветшую пятнами подстилку.
Назавтра местом действия стала столовая, где одно из полотен тети Мод
("Кипарис и летучая мышь") оказалось повернутым к стенке. Последовали и
другие происшествия, например, короткие полеты, выполняемые ее эскизной
тетрадью (смотри примечание к строке 92), и натурально, разные стуки
(особливо в святилище), пробуждавшие Гэзель от ее несомненно мирного сна в
смежной спальне. Вскоре, однако, домовой исчерпал идеи, связанные с тетей
Мод, и стал, так сказать, более эклектичным. Все незатейливые передвижения,
коими ограничиваются предметы в такого рода случаях, были проделаны и в
этом. Рушились кухонные кастрюли, в рефриджераторе отыскался (возможно,
раньше положенного ему срока) снежок, по дому то тут, то там, сами собой
вспыхивали лампы, стулья брели вперевалку, сбиваясь в непроходимой кладовке,
на полу обнаруживались загадочные обрывки веревок, топотали ночами по
лестницам невидимые гуляки, и как-то раз, зимним утром, Шейд, поднявшись и
глянув в окно на погоду, увидел кабинетный столик, на котором он держал
раскрытого на букве "M" библеобразного "Уэбстера", в ошеломлении стоящим
снаружи, прямо в снегу (это впечатление могло подсознательно участвовать в
создании строк 5-12).
Я представляю себе чувство странной неуверенности, которое испытывали
Шейды или, по малой мере, Джон Шейд, -- как если бы части повседневного,
плавно катящего мира поотвинтились, и вы обнаружили вдруг, что одна из ваших
покрышек едет с вами рядом, или рулевое колесо осталось у вас в руках. Мой
бедный друг поневоле вспоминал драматические припадки своего отрочества и
гадал, -- не новая ли это генетическая вариация той же темы, продолженной
деторождением. Старания утаить от соседей ужасные и унизительные явления
были не последней его заботой. Он испытывал страх и терзался жалостью. И
хоть им так и не удалось схватить за руку их рыхлую, хилую, неуклюжую и
серьезную девушку, скорее заинтересованную, нежели напуганную, ни он, ни
Сибил ни разу не усомнились, что каким-то непонятным образом именно она
