Кэмпбелла и протянул на выбор два кулака, юный принц увел Олега к
волшебному шкапу. Настороженные, тихие, покрытые зеленой дорожкой ступени
escalier dйrobй1 вели в одетый камнем подземный ход. В сущности говоря,
"подземным" он становился не сразу, но лишь когда, протиснувшись под
юго-западным вестибюлем, соседствующим с чуланом, пошел под чередою террас,
под строем берез королевского парка и после под троицей поперечных ему улиц
-- бульваром Академии, Кориолановой канавой и тупиком Тимона, еще отделявших
его от конечной цели. В прочем же угловатый его и загадочный курс
приноравливался к различным строениям, вдоль которых он следовал, то
используя бастион, к стене которого ход приникал, как карандаш к держалке
карманного дневничка, то проскакивая погребами огромной усадьбы, в которых
обилие темных проходов не позволяло приметить вороватого самозванца. Видимо,
вмешательством лет установились между заброшенным ходом и миром снаружи --
вследствие случайных потрясений в слоях окружающей кладки или слепых тычков
самого Времени -- некие тайные сношения, ибо там и сям лужица скверной
канавной водицы обозначала присутствие рва, или же душный запах земли и
дерна свидетельствовал о близости наклонного гласиса над головой, сообщая о
чудодейственных проемах и провалах, столько глубоких и тесных, что даже
мысль о них мутила рассудок, а в одном месте, где ход прокрадывался через
цоколь огромной герцогской виллы с теплицами, знаменитыми коллекцией
пустынной флоры, небольшая россыпь песку на миг изменила звучанье шагов.
Олег шел впереди, его точеные ягодицы, обтянутые синей хлопковой тканью,
двигались споро, казалось, это не факел, а блистание его возбужденного тела
озаряет скачущим светом низкий потолок и тесные стены. За ним свет от
электрического фонаря юного принца играл на полу, припудривая сзади голые
Олеговы лягвии. Воздух был затхл и прохладен. Все дальше и дальше уводил
фантастический подкоп. Вот он словно бы начал постепенно подниматься.
Шагомер отщелкал 1888 ярдов, когда они, наконец, добрались до окончания
хода. Волшебный ключик от шкапа в стене с уступчивой легкостью скользнул в
замочную скважину вставшей у них на пути зеленой двери и завершил бы акт,
обещанный столь приятным вниканием, когда бы внезапный взрыв звуков,
донесшихся из-за двери, не принудил наших изыскателей остановиться. Два
страшных голоса, мужской и женский, то страстно взвиваясь ввысь, то спадая к
хриплым полутонам, бранились на гутнийском наречии, на котором изъясняются
рыбари Западной Земблы. Омерзительные угрозы исторгали у женщины испуганный
визг. Затем вдруг наступило молчание, в конце концов прерванное мужчиной,
пробормотавшим короткую фразу небрежного одобрения ("Отлично, душка" или
"Лучше некуда"), и она показалась еще более жуткой, чем все ее предварявшее.
Не сговариваясь, принц и его друг в нелепом ужасе развернулись и
понеслись с отчаянно бьющимся шагомером назад по пути, которым пришли. "Уф!"
-- сказал Олег, едва легла на место последняя полка. "У тебя вся спина
белая", -- сказал принц, когда они поднимались наверх. Бошана и Кэмпбелла
они застали доигрывавшими ничейную партию. Время шло к обеду. Мальчиков
отправили мыть руки. Трепет недавнего приключения уже сменяло возбуждение
иного рода. Они заперли дверь. Бежала вода из забытого крана. Исполнившись
мужества, они стенали, как голубки.
Эти подробные воспоминания, структура и крапчатость которых взяли
немалое время при описании их в настоящих заметках, единым мигом мелькнули в
памяти короля. Кой-какие создания прошлого -- и это одно из них -- могут
тридцать лет пролежать в дремоте, как пролежало это, пока их естественное
обиталище претерпевает бедственные перемены. Вскоре после открытия
потаенного хода принц чуть не умер от воспаления легких. В бреду он то
рвался за светлым кружком, шарившим по нескончаемому туннелю, то порывался
притиснуть тающий задок своего светлого ангела. На два лета его услали на юг
Европы, выздоравливать. Смерть пятнадцатилетнего Олега при крушении
тобоггана помогла стушевать реальность их приключения. Для того, чтобы
потайной ход снова стал реальным, понадобилась революция.
Убедясь, что трескучие шаги стражника удалились достаточно, король
открыл шкап. Теперь он был пуст, лишь маленький томик, "Timon Afinsken", еще
валялся в углу, да в нижнее отделение напиханы были какие-то старые
спортивные тряпки и гимнастические туфли. Уже возвращались шаги. Он не
посмел продолжить осмотр и снова замкнул дверцу шкапа.
Было очевидно, что потребуется несколько мгновений совершенной
безопасности, чтобы с наименьшим шумом произвести череду мелких движений:
войти в шкап, запереться изнутри, снять полки, открыть потайную дверцу,
полки поставить на место, скользнуть в зияющую тьму, потайную дверцу закрыть
и замкнуть. Скажем, секунд девяносто.
Он вышел в галерею, и стражник -- довольно смазливый, но невероятно
тупой экстремист -- тотчас приблизился. "Я испытываю некоторую настоятельную
потребность, Хэл, -- сказал король. -- Прежде чем лечь, я хочу
поиграть на рояле". Хэл (если его и вправду так звали) отвел его в
музыкальную, где, как ведал король, Одон бдительно охранял зачехленную арфу.
То был дородный рыжебровый ирландец с розовой лысиной, ныне прикрытой
ухарским картузом русского мастерового. Король присел к "Бехштейну", и как
только они остались наедине, коротко изъяснил ситуацию, беря между тем одной
рукой звенящие ноты. "Сроду не слышал ни о каком проходе", -- проворчал Одон
с досадой шахматиста, которому показали, как можно было спасти проигранную
им партию. Его Величество совершенно уверены? Его Величество уверены. И они
полагают, что ход ведет за пределы Дворца? Определенно за пределы Дворца.
Как бы там ни было, Одон с минуты на минуту должен уйти, он нынче
играет в "Водяном", чудной старинной мелодраме, которой не ставили, по его
словам, лет уже тридцать. "Мне вполне хватает собственной мелодрамы", --
заметил король. "Увы", -- откликнулся Одон. Наморщив лоб, он медленно
натягивал кожанку. Сегодня вечером ничего уже не сделаешь. Если он попросит
коменданта оставить его в наряде, это лишь возбудит подозрения, а малейшее
подозрение может стать роковым. Завтра он изыщет возможность обследовать
этот новый путь спасения, если это путь, а не тупик. Может ли Чарли (Его
Величество) пообещать, что не предпримет до того никаких попыток? "Но они
подбираются все ближе и ближе", -- сказал король, имея в виду грохот и
треск, долетавшие из Картинной Галереи. "Да где там, -- сказал Одон, -- дюйм
в час, ну от силы два. Мне пора", -- добавил он, поведя глазами в
направлении важного и жирного стражника, шедшего ему на подмену.
В нерушимой, но совершенно ошибочной уверенности, что сокровища Короны
скрыты где-то во Дворце, новое правительство подрядило чету заграничных
спецов (смотри примечание к строкам 680-68{1}), чтобы те их отыскали.
Спецы трудились вот уж несколько месяцев. Уже почти ободрав Палату Совета и
кой-какие еще парадные покои, эта русская пара перенесла свою деятельность в
ту часть галереи, где огромные полотна Эйштейна чаровали многие
поколения земблянских принцев и принцесс. Не умея добиться сходства и потому
мудро ограничившись распространенным жанром утешительного портрета, Эйштейн
проявил себя выдающимся мастером trompe l'oeil{1} в изображении разного рода
предметов, окружавших его почтенные мертвые модели, заставляя их выглядеть
еще мертвее рядом с палым листом или полированной панелью, которые он
воспроизводил с такой любовью и тщанием. Но помимо того, в иных из этих
портретов Эйштейн прибегал к довольно странному трюку: меж украшений из
дерева или шерсти, золота или бархата он, бывало, вставлял одно, и в самом
деле выполненное из материала, который в прочих местах картины передавала
живопись. В этом приеме, имевшем очевидной целью обогатить эффекты его
зримых и осязаемых достижений, было все же нечто низкое, он обнаруживал не
только явный изъян в даровании Эйштейна, но и тот простенький факт, что
"реальность" не является ни субъектом, ни объектом истинного искусства,
которое творит свою, особливую "реальность", ничего не имеющую общего с
"реальностью", доступной общинному оку. Но вернемся к нашим умельцам, чье
постукивание приближалось вдоль галереи к изгибу, у которого стояли,
прощаясь, король и Одон. В этом месте висел громадный портрет, запечатлевший
прежнего хранителя казны, дряхлого графа Ядрица, написанного опирающимся на
чеканный с гербом ларец, одну из сторон которого, обращенную к зрителю,
образовывала продолговатая накладка из настоящей бронзы, а на написанной в
перспективе затененной крышке ларца художник изобразил блюдо с прекрасно
выполненной двудольной, похожей на человеческий мозг половинкой ядра
грецкого ореха.
"Хорошенький их ожидает сюрприз", -- пробормотал Одон на родном языке,
пока жирный страж проделывал в углу положенные, довольно утомительные
процедуры, хлопая об пол ружейным прикладом.
Можно простить двум советским профессионалам предположение, что за
настоящим металлом найдется и настоящий тайник. В эту минуту они решали:
отодрать ли накладку или снять картину, мы же позволим себе слегка забежать
вперед и уверить читателя, что тайник -- продолговатая ниша в стене -- там,
и верно, имелся, но впрочем не содержал ничего, кроме ломаной ореховой
скорлупы.
Где-то взвился железный занавес, открыв расписной, с нимфами и
ненюфарами. "Завтра я принесу вам флейту", -- со значением крикнул
по-земблянски Одон и улыбнулся, уже затуманиваясь, уже теряясь в дали своего
феспианского мира.
Жирный стражник отвел короля назад в его комнату и сдал смазливому
Хэлу. Половина десятого. Король ложится в постель. Лакей, нервозный
мерзавец, принес всегдашнее молоко и ночную стопочку коньяку и вынес
шлепанцы и халат. Уже он вышел из комнаты, как король приказал ему выключить
свет, отчего вернулась обратно рука и пясть в перчатке нашарила и повернула
выключатель. Дальняя молния еще трепетала на оконном стекле. В темноте
король прикончил питье и поставил пустую стопку на столик, и она,
приглушенно звякнув, чокнулась со стальным электрическим фонарем,
припасенным предусмотрительными властями на случай, если выключат
электричество, что в последнее время проделывали частенько.
Ему не спалось. Повернув голову, он глядел на полоску света под дверью.
В конце концов, дверь тихонько приотворилась и просунулся внутрь молодой
красивый тюремщик. Шальная мыслишка сплясала в мозгу короля, однако молодой
человек всего лишь хотел предупредить узника, что намерен присоединиться к
однополчанам, играющим в соседнем дворе, и что дверь он до своего
возвращенья запрет. А ежели королю чего потребуется, пускай покричит в окно.
"И долго тебя не будет?" -- спросил король. "Yeg ved ik" [Не знаю], --
ответил стражник. "Доброй ночи, злой мальчик", -- сказал король.
Он обождал, пока силуэт стражника возникнет в свете двора, где прочие
фуляки радостно приняли его в игру. Тогда, в безопасной тьме, король
покопался в одеждах на донышке шкапа и натянул поверх пижамы нечто, на ощупь
сошедшее за лыжные брюки, и что-то еще, пахнувшее старым свитером.
Дальнейшие раскопки наградили его парой теннисных туфель и шерстяной шапкой
с наушниками. И король приступил к тому, что уже отрепетировало воображение.
Когда он снимал вторую полку, что-то, мелко стукнув, упало, он догадался --
