целом, довольно скучные воспоминания. Да не в этих ли местах располагался
охотничий домик -- сразу за водопадом Силфхар? Отличная была охота по
тетеревам и вальдшнепам -- занятие, обожаемое покойной матушкой его,
королевой Блендой, твидовой королевой наездников. Теперь, как и тогда, дождь
закипал в черных деревьях, и остановившись, можно было услышать, как ухает
сердце, и ревет вдалеке поток. Который час, kot or? Он надавил кнопочку
репетира, и тот, ничтоже сумняся, прошипел и отзвякал десять часов двадцать
одну минуту.
Всякий, кто пытался в темную ночь взбираться крутым склоном сквозь
пелену недружелюбных растений, знает, какой невероятной сложности задача
стояла перед нашим монтаньяром. Более двух часов бился он с ней, запинаясь о
пни, срываясь в овраги, цепляясь за незримые ветви, воюя с еловой дружиной.
Он потерял плащ. Он помышлял уже, не лучше ли будет зарыться в мох и ждать
наступления дня. Внезапно затеплилась впереди точечка света, и вскоре он уже
ковылял по скользкому, недавно выкошенному лугу. Залаял пес. Камень
покатился из-под ноги. Он понял, что близко горная bore (изба). Он понял
также, что свалился в глубокую слякотную канаву.
Заскорузлый мужик и его пухлая женушка, которые будто персонажи старой
и скучной сказки приютили измокшего беглеца, сочли его отставшим от своих
чудаком-туристом. Ему позволили обсушиться в теплой кухне и накормили
баснословным ужином: сыр, хлеб, кружка горного меду. Чувства его
(благодарность, истома, приятная теплота, сонливость и прочие) слишком
понятны, чтобы стоило их описывать. Корни лиственницы потрескивали в пламени
очага, и все тени потерянного им королевства сошлись поиграть вкруг его
качалки, пока он задремывал между огнем и мерцающим светом глиняной
лампадки, остроклювой, вроде римского светильника, висевшей над полкой, где
убогие бисерные безделушки и обломки перламутровой раковины обратились в
крохотных солдат, вьющихся в отчаянной схватке. На заре, при первом звоне
коровьего колокольца, он пробудился с ломотою в шее, отыскал снаружи хозяина
-- в сыром углу, отведенном для малых естественных надобностей, -- и
попросил доброго grunterа (горного селянина) показать ему кратчайший
путь к перевалу. "Гарх, лежебока, -- гаркнул хозяин, -- вставай!"
Грубая лестница вела на сеновал. Мужик положил заскорузлую руку на
заскорузлые поручни и снова гортанно воззвал в темноту: "Гарх! Гарх!". Имя
это, хоть и даваемое лицам обоего пола, является в строгом смысле мужским, и
король ожидал увидеть на сеновале голоногого юного горца, похожего на
смуглого ангела. Вместо него показалась растрепанная деваха, одетая,
впрочем, в мужскую рубаху, доходившую ей до розовых икр, и в пару
несоразмерных бахилок. Мгновенье спустя, словно в цирковом номере с
переодеванием, она появилась снова, -- по-прежнему прямо и вольно висли
желтоватые пряди, но грязную рубаху заменил грязный же свитер, а ноги
укрылись в вельветовых брюках. Ей велено было свести чужака в такое место,
откуда он сможет легко достичь перевала. Сонное и недовольное выражение
мутило всякую привлекательность, какой могло на взгляд тутошних пастухов
обладать ее курносое и круглое личико, впрочем, она с достаточной охотой
подчинилась отцовой воле. Его жена, напевая старинную песню, возилась с
кухонной утварью.
Перед уходом король попросил хозяина, коего звали Грифф, принять
старинный золотой, оказавшийся в кармане его, -- то были все его деньги.
Грифф наотрез отказался и, продолжая протестовать, углубился в сложное дело
отмыкания и съема засовов с двух-трех тяжелых дверей. Король взглянул на
старуху, поймал одобрительное подмигиванье и положил незвучный дукат на
очаг, рядом с морской розоватой раковиной, примостясь к которой стояла
цветная картинка, изображающая грациозного гвардейца и его декольтированную
жену -- Карла Возлюбленного, каким он был с лишком лет двадцать назад, и
молодую королеву, гневную девственницу с черными, как смоль, волосами и
льдисто-голубыми глазами.
Звезды еще только начали выцветать. Он шел за девушкой и за счастливой
овчаркой вверх по заросшей тропинке, блестевшей рубиновыми слезами в
театральном сиянии горного утра. Сам воздух казался подцвеченным и
стеклянистым. Отвесный утес, вдоль которого поднималась тропа, отзывался
могильной стужей, но на противоположном обрыве там и сям между верхушками
росших понизу елей летучая паутина солнечных лучей уже заплеталась в узоры
тепла. За следующим поворотом это тепло обволокло беглеца, и черная бабочка
опустилась, танцуя, на каменистую осыпь. Тропинка еще сузилась и постепенно
исчезла среди толчеи валунов. Девушка указала на склон за ними. Он кивнул.
"Ступай теперь домой, -- сказал он. -- Я отдохну здесь и дальше пойду один".
Он опустился на траву близ переплетенного эльфина леса и вдохнул
яркий воздух. Тяжко дышащий пес улегся в его ногах. Гарх улыбнулась,
впервые. Земблянские горянки -- это, как правило, несложные механизмы для
утоления неприхотливой похоти, и Гарх исключения не составляла. Едва присев
подле него, она пригнулась и через лохматую голову стянула плотный серый
свитер, открывши голую спину и blancmangй1 грудей и обдав смущенного
спутника едкими запахами неухоженной женственности. Она намеревалась
раздеваться и дальше, но король жестом остановил ее и поднялся. Он
поблагодарил ее за доброту. Он потрепал невинного пса и, не оборачиваясь,
пружинистой поступью зашагал вверх по травянистому склону.
Еще посмеиваясь девичьей незадаче, подошел он к огромным камням,
сгрудившимся вокруг озерца; множество лет назад он пару раз добирался досюда
со скалистого склона Кронберга. Теперь он приметил проблеск воды за
естественной аркой, шедевром эрозии. Арка оказалась низковата, пришлось
пригнуться, чтобы спуститься к воде. В этом влажном тинтарроне он увидал
свое отражение, но странно, однако, -- из-за того, что на первый взгляд
показалось оптическим обманом, это отражение расположилось не у ног его, но
много дальше, и сверх того, ему сопутствовало покоробленное рябью отражение
скального выступа, торчавшего гораздо выше теперешнего его местонахождения.
В конце концов, чары, сотворившие этот образ, не выдержали натяжки, и образ
распался, двойник его, в красном свитере и красной шапочке, поворотился и
пропал, в то время как он, наблюдатель, оставался недвижим. Приблизясь тогда
к самой кромке воды, он встретил здесь настоящее отражение, крупнее и
отчетливее того, что его обмануло. Он обогнул озеро. Высоко в темно-синем
небе торчала пустая скала, на которой только что стоял обманный король.
Дрожь elfobos'a (неодолимого страха, насылаемого эльфами) пробежала у
него между лопаток. Он прошептал привычную молитву, перекрестился и
решительно зашагал к перевалу. На высшей точке ближнего гребня стоял
steinmann [груда камней, воздвигнутая в память о восхождении],
напяливший в честь его шлем из красной шерсти. Он повлачился дальше. Но
сердце его обратилось в конус боли, тыкавший снизу в горло, и чуть погодя
пришлось остановиться, чтобы уяснить положение и решить, карабкаться ли ему
по сорному рыхлому склону, что поднимался прямо перед ним, или же уклониться
вправо вдоль полоски травы, украшенной горечавкой и вьющейся меж лишаистых
скал. Он выбрал второй путь и в должное время достиг перевала.
Огромные сколки скал украшали обочину дороги. К югу nippern
[куполовидные холмы, или "дымники"] разламывались каменными и травяными
скатами на плоскости света и тени. На север уплывали зеленые, серые, синие
горы -- Фалькберг под капором снега, Мутраберг с опахалом обвала,
Паберг [Павлинья гора] и другие, -- разделенные тесными дымчатыми
долинами с прослойками хлопковых облачных клочьев, как бы уложенных между
уходящими вдаль грядками гор, чтобы не дать их отрогам поцарапать друг
дружку. За ними в окончательной синеве маячила Маунт-Глиттернтин, зубчатый
обрывок сверкающей станиоли, а южнее нежная дымка облекала все более дальние
кряжи, бесконечным строем, один за другим проходящие всеми ступенями
исчезновения.
Он достиг перевала, он одолел гравитацию и гранит, но самый опасный
отрезок пути лежал еще впереди. На западе вереница вересковых склонов вела к
блистающему морю. До этой минуты между ним и заливом стояла гора, теперь же
он был открыт дуговому сиянию бухты. Он начал спускаться.
Спустя три часа, он уже шел по ровной земле. Две старухи, копавшиеся в
огороде, разогнулись, как в замедленной съемке, и уставились ему вслед. Он
миновал сосновые рощи Боскобеля и подходил к причалам Блавика, когда
с поперечной дороги поворотила и притормозила с ним рядом черная полицейская
машина. "Шутка зашла чересчур далеко, -- произнес водитель. -- Сотня
скоморохов уже сидит в Онгавской тюрьме и бывший король наверняка с ними. А
в нашу кутузку новые короли не поместятся. Следующего придется кокнуть на
месте. Ну, как твое настоящее имя, Чарли?" -- "Я англичанин. Я турист", --
сказал король. "Ладно, во всяком случае, снимай эту красную fufu. И
шапку. Давай их сюда." И швырнув одежду на заднее сиденье, он уехал.
Король отправился дальше. Верх его голубой пижамы, заправленный в
лыжные брюки, вполне мог сойти за новомодную сорочку. В левом ботинке
застрял камушек, но он слишком устал, чтобы им заниматься.
Он узнал приморский ресторан, где много лет назад завтракал инкогнито с
двумя веселыми, весьма веселыми матросами. Несколько вооруженных до зубов
экстремистов пили пиво на окаймленной геранью веранде между обычными
курортниками, из которых иные усердно писали письма далеким друзьям. Рука в
перчатке, проткнувши герань, подала королю красочную открытку с надписью:
"Следуйте к П.Р. Bon voyage!{1}". Изображая праздного гуляку, он дошел до
конца набережной.
Стоял прекрасный, немного ветренный полудень, и светлая пустота
западного горизонта притягивала нетерпеливое сердце. Король, достигший ныне
самой опасной точки своего путешествия, осмотрелся, тщательно вглядываясь в
немногочисленную гуляющую публику, пытаясь понять, кто из них может
оказаться переодетым агентом полиции, готовым наброситься на него, едва он
перемахнет парапет и направится к Пещерам Риппльсона. Одинокий парус,
окрашенный в королевский багрец, пятнал морские просторы так называемым
"человеческим содержанием". Нитра и Индра (что означает "нутряной" и
"наружный"), два темных островка, казалось, переговаривались на потаенном
арго, с променада их фотографировал русский турист, грузный, с множеством
подбородков и с мясистым генеральским загривком. Его увядшая жена в
цветастой развивающейся echarpe{2} произнесла на певучем московнике: "Всякий
раз что вижу такого калеку, вспоминаю мальчика Нины. Ужасная вещь война." --
"Война? -- переспросил супруг. -- Это, надо быть, взрыв на Стекольных
заводах в пятьдесят первом, а не война." Они медленно прошли мимо короля в
том направлении, по которому он пришел. На скамейке у троттуара сидел лицом
к морю мужчина, прислонивши пообок свои костыли и читая онгавскую "Post"3 с
изображенным на первой странице Одоном в мундире экстремистов и с Одоном же
в роли Водяного. Невероятно, но дворцовая стража теперь только и обнаружила
их единство. Ныне за его поимку сулили почтенную сумму. Волны размеренно
шлепали в гальку. Лицо читателя газеты было жестоко изуродовано недавно
упомянутым взрывом, и все чудеса пластической хирургии имели единственным
результатом жуткую мозаичность тканей, казалось, части этого узора и
