южного крыла всю женскую прислугу. Фрейлины, натурально, оставили Дворец еще
задолго раньше, когда король удалил королеву на виллу во Французской
Ривьере. Благодарение небесам, избавившим ее от ужасных дней в оскверненном
Дворце!
Каждая дверь охранялась. Обеденная зала вместила трех сторожей, еще
четверо валандались в библиотеке, в темных альковах которой, казалось,
ютились все тени измены. В спальне любого из немногих оставленных слуг
имелся свой вооруженный паразит, пивший запретный ром со старым ливрейным
лакеем или резвившийся с юным пажом. А в огромной Гербовой Зале наверняка
можно было найти постыдных шутов, норовящих втиснуться в стальные доспехи ее
полых рыцарей. И как же смердело козлом и кожей в просторных покоях, некогда
благоухавших сиренью и гвоздикой!
Вся эта дурная орава состояла из двух основных групп: из безграмотных,
зверообразных, но в сущности совершенно безвредных рекрутов, навербованных в
Фуле, и молчаливых, очень корректных экстремистов со знаменитых
Стекольных заводов, -- на которых и возгорелась впервые революционная искра.
Теперь можно (поскольку он пребывает в безопасности, в Париже) сказать и о
том, что в этой компании находился по крайности один героический роялист,
так виртуозно менявший внешность, что его ни о чем не подозревавшие
однополчане казались с ним рядом посредственными подражателями. На самом
деле Одон был одним из величайших земблянских актеров и в отпускные свои
вечера срывал аплодисменты в Королевском театре. Через него король
поддерживал связь с многочисленными приверженцами -- с молодыми людьми
благородных фамилий, с университетскими атлетами, с игроками, с Паладинами
Черной Розы, с членами фехтовальных клубов и с прочими светскими и
рискованными людьми. Поговаривали, будто пленник вскоре предстанет перед
чрезвычайным судом, но говорили также и то, что его пристрелят во время
мнимого переезда к новому месту заточения. И хотя его побег обсуждался
каждодневно, планы заговорщиков обладали ценностью более эстетической,
нежели практической. Мощная моторная лодка стояла наготове в береговой
пещере близ Блавика [Васильковой Бухты] в западной Зембле, за высокой
горной грядой, отделявшей город от моря; воображаемые отражения зыбкой
прозрачной воды на каменных сводах, на лодке, причиняли танталовы муки, но
ни единому из посвященных в заговор не удавалось придумать, как королю
бежать из замка и, не подвергаясь опасности, миновать его укрепления.
В один августовский день в начале третьего месяца "роскошного
заточения" в Юго-Западной Башне его обвинили в том, что он, пользуясь
карманным зеркальцем и участливыми солнечными лучами, подавал световые
сигналы из своего выспреннего окна. Просторы, из него открывавшиеся, не
только склоняли, как было объявлено, к подобному вероломству, но и порождали
у их созерцателя воздушное ощущение превосходства над приниженной стражей.
Вследствие того походную кровать короля стащили под вечер в мрачный чулан,
расположенный в той же части Дворца, но на первом его этаже. Множество лет
тому тут помещалась гардеробная его деда, Тургуса Третьего. После
кончины Тургуса (в 1900-ом) его разукрашенную опочивальню переделали в
подобие часовни, а смежная комнатка, лишась высокого составного зеркала и
зеленым шелком обтянутого дивана, вскоре выродилась в то, чем она оставалась
вот уже половину столетия, -- в старую нору с запертым шкапом в одном углу и
дряхлой швейной машинкой в другом. Попасть сюда можно было из выстланной
мрамором галереи, идущей вдоль северной стороны Дворца и круто сворачивающей
по достижении западной, чтобы образовать вестибюль в юго-западном его углу.
Единственное окно, южное, выходило во внутренний двор. Когда-то оно уводило
в страну грез с жар-птицей и ослепленным охотником, но недавно футбольный
мяч сокрушил легендарную лесную сцену, и теперь новое, простое стекло
защищала снаружи решетка. На западной стене висела над беленой дверцей шкапа
большая фотография в рамке из черного бархата. Легкие и летучие, но
повторенные тысячи раз касания того же самого солнца, что обвинялось в
передаче известий из башни, понемногу покрыли патиной изображение
романтичного профиля и голых просторных плеч позабытой актрисы Ирис Акт,
несколько лет -- до ее внезапной смерти в 1888-ом году -- бывшей, как
сказывали, любовницей Тургуса. Фривольного вида дверь в противной, восточной
стене, схожая бирюзовой раскраской с единственной другой дверью комнаты
(выходящей в галерею), но накрепко запертая, вела когда-то в спальню старого
развратника, округлая хрустальная ручка ее ныне утратилась, по бокам висела
на восточной стене чета ссыльных гравюр, принадлежащих к периоду упадка
комнаты. Были они того сорта, что не подразумевает рассматривания, но
существует просто как общая идея картины, отвечая скромным орнаментальным
нуждам какого-нибудь коридора или ожидательной залы: одна -- убогий и
горестный Fкte Flamande{1} под Тенирса, другая же попала сюда из
детской, которой сонные обитатели всегда полагали, будто передний ее план
изображает пенные валы, а не размытые очертания меланхоличной овечки, теперь
вдруг на ней проглянувшие.
Король вздохнул и начал раздеваться. Его походная койка и ночной столик
стояли в северо-восточном углу, лицом к окну. На востоке -- бирюзовая дверь,
на севере -- дверь в галерею, на западе -- дверь шкапа, на юге -- окно.
Черный блайзер и белые брюки унес бывший камердинер его камердинера.
Облачившись в пижаму, король присел на край кровати. Человек вернулся с
парой сафьяновых туфель, насунул их на вялые господские ступни и вышел,
унося снятые бальные туфли. Блуждающий взор короля остановился на
приоткрытом окне. За окном виднелась часть тускло освещенного дворика, на
каменной скамье под огороженным тополем сидели двое солдат и играли в
ландскнехт. Летняя ночь, беззвездная и бездвижная, с далекими содраганиями
онемелых молний. Вкруг стоящего на скамье фонаря слепо хлопотала ошалелая
бабочка размером с летучую мышь, -- покуда понтер не сшиб ее наземь
фуражкой. Король зевнул, и подсвеченные игроки, задрожав, распались в призме
его слезы. Скучающий взгляд побрел со стены на стену. Дверь в галерею стояла
приотворенной, и слышен был часовой, прохаживающийся взад-вперед. Над шкапом
Ирис Акт расправила плечи и отвела глаза. Скворчнул сверчок. Постельной
лампы всего и хватало на яркий блик золоченого ключика, торчащего в запоре
стенного шкапа. От этой-то ключевой искры вспыхнул и покатил в сознании
узника чудесный пожар.
Тут нам придется вернуться из августа 1958-го года лет на тридцать
назад, во вторую половину одного майского дня. В ту пору он был смуглым и
сильным мальчики тринадцати лет с серебряным колечком на указательном пальце
загорелой руки. Королева Бленда, его мать, недавно уехала в Вену и в Рим. У
него было несколько близких друзей, но ни один не шел в сравнение с Олегом,
герцогом Ральским. В те дни отроки высокородных фамилий облачались по
праздникам (которых выпадает так много на долгие наши северные весны) в
вязанные безрукавки, беленькие носочки при черных на пряжках туфлях и в
очень тесные, очень короткие шорты, называемые hotingueny. Хотелось
бы мне снабдить читателя вырезными фигурками, нарядами, деталями убранства
наподобие тех, что даются в кукольных картонных наборах вооруженным
ножницами детишкам. Они оживили бы эти темные вечера, сокрушающие мой
рассудок. Оба мальчика были красивыми, длинноногими представителями
варяжского отрочества. Олег в его двенадцать лет был первым центрфорвардом
Герцогской школы. Обнаженный, сиял он в банном тумане, и мощная
мужественность его спорила с присущей ему девичьей грацией. То был настоящий
фавненок. В описываемый день обильный хлывень лоснил весеннюю листву
дворцового парка, и как валилась и вскидывалась персидская сирень в мятежном
цвету за зеленой в аметистовых кляксах мутью оконных стекол! Оставалось
играть под крышей. Олега все не было. Да и придет ли он вообще?
Юный принц задумал отыскать искусной работы игрушечный набор (дар
иностранного владыки, недавно павшего жертвой покушения), который скрасил
ему и Олегу прошлую Пасху, а после забылся, как часто случается с
редкостными, изящными игрушками, дозволяющими скрытым в них пузырькам
восторга единым духом выплеснуть весь их аромат, чтобы затем погрузиться в
музейное онемение. В особенности ему теперь захотелось сыскать затейливый
игрушечный цирк, умещавшийся в ящике размером с крокетный. Он страстно желал
его, -- глаза, мозг, та часть мозга, что отвечает подушке большого пальца,
живо помнили коричневых мальчиков-акробатов с усеянными блестками попками,
элегантного грустного клоуна в брыжах и особенно трех полированного дерева
слонов величиной со щенка каждый и с такими податливыми сочленениями, что
удавалось поставить глянцевую махину на переднюю ногу или прочно усадить на
донце барабанчика, белого с красной каемкой. Менее двух недель прошло с
последнего посещения Олега, когда мальчикам впервые позволили разделить
общее ложе, и зуд их тогдашних шалостей и предвкушение новой такой же ночи
мешалось у нашего юного принца со смущением, заставлявшим искать убежища в
давних невинных забавах.
Наставник-англичанин, слегший с вывихнутой лодыжкой после пикника в
Мандевильском лесу, не знал, куда задевался цирк: он посоветовал
порыться в старом чулане в конце Западной Галереи. Туда и направился принц.
Не в этом ли пыльном черном бауле? Баул выглядывал угрюмо и замкнуто. Дождь
казался здесь более звучным из-за близости говорливой водосточной трубы.
Может, в стенном шкапу? Нехотя повернулся позолоченный ключик. Все три полки
и пространство под ними забила разная рухлядь: палитра с отбросами
бессчетных закатов, чашка, полная фишек, слоновой кости спиночесалка, томик
"Тимона Афинского" в 1/32 листа, перевод на земблянский дяди Конмаля,
королевина брата, situla [игрушечное ведерко] с морского курорта, голубой
бриллиант в шестьдесят пять карат, ненароком утащенный из шкатулки покойного
отца и позабытый в этом ведерке среди камушков и ракушек, палочка мела и
квадратная доска для какой-то давно забытой игры с рисунком переплетенных
фигур. Он уже было намеревался порыться в другом углу шкапа, когда, дернув
кусок черного бархата, угол которого необъяснимым образом зажало краешком
полки, почувствовал, как что-то подалось, полка шевельнулась, отъехала, и
под дальним ее обрезом обнаружилась в задней стене шкапа замочная скважина,
и к ней подошел все тот же позолоченный ключик.
Нетерпеливо очистил он другие две полки от их содержимого (все больше
старая одежда и обувь), снял их вместе со средней и отпер сдвижную дверь в
задней стене шкапа. Слоны были забыты, он стоял на пороге потаенного хода.
Глубокая тьма его была непроглядной, но что-то в ее пещерной акустике
предрекало, прочищая гулкую глотку, удивительные дела, и принц поспешил в
свои покои за парой фонариков и шагомером. Едва он вернулся туда, как
появился Олег. В руке он держал тюльпан. Мягкие светлые локоны со времени
последнего визита во Дворец остригли и юный принц подумал: Да, я знал, что
он станет другим. Но стоило Олегу свести золотистые брови и наклониться,
чтобы выслушать весть об открытии, как по шелковистому теплу заалевшего уха,
по оживленным кивкам, одобрявшим предложенное исследование, принц понял, что
никаких перемен в милом его соложнике не случилось.
И едва лишь уселся мосье Бошан за шахматы у постели мистера
