бежать едва ли не на любых условиях.
Клостергейм меня просто пугал... Но оставался еще вопрос, который весьма
меня беспокоил: как станем мы объясняться относительно пропажи золота,
препорученного нам акционерами Компании?
- Отговоримся разбойным нападением,-отмахнулся Сент-Одран.-Вполне
подойдут те же самые головорезы, что похитили нас вчера. Заговор против
нас. Настоящий заговор.
Надо бы оповестить широкую публику и сделать это в ближайшие дни. Да,
кстати, я перевел все деньги в один банк в Германии. Утром же я зайду к
ландграфине и скажу ей, что племянник ее грозится помешать нашему
предприятию, а нас убить. И если случится что скверное, он первым будет на
подозрении. Что же до этих французских хлыщей... их вероломство, скорее
всего, объясняется революционными взглядами. А я как раз написал ответ
нашему таинственному дарителю с просьбой снабдить нас таким-то количеством
горючего газа, необходимым для испытательного подъема наличествующего
корабля, в котором мы переконструируем механизм управления и увеличим
размер гондолы. Завтра будет известно, получим ли мы этот газ. Потом мы
объявим о том, что намереваемся испытать его. Выберем подходящее время,
когда будет достаточно ветрено, ну а дальше останется только решить, на
каком из континентов мы собираемся приземлиться!-Он говорил по-английски,
чтобы нас не сумели понять, если кто вдруг подслушивает.
- Но шаром нельзя управлять,-я тоже перешел на английский.
- Верно. Но можно рассчитывать скорость ветра и контролировать
направление полета при помощи самых что ни на есть обычных парусов. Я
признаю, в определенной мере нам придется отдаться на волю ветра, но мы
будем не совсем уж беспомощны. В этом нет ничего сложного, вот увидите.
План-то, в общем, незамысловатый. И осуществить его будет просто.
Я уже миновал стадию всяких моральных терзаний. Теперь мне хотелось лишь
одного: вырваться из кошмаров и круга кошмарных событий, освободиться от
человека, который заявляет, что прожил на свете больше полутора сотни лет,
и от этого неуловимого блуждающего огонька в облике женщины, чей образ меня
неотвязно преследовал.
- При этом вы получаете золото... и Бек свой тоже, если хотите,-добавил
Сент-Одран.
Бек, полученный ложью, подумал я, будет уже и не Бек. Человек, погрязший
во лжи и обмане, как учит нас Гете,
теряет в конце концов веру в себя, теряет любовь и расположение друзей.
(Хотя, с другой стороны, бегство сие на воздушном шаре, пусть и является
малодушным решением, может спасти меня от соблазна Либуссы и открыть предо
мной перспективы, не запятнанные одержимым безумием.) Таким образом,
нарастающая моя паника с легкостью заглушила глас совести. Что меня теперь
больше всего волновало, так это как бы мы ни приземлились в стране, где я
был объявлен уже вне закона! Я представил себе, как корабль наш опускается
на главу Кремля... Ирония, заключенная в образе этом, весьма меня
позабавила, хотя случись такое на самом деле, мне было бы не до смеха.
Сент-Одран успокоил меня. Он уже в общих чертах проработал маршрут и
предвкушал приключения, которые ждут нас в Аравии, Индии и Китае, и на
каких-то еще неизвестных мне островах в Южном Море.
- Я смотрю, вы уже четко наметили для себя курс действий, но как вы
рассчитываете придерживать его на практике?-осведомился я.
- Я хорошо разбираюсь в общественных вкусах. На данный момент публика
предпочитает сенсации-не достоверность. Ту Фантазию, знаете ли, что
облегчает нам бремя серой действительности. Сейчас я планирую, как мы
запродадим наши будущие приключения, которые, кстати, и объяснят
продолжительное наше отсутствие. Как мы, например, завербовались в войско
диких бедуинов. Обнаружили Кладбище Слонов. В земле Кука стали свидетелями
тайного Танца Мертвых. Как в сокрытой долине в самом сердце Сахары нас
захватило в плен племя белых людей, почитающих Дьявола, и как мы потом
спаслись. Мы станем богаты, фон Бек, понимаете?-Сент-Одран подмигнул мне,
разбивая тем самым все мои доводы. Как можно противостоять утонченному и
обаятельному негодяю, тем более, если тот прозрачно намекает, что он лучше,
чем кто бы то ни было, знает цену красивым своим словесам, поскольку сам он
ни на мгновение не подпадает под их заманчивое очарование!
Тем же вечером, но позднее, я закутался в теплое кучерское пальто с
пелериною, повязал горло шарфом, натянул шерстяные перчатки и вышел на
улицу прогуляться. Я спустился к реке, перешел мост Младоты, потом-мост
Королей с каменными изваяниями великих монархов, установленными через
равные интервалы вдоль обеих балюстрад. Мне нужно было побыть одному, о
многом подумать, еще раз перебрать в уме все, что приключилось со мною за
последние тридцать шесть часов.
Самое яркое впечатление оставила, разумеется, встреча с Клостергеймом.
Меня весьма заинтриговало его несомненное знание истории жизни моего
знаменитого предка. Его безумные речи о магии и отмщении выдавали
незаурядное поэтическое воображение, каковое перевернуло с ног на голову
всю общепринятую теологию. И все же, он явно был не в себе, если
действительно верил в то, что я владею неким волшебным мечом, и могу
отыскать Святой Грааль, и по желанию умею перемещаться в какие-то сумрачные
миры, которые, по утверждению Клостергейма, суть отражения нашего мира. Он
говорил мне о необычных людях и дивных зверях, о коих упоминали на
протяжении многих веков в записках своих дерзновенные путешественники, и
которое вошли в общественное сознание как существа из легенд и сказок.
Скорее всего, земли, которые он мне описывал, были не более чем отражением
его глубинной потребности поверить в истину незамысловатых историй,
проникнутых высокой романтикой,-земли, где все болезненные человеческие
проблемы разрешаются словно по мановению руки. Так кем же он был,
Клостергейм, как не жалким безумцем, бегущим от двусмысленности и
обескураживающего коварства реальности? Пожав плечами, я уставился в темные
воды Рютта и вслух ответил себе:
- Именно жалкий безумец и не более того.
Однако я был абсолютно уверен, что Клостергейм-не простой сумасшедший,
ищущий простых решений. Слова его были, скорее всего, усложненной
метафорой... они не могли быть ничем иным. Я осмотрелся. Майренбург уже
спал. Бледные облака, подсвеченные лунным сиянием, плыли в небе над
городом, словно текучий, податливый пейзаж, не закрепленный еще волей
Творца. А Земля до рождения своего, не была ли она вся-расплавленный камень
и возбужденный газ? И не создалась ли она некоей мимолетною гальванической
мыслью, которая и сама просуществовала не более доли секунды? Действительно
ли Господь Бог сотворил и населил эту маленькую планету для каких-то своих,
лишь ему ведомых целей? Или, возможно, просто чтобы развеять скуку? Могло
ли быть так, что Бог с Люцифером, как утверждал Клостергейм, и вправду
ведут нескончаемый спор, пытаясь прийти к соглашению об условиях перемирия
и в конце концов воссоединиться в вечном союзе?
Я всегда был далек от каких бы то ни было теологических абстракций. Шансы
мои получить ответ на последний вопрос равнялись шансам убедить барона фон
Бреснворта купить акции Компании Воздушных Исследований или же отказаться
от тетушкиного наследства в пользу какой-нибудь богадельни.
Я поспешил обратно на Правый Берег. Вновь оглядел с моста Причал Руна,
пустынный и тихий. Снег, замерзший на тротуарах, был почти так же чист и
нетронут, как и утром, когда я приходил сюда встретиться с Монсорбье.
Вопреки всем заверениям здравого смысла во мне росла убежденность в том,
что в последних событиях, со мной приключившихся, действительно преобладала
некая сила, более мощная и великая, чем все, что доводилось мне испытать
доселе. И я все больше и больше склонялся к мысли, что сила эта имела, хотя
бы отчасти, сверхъестественную природу.
Я решил, что пора уже возвращаться в гостиницу, согреться стаканчиком
грога и отправиться спать. Мне оставалось только молиться о том, чтобы сны
мои были спокойны, хотя я даже и не надеялся, что молитва сия будет
услышана.
В ту ночь я еще долго лежал без сна, и мысли мои вновь и вновь
возвращались к Клостергейму и к его заявлениям о том, что у нас с ним одна
судьба и что род наш наделен неким особым даром. Я всегда полагал нас, фон
Беков, уважаемой благопристойной фамилией именитых саксонских
землевладельцев, часто несхожих во мнениях, реже- согласных между собою, во
всяком вопросе, за исключением самых основополагающих. Меня поразила и
глубоко задела неожиданная мысль о том, что, быть может, и моя герцогиня
Критская усмотрела во мне некоего Парсифаля и поэтому помогла мне спастись
от заклятого моего врага. Едва я подумал о ней, как она уже предстала
передо мною, ибо в это мгновение я перешел черту, отделяющую явь от сна. Я
воображал ее гибкое, податливое тело... как оно льнет ко мне... а она
шепчет мне о предназначении моем и о том еще, как сплетены наши судьбы.
Неужели же вера моя в свою собственную фантазию так ослабела, что я пал
жертвой иных,-фанатичных,-сознаний?
Может быть, обнаружив, в каком бессилии пребывает мой дух, они пытались
теперь навязать мне свои грезы в надежде, что я, впитав в себя их мечтания,
стану таким, каким им, как видно, надобно, чтобы я был: неким героем,
взыскующим сказочного талисмана?
Мне нужно вырваться, твердил я себе, как-то спастись. С каждым мгновением
меня все больше и больше влекла перспектива задуманного нами бегства на
летающем корабле. Я лежал обнаженным и трогал бедра свои, грудь и голову.
Знакомые контуры и плотность тела придавали мне некоторую уверенность.
- Я-фон Бек,-вызывающе бросил я в темноту. А потом:-Но я должен узнать. Я
должен узнать, Либусса. Я должен узнать тебя... Почему я уверен, что обрету
откровение в твоей греческой крови, что в глубинах имени твоего сокрыта
некая тайна, обоснование всех твоих действий?-Я томлюсь, словно в огне
новоявленной страсти. Все мое тело в движении, пусть я пытаюсь сейчас
лежать тихо. Ночью я не могу ни отвлечь себя, ни обмануть. Я все еще
заворожен. А в Лабиринте своем Минотавр так и исходит яростью, проклиная
Богов, сотворившим его и ни зверем, и ни человеком... Дедал покидает
остров. Он свободен в своем полете. Но Икар, опьяненный первым опытом
высоты, поднимается к Солнцу и погибает.
На Крите синее море лижет белою пеной прибоя желтый песок. Скалы
крошатся, крошатся руины, возведенные на вершинах
их,-древние, как сами скалы. Черный парус растворяется на горизонте.
Красавец Тезей стоит теперь на берегу и смотрит на город Тельца. Люди еще
не ведут счет времени, счет векам.
Пейзаж сей написан в безоблачной изначальности. Откуда-то из прозрачной
дали доносится яростный рев Тельца. Его голос, в котором и вызов, и жалоба,
выводит песнь печали.
Тезей угрожающе взмахивает булавою. На безупречных плечах его-плащ
зеленого цвета, на голове-шлем с пурпурным плюмажем; совершенные ноги его
обуты в разукрашенные сандалии. У него женские груди и гениталии мощного
мужа.
Гермафродит вызывает на смертный бой древнего зверя, обуянного
безумием,-зверя, чьи бесконтрольные неуемные страсти грозят его жизни,
грозят будущему человечества. Ему предстоит пасть сраженным.
Вот идет уже полуюноша-полужена легкой походкой атлета, по желтому берегу
к граду Тельца, городу Лабиринта; идет во времени до основания Истории,
когда Человек только начал еще постигать превосходство Разума своего над
Чувством и вступил в схватку с инстинктами дикаря, управлявшими Им доселе.
Раздвоенные копыта выплясывают по камням Лабиринта безумный танец,
громадная булава бьется о землю. Зверь храпит и ярится во тьме, гнев его и
гордыня требуют жертвы. Он должен почувствовать вкус свежей крови. Тезей
медлит у входа. Ее грудь вздымается и опадает в рассчитанном ритме. Даже
теперь не желает он преклониться пред мощною жизненной силой обезумевшего
Тельца.
Тезей сжимает зубы и трет булавою себе по ноге. Ждет, когда его ревность
