поэта местного значения, решившего поделиться с почтенной
публикой своими новыми творческими достижениями.
Певичку сменил лохматый человек с окладистой бородой, одетый в
обвислый свитер и засаленные блу-джинсы. Откашлявшись в противно
запищавший микрофон, косматый человек произнес трагическим
голосом:
- "Весна на Брайтоне". Посвящается моему папе - Срулю
Спазману.
Прозвучал настороженный аплодисмент.
- Я этого Срулю знаю, - наклонившись ко мне, доверительно
прошептал Женя. - Он педераст. Торговал газетами с помойки. А
тут... сынок. Странно, однако! А где Толик, э-э?..
Я думал, как бы отобрать у Жени ключи от "кадиллака" и уехать
домой. Дорогу к нему я запомнил.
Поэт, декламирующий стихи, то медлил, как бы в раздумье, то
торопливо завывал. Казалось, кто-то крутит заводную ручку для
пуска автомобильного стартера в его заднице.
- А ваш-шего папу я знаю! - воскликнул, воспользовавшись
одной из пауз, Евгений, обращаясь к стихотворцу. - Он дал мне
туфтовый чек! На триста два доллара! И я... не позволю обманывать
белого офицера!
Женя, уронив стул, нетвердо шагнул в сторону ресторанной
эстрадки, но внезапно замер у одного у столиков, прижав руку к
груди, - видимо, ему стало дурно от выпитого.
Он стоял, покачиваясь, с закрытыми глазами возле какой-то
дамы, являвшей собой олицетворение здешнего эстетизма модным
костюмчиком от Кардена, чернобуркой на плечах, длинной дымящейся
сигаретой в мундштуке, зажатом в пальцах с нанизанными на них
многочисленными перстнями и кольцами... Дама, потупившись
застенчиво, старалась не смотреть на остановившегося перед ней
человека, проявлявшего непредсказуемую в своих последствиях
нетрезвую активность.
Женя глубоко вобрал в себя через нос воздух и неожиданно исторг
из отравленного алкоголем организма салат, осетрину и избыток
"Абсолюта" - прямо на колени даме.
В ресторане установилась похоронная тишина.
Осекся поэт-декламатор на фразе:
"И вешний восторг пронизал атмосферу..."
- Хуйня! - спокойно произнес Женя, обтирая колени сжавшейся
в ошеломленном ужасе посетительницы, бумажной салфеткой. - Ту
клин, ту вош... все будет как из химчистики!
- Как это хуйня?! Как это хуйня?! - в шоке заквохотала
облеванная эстетка, явно не соображая, что именно она произносит.
Ресторан взорвался утробным, с хрюканьем, хохотом.
Сопровождавшее даму лицо мужского пола, сложением напоминавшее большого
африканского носорога, грузно поднялось со стула, и я увидел
увесистый жирный кулак, проследовавший в направлении Жениной
физиономии.
Зазвенела разбитая посуда, послышались нечленораздельные возмущенные
выкрики, ресторан охватила неблагополучная суета...
Я поймал за рукав пробегавшего мимо меня официанта.
- Счет, пожалуйста...
- Ах, не до вас, у нас эксидент!
Через полчаса, кое-как расплатившись за ужин, я загружал
мертвецки пьяного Женю с разбитой мордой на заднее сиденье
"кадиллака", не без опасений раздумывая о встрече с его семейкой,
способной инкриминировать мне злостное спаивание своего кормильца-
разорителя.
Машину я запарковал на драйвэй, с трудом выволок из нее
беспомощного, как покойник, Евгения и, уместив его на плечи
незаконченным в своем воплощении приемом дзюдо, проследовал с
обмякшей тушей хозяина в дом.
Женщины сидели в креслах за телевизором - транслировался какой-то
фильм из жизни гангстеров. На экране двое небритых типов, положив
пистолеты на стол, пили чай, обсуждая зловещими голосами,
грохнуть ли им выявленного стукача-Тома сегодня или же обождать
до завтра.
- Вот, - сказал я, сгружая Женю на диван. - Принимайте
карго.
Мои страхи оказались напрасными: прибытие мертвецки пьяного
хозяина домочадцы восприняли с безучастием и даже с некоторой
деловитостью.
Старуха, продолжая наблюдать за развивающимися на экране
событиями, сняла с Жени пиджак и башмаки, а ее дочь, невозмутимо
оглядев разбитое лицо маминого мужа, срочно вышла из дома и
вернулась обратно с пригрошней сырой земли, принявшись данную
пригрошню с силой втирать в нос и в глаза протестующе замычавшего
Жени.
- Что ты делаешь, дорогая? - участливо осведомилась у нее
старуха.
- Я тебе уже говорила про ремонт дороги... - последовал
загадочный ответ. - Звони в полицию.
Заинтригованный ее словами и действиями, я не спешил подниматься на второй
этаж и остался в комнате, присев на диванчик.
На телевизионном экране безжалостная мафия убивала предавшего
ее Тома. Том судорожно дергался под выстрелами. Конец его был
ужасен.
- А вот и Толя... - внезапно произнес Женя. - Нашелся! Где
же ты был, брат?
Глядя на меня, он улыбался с радостным изумлением, смахивая своим
лицом, перемазанным грязью, на особь негроидной расы.
Я рассеянно взглянул на экран телевизора. Бандиты на этот раз
мирно играли в шахматы. Один из них сдвинул пешку назад, другой
переставил коня почему-то по диагонали.
По оконному стеклу скользнули фиолетовые отблески - приехали
полицейские. При их появлении в комнате дочь-брюнетка
незамедлительно потребовала составления протокола, ибо ее любимый
папа, оказывается, возвратившись с работы и бредя улицей с плохо
отремонтированным дорожным покрытием, сверзился, оступившись, в
яму, в результате чего получил увечья. Брюнетка требовала взять
соскоб с лица Жени для идентификации почвенной массы на его
синяках с той, что была на дне ямы, ибо завтра же намеревалась
вчинить иск строительной компании, производившей дорожные работы,
на сумму в один миллион долларов.
Эту яму я впоследствии видел - в ней вряд ли мог уместиться и
воробей...
Полицейские между тем отнеслись к требованиям брюнетки весьма
покладисто, тут же принявшись строчить бумагу о несчастном
случае.
На Женю, торжественно восседавшего на стуле и бессмысленно
взиравшего на окружавшую его действительность, особенного
внимания они не обращали. Лишь один, мельком оглянувшись на
пострадавшего, равнодушно спросил:
- Are you okay?10
- О`кей, - послушно икнул Женя.
Полицейский удовлетворенно кивнул и пошел вместе со старухой
исследовать злополучную яму.
Этот сакраментальный в Штатах вопросик насчет "окея" и неизменно
утвердительный ответ на него были какой-то потешной традицией.
В воспоминаниях моего вашингтонского детства присутствовал
следующий фрагментик: лежавший в луже крови на тротуаре парень с
куском арматуры в голове, хрипящий в агонии и участливо
склонившийся над ним страж порядка, интересующийся у него как раз
насчет пресловутого "окея". С последним своим дыханием парень,
помнится, заверил, что, дескать, с ним, с "океем" у него - да,
полнейший порядочек!..
Вскоре, исполнив свое главное предназначение, а именно -
констатировав случившееся несчастье, полиция отбыла охранять
покой граждан, и домочадцы продолжили процесс извлечения Жени из
его помятой верхней одежды, причем в одном из карманов брюк
старуха обнаружила бутылочку шампанского, видимо, в суматохе
похищенную Евгением с какого-то стола в ресторане.
Узрев бутылку, хозяин дома судорожными движениями рук попытался
вырвать ее из цепких пальцев конфискаторов, но подобное
напряжение отняло у него последние силы и, обреченно выдохнув
нецензурное слово, он ткнулся головой в обеденный стол, заснув
крепким безмятежным сном.
- Это надо отметить! - провозгласила старуха, открывая
бутылку.
Брюнетка, кивнув, достала из серванта три бокала.
Я вновь посмотрел на телевизор. В глубине экрана виднелся
симфонический оркестр. Сновали смычки, истово размахивал палочкой
дирижер, и пианист, стучавший возле него по клавишам, дергал
головой, как испуганная лошадь, словно боясь, что палочка заденет
ему по носу.
Старуха, зловеще и весело блестя фарфором зубов, разливала
над головой своего недвижного муженька шампанское в подставленную
мной и брюнеткой хрустальную тару. Женя, обняв широко раскинутыми
руками стол, остекленелым взором косился в угол потолка,
напоминая своей римской челочкой, прилипшей к потному лбу,
отравленного на пиру патриция. Над ним со звоном сошлись бокалы,
и шипучее вино пролилось на голову его.
Отметив с домохозяевами перспективу грядущего им миллиона, я забрал
из "кадиллака" пакеты с продуктами, поднялся в свою комнату и
нырнул в постель.
За окном разыгралась январская непогода. Повалил снег,
засвистала, колотясь в окно белой крупой, метель.
Я подумал о том, что завтра надо обязательно позвонить
Ингред, потом вспомнил казарму в поселке Северный, Басеева,
озлобленного жизнью и лично мной, комбата... Как давно это было!
Да и было ли?..
И наконец погрузился в сон, прислушиваясь к шуму ветра и
естественному движению стихии.
Утречком, надев спортивный костюм и кроссовки, я вышел на
заснеженную улицу, искрящуюся солнцем, и побежал трусцой к
океану, наслаждаясь звенящей чистотой морозного тяжелого воздуха.
Что-что, а воздух Америки мне нравился: ничего постороннего в
нем не ощущалось, экологию здесь блюли, понимая, видимо, что
окружающая среда персональной не бывает и отсутствие здоровья не
компенсируешь никакими долларами.
Я выбежал на знакомую дощатую набережную и помчался по ней,
минуя Брайтон, к аттракционам на Кони-Айленд, где виднелась
ажурная конструкция парашютной вышки.
Настил упруго проминался под эластичными подошвами, ветер колко
врезался в разгоряченное лицо, сердце, казалось, подгоняло:
прибавь ходу! - и мне мерещилось, что, оттолкнись я сейчас
посильнее от досок, и - улечу в словно зовущее меня бездонное
пространство неба, слитое с океаном, подернутым голубоватой
рассветной дымкой.
От дома до Кони-Айленд и обратно я отмахал миль семь, если не
больше, однако ничуть не устал, а лишь взбодрился и вернулся с
опьяняющим ощущением какого-то кристально ясного восприятия мира
и с ощутимо разыгравшимся аппетитом.
У дома попыхивал беловатым дымком разогревавшийся "кадиллак".
Я заглянул в салон. На сиденье водителя узрел Евгения, одетого в
добротное теплое пальто. Из разреза пальто выбивался галстук в
каких-то болотных разводах.
Женя пребывал в оцепенелой дреме, поклевывая носом. Поля шляпы
прикрывали выбритое дряблое лицо. По всему чувствовалось, белый
офицер страдал общим воспалением всего организма и в мозгах его
бушевало цунами.
Я постучал в боковое оконце. Голова в шляпе испуганно
дернулась, и на меня уставились знакомые темные очки, не
способные скрыть разлившееся по вспухшей скуле фиолетово-бордовое
зарево обширного синяка.
- Привет, - еле ворочая языком, произнес Женя. - Видишь, что
случилось... Упал вчера в яму. Сейчас еду на экспертизу. Потом в
суд. Я этих строителей гадских...
- Женя, - сказал я. - Ты, вообще-то помнишь, что было?
- Жду, - вздохнул он, стыдливо отвернувшись. - Вспышек
памяти. Или сведений со стороны.
- Ну, за ужин я заплатил, так что можешь вернуть мне свой
"первый полтинник", - заметил я и, не дожидаясь ответа,
последовал в свои апартаменты.
Пока закипало кофе и жарилась яичница, я позвонил Ингред в
Берлин. Моя любимая пребывала в состоянии крайней подавленности,
и занимал ее единственный наболевший вопрос: когда же наконец я
вернусь? Заверив, что как только, так сразу, и, отключив телефон,
я призадумался, решив в итоге посвятить грядущий день
иммиграционным проблемам.
Рекомендованный Олегом адвокат, с которым я связался, назначил мне встречу
