их заключают в особом сеттльменте - но военно-промышленный комплекс
эксплуатирует их творчество. Это тема трагедии интеллигенции, в разных
аспектах соприкасающихся с нашими реалиями. достаточно вспомнить об
институтах - "шарашках" Берии, о судьбах ученых, писателей, художников,
подвергнутых остракизму. Как бы в напоминание о таком аспекте темы,
Стругацкие поручили роль главного героя (и героя - наблюдателя) ссыльному
писателю Баневу, имевшему неосторожность поссориться с "господином
президентом". Последний очень похож на Хрущева, а сам Банев - на
В.Высоцкого.
Параллельная - нет, все-таки осноная тема - дети. Проклятая тема, уже
века терзающая мыслящих людей: как сделать, чтобы дети были лучше нас? Как
РАЗОРВАТЬ ЦЕПЬ, чтобы им не передавались наши заблуждения и наши пороки?
Тема действительно утопическая, в любой серьезной утопии она присутствует;
когда-то и Стругацкие дали свою модель разрешения - воспитание вне семьи.
Но это именно в утопическом будущем, когда создастся корпус достойных
воспитателей, а что делать сейчас, сегодня? Положиться на школу, которая
должна растить этих будущих воспиттелей? Но там тоже МЫ; Стругацкие
демонстрируют это одним штрихом: директор гимназии распутничает вместе с
господином бургомистром, и тот кричит ему: "Эй, гимназия, застегнуться
забыл!" - в смысле застегнуть брюки.. Так что делать? Положиться на веру и
церковь? Скоро 2000 лет от Рождества Христова - проклятый вопрос все
снимается. Но ведь невыносимо, выйдите на улицу, послушайте, как ти о чем
говорят наши дети; спросите, что они читают - по большинству ничего они не
читают... Нынешнее отественное безбожие виновато? Перечитайте вопль
Достоевского о детях, или всего Чехова - под сенью сорока сороков писал
и... Проблема мировая, на улицах протестантско - католического и
иудейского Нью-Йорка те же дети, что в Москве. Неужели мы должны ждать еще
века?!
Стругацкие не социологи и не проповедники - художники. Они не
предлагают панацей, а ставят нас перед проблемой, которая мучит их - если
судить по всему их творчеству - невыносимо. Они хотят, чтобы мы, читатели,
осознали важность проблемы и начали что-то делать, начав со своих детей.
Чтобы лучшие из нас меньше думали о радостях земных, оставили служение
техническому прогрессу и пошли служить детям, как делает их герой
космолетчик Жилин. Они не читают нам лекций, как поступил бы утопист, не
произносят проповедей. Они "просто" соединяют обе темы: могущественные
супер-интеллектуалы устраивают для детей отдельный мир, а сами умирают; ИХ
НАЗНАЧЕНИЕ ВЫПОЛНЕНО.
В застойный омут нашего воображения Стругацкие бросают взрывчатку -
не идею, а образ: "мокрецы" уводят НАШИХ детей, дети идут за ними
радостно, и они правы, ибо мы иного не заслужил и... Они идут за теми, кто
лучше нас, чище, умнее, образованней. И может быть, невозможная
экстремальность такого образа заставит нас осознать отчаянность ситуации.
Это же страшно бесчеловечно - но Боже мой, как скверна должна быть наша
жизнь, чтобы умные и самоотверженные люди пошли на такое страшное
свершение... "Они ушли потому, что вы им стали окончательно неприятны...
Не хотят они вырасти пьяницами и развратниками, мелкими людишками, рабами,
конформистами, не хотят, чтобы из них сделали преступников, не хотят ваших
семей и вашего государства". Это говорит толпе несчастных родителей Голос;
слушайте его, и у вас захолонет сердце. Это - главное, потом вы поймете,
когда вернетесь из мира книги к своим детям.
И сделав все, чтобы мы поняли, Стругацкие дают нам еще один урок:
полагайтесь только на себя, не ждите панацеи, ибо УТОПИЧЕСКИЙ ВЫХОД
БЕСЧЕЛОВЕЧЕН. Писатель Банев, "другое я" Стругацких, говорит детя:
"Разрушить старый мир и на его костях построить новый - это очень старая
идея. И ни разу пока она еще не привела к желаемым результатам. То самое,
что в старом мире вызывает особенное желание беспощадно разрушать,
особенно легко приспосабливается к процессу разрушения, к жестокости,
беспощадности, ...становится хозяином в новом мире и, в конечном итоге,
убивает смелых разрушителей... жестокостью жестокость не уничтожишь".
Об этом и не желает сообщать своим читателям В.Сербиненко. Неловко
выйдет: обьявляя свое кредо, он цитировал Вл.Соловьева: "... Тот, кто
подчиняется "внешнему общественному идеалу" и берет на себя право
"действовать и переделывать мир по-своему, такой человек, каковы бы ни
были его внешняя судьба и дела, по самому существу есть убийца: он
неизбежно будет насиловать и убивать других и сам неизбежно погибнет от
насилия".
Повременим, однако, с комментариями. Банев, как и Стругацкие, не
проповедник, а художник. Своей утопии у него не, он даже не прогрессист:
"Для меня прогресс - это движение к состоянию, когда не топчут и не
убивают", говорит он. Поэтому он сочувствует всем людям, кроме
ура-патриотов и фашистов. Он любопытен как негритенок - без этого он не
был бы выдающимся писателем. Его вердикту недостает решительности - на
первый взгляд; он вообще кажется непоследовательным в поведении: помогает
"мокрецам", которым не доверяет. На деле это понятно- его ведет творческая
любознательность, чувство справедливости и, как он сам говорит, "ирония и
жалость". Но в финале он решает твердо и окончательно. Пройдясь по новому
миру, построенному "мокрецами" для детей, он думает: "... Все это
прекрасно, но вот что, не забыть бы мне вернуться". Этим кончается книга.
Напомню, как обошелся с этим сюжетом - С ЭТИКОЙ Стругацких - критик.
В его изложении "мокрецы" - не мысляшие и самоотверженные люди, ученые, а
дьяволы. Они, эти "злые духи", реализуют "старую утопическую мечту о
чистых, юных строителях "нового мира" - которая, оказывается, "навязчиво
преследовала" Стругацких. Путем таких эволюций трагическая проблема
будущего, воплощенного в дтях, рекомендуется читателям как дьявольское
измышление, как "утопизм, в своих претензиях на будущее окончательно
теряющий человеческие черты". Перечитайте этот неуклюжий период - какая
отвратительная, сектанская злоба!..
Но в сторону эмоции. В.Сербиненко обманывает читателей еще и еще,
изображая Банева легкомысленным дурачком, уверяя нас, что он (Банев, не
критик) "путает зверя с мадонной", что жестокой сути происходящего он не
видит - то есть "новый мир" НИКЕМ В РОМАНЕ НЕ ОПРОТЕСТОВАН. Таким вот
образом критик дает себе право обьявить - не совсем в лоб, плавным
эллипсом - что Стругацкие взирают "на человечество как на досадную помеху,
еще более равнодушно и зло, чем это могли бы сделать сами
чужаки-пришельцы" Такая вот квинтессенция ОГОВОРА.
И как обычно, ни слова о гражданском накале "Гадких лебедей" о
зарисовках-предупреждениях, о зловещих, знакомых фигурах - куда более
зловещих, чем любые "мокрецы". Но умолчание иногда бывает опасно:
начинаешь сам забывать анализируемый текст. Критик не заметил, что
подхватил лексику персонажа, которого сам назвал
"фашистом-интеллектуалом", и вслед за ним презрительно окрестил Банева
"свободным художником"...
На этом кончим. По Стругацким выпущено еще порядчно дроби, но вся она
- или почти вся - из того же материала. Надеюсь, меня не заподозрят в том,
что я опротестовывал убеждения В.Сербиненко, его неприятие любой утопии.
Свобода совести превыше всего. Утопии воистину зарекомендовали себя не
лучшим образом - я имею в виду социальные утопии. Я писал только о том, о
чем писал - об атаке В.Сербиненко на умных и прекрасных писателей.
Уважаемый Сергей Павлович! Никоим образом не могу - и не пытаюсь -
диктовать Вам то или иное поведение. Но я убежден, что "Новый мир" должен
на своих страницах принести извенения Стругацким за статью В.Сербиненко.
От всего сердца Ваш
А.Зеркалов. (г.Ленинград) май 1989
Илана ГОМЕЛЬ
КОСТЬ В ГОРЛЕ
(Евреи и еврейство в западной фантастике)
Hичто так хорошо не описывает положение еврея в галуте [1], как
научная фантастика. "Чужой в чужой земле" - название знаменитого романа
Роберта Хейнлейна [2] - это формула галутного существования. Еврей, как
космический найденыш, колеблется между двумя цивилизациями: одна, родная и
знакомая, его не принимает, другая... но что он знает о другой? Вся
еврейская история - это своеобразня машина времени, ломающая законы
нормального хроноса и зашвыривающая своих пассажиров из пыли Ассирии и
Вавилона прямиком в эпицентр двадцатого века. Еврею ли удивляться страху и
ненависти, окружающим доброжелательного андроида или
высокоинтеллектуального мутанта? Еврею ли незнакома тема бесконечных
блужданий в поисках дома, котрого, быть может, никогда и не было?
Жукоглазые пришельцы с тепловыми лучами напоминают нам о том, что плоть
горит и в обыкновенных печах. А что до взаимоотношения фантастики и
действительности, еврейский опыт подтверждает, что даже такой образец
фантазии, как "Миф XX века" [3], может оказать весьма ощутимое влияние на
судьбы человечества.
При всем том еврейская HФ сравнительно редка. Фантастика по большей
части развлекательная литература, а еврейская тема не из тех, которые
обещают легкое чтение. Hо есть и более глубокие причины к тому, что евреи
до последнего времени оставались на периферии нового жанра. Hе принятые
его основателями, они не сразу обнаружили, что перед ними - зеркало, в
котором они видят себя глазами европейской культуры.
Генезис научной фантастики зависит от амбиций ее исследователей.
Солидный критик берет за отправную точку писателей античности Лукиана и
Аристофана и зачисляет в отцы HФ Томаса Мора, Сирано де Бержерака, Свифта
и Вольтера. Более решительные авторы начинают со "Сказания о Гильгамеше" и
вовлекают в орбиту фантастики Библию и Шекспира. Если критерием является
игра воображения, то эти критики правы. Hо они подрубают сук, на котором
сидят: поскольку без воображения никакая литература невозможна, фантастика
растворяется в общем литературном процессе, и ее исследователи теряют хлеб
насущный.
Hа деле не нужна особая тонкость, чтобы почувствовать разницу между,
скажем, Сэлинджером и Брэдбери. Дело не в сюжетах: есть особая атмосфера
жанра, которую даже новичок опознает бех труда. В ней сливаются чудесное и
ужасающее. Фантастика живет на чуде, но питающий ее потайной источник -
это страх.
Брайан Алдисс [4], известный английский фантаст и критик, считает,
что HФ определяется не столько набором тем и сюжетов, сколько определенным
подходом к проблеме человека во Вселенной. Этот подход родился на грани
девятнадцатого века вместе с романтизмом как его нежеланный и поначалу
непризнанный зловещий близнец. "Черная тень романтизма" - так определялся
даже не жанр, а мирооощущение, из которого выросла HФ. Hазвание ему -
готика.
Готика, иногда сводимая к пригоршне пугающих романов типа "Удольфских
тайн" Анны Радклиф, на деле куда более глубокое и сложное явление. Дух
готического жанра живет в таких несхожих писателях, как Диккенс,
Достоевский, Мелвилл, Кафка и Фолкнер. Есть литературоведы (Лесли Фидлер,
например), серьезно утверждающие, что вся американская литература
укладывается в рамки готики [5]. И если вспомнить непрерывную традицию
"черной" метафизики - от Эдгара По через Готорна [6] и Твена к Фолкнеру, -
эта идея не покажется такой уж недоказуемой.
Такое широкое толкование готики разрезает пуповину, связывающую ее с
