Сергей Михайлов.
Но ад не вечен
Отшельнику с острова Патмос
ПОСВЯЩАЕТСЯ
Земля имеет оболочку; и эта оболочка
поражена болезнями. Одна из этих болезней
называется, например: "человек".
Фридрих Ницше
"Так говорил
Заратустра"
Земля слишком уж долго была домом для
умалишенных!..
Фридрих Ницше
"К генеалогии морали"
Будет война, голод, смерть, разрушения.
Последние люди будут выползать откуда-то и
греть ладони около развалин. Но и они не
останутся в живых. Но знаете? Я
благословил бы такой конец. Что ж?
Человечество слукавило, сфальшивило,
заслужило свою гибель и погибло. Все! Счет
чист!
Юрий Домбровский
"Факультет ненужных
вещей"
Глава первая
День прошел, а ты все жив...
Группа "Черный обелиск"
1.
Ядовито-желтое облако, вопреки всем законам природы, медленно
наползало с северо-запада. Оно ползло против ветра, ползло ровно,
уверенно, словно вдоль туго натянутой струны, притягиваемое невидимым
магнитом. А внизу, по земле, ползла зловещая его тень, оставляя за
собой прямой, как стрела, гигантский желтый след.
След был нешироким, метров сто в поперечнике, но как только облако
проходило, он начинал расползаться, поражая землю своими желтыми
метастазами -- так расползается в небе инверсионный след от реактивного
самолета. Там, в этой желтой зоне, прежние, привычные формы жизни
мгновенно мутировали, трансформировались, превращались в жуткий
уродливый гротеск, словно бы сошедший с картины иллюстратора
фантастических романов о внеземных монстрах.
Желтая жизнь жадно цеплялась за планету, и остановить ее
неумолимую поступь не могло уже ничто.
2.
Приход к власти демократических сил мало что изменил в жизни
города N-58. Сняли многокилометровые кумачовые лозунги, за одну ночь
исчезли портреты партийных лидеров, красный флаг на здании горсовета
сменился трехцветным российским полотнищем. Но бюст Ленина на главной
площади почему-то остался -- слишком уж кощунственным показалось
городским властям вот так сразу, за одну ночь, перечеркнуть прошлое.
Пускай стоит, авось времена изменятся, осторожно думали городские
головы -- и бюст вождя мирового пролетариата остался незыблем.
Слишком многое связывает нас с прошлым, чтобы одним махом, в
одночасье вырвать его из людских сердец. Человек инертен, и никакие
новые веяния не приживаются по одному лишь росчерку пера -- нужно
время, и порой немалое.
Но была еще одна причина, препятствовавшая крутому повороту в
сознании горожан. Безымянный город с безликой аббревиатурой вместо
названия относился к разряду закрытых и ни на одной карте, даже самой
подробной, обозначен не был. Концентратором людских ресурсов являлся
большой завод, а мозгом города считался некий исследовательский центр.
Все это скопом -- и город, и завод, и центр -- денно и нощно работало
на оборонную промышленность, или "оборонку", как кратко именовали эту
отрасль народного хозяйства сами горожане.
Как и во многих подобных городах бывшего Союза, жизнь N-58
определялась нуждами военных ведомств, а военные, как известно, всегда
отличались повышенным консерватизмом. Резкий поворот суверенной России
во внешней политике и курс на сближение с Западом вылились в конверсию
и значительное снижение госассигнований на оборону, многие
перспективные проекты были заморожены, и даже космические исследования
потеряли былую значимость. Все это, без сомнения, не могло не тревожить
городские власти, которые, к слову сказать, представлены были в
основном людьми в военной форме. Новая политика и новые политики были
встречены ими весьма и весьма прохладно.
Потому и соседствовал рядом с трехцветным российским флагом
незыблемый гранитный Ильич -- как символ старых, лучших времен в
смутную эпоху перемен и развала былой мощной военной империи.
3.
В ту зиму Игорю исполнилось четырнадцать лет. Он был невысок
ростом, бледен, худ, крепким здоровьем похвастаться не мог. Как,
впрочем, и все его сверстники из N-58: повышенная детская
заболеваемость была здесь обычным явлением.
Свою четырнадцатую зиму Игорь встретил там же, где и тринадцать
предшествующих: в двухкомнатной квартирке, которую делил со своими
родителями и из окон которой открывался тоскливый вид на грязную
кирпичную стену котельной.
Все эти годы он провел за бетонными стенами "пятьдесят восьмого"
-- если не считать, конечно, тех редких случаев, когда школьным
автобусом их вывозили за город. Детям необходим свежий воздух, твердили
умудренные опытом педагоги и убеленные сединами врачи из городского
госпиталя, и притихшую, посерьезневшую ребятню везли на "природу".
Эти эпизодические выезды на "природу" чреваты были многими
опасностями и походили скорее на высадку санитарного десанта в
какой-нибудь забытый Богом тропический район, где свирепствовала по
меньшей мере бубонная чума или холера -- столь тщательно
инструктировались дети накануне поездки и столь усердно готовились к
этой операции сопровождавшие их взрослые.
На то были особые причины.
К бетонному периметру, оцепляющему город сплошным непроницаемым
кольцом, вплотную подступал чахлый, вымирающий лесок, который в свою
очередь обрамлял город вторым кольцом -- узким, рваным, с проплешинами,
просеками, черными стрелами асфальтовых дорог, расползающимися от
глухих городских стен подобно щупальцам гигантского осьминога. Дальше,
за лесополосой, до самого горизонта, тянулись лысые безжизненные холмы,
перемежаемые грудами мусора, залежами отходов химических производств и
отстойниками, парящими зловонным туманом и ядовитыми миазмами. И ни
единой деревушки, ни одного населенного пункта в радиусе ста
километров.
Вот в этот-то лесок и наведывался порой, не чаще двух-трех раз в
год, старенький школьный автобус, битком набитый бледной детворой.
Здесь не слышно было насекомых, не пели птицы (их здесь просто не
было), и даже лягушки не квакали теплыми июньскими вечерами. Здесь не
цвели цветы. Листья -- там, где они еще остались -- и редкая трава были
серо-стального цвета, толстый слой липкой пыли покрывал землю и мертвые
стволы деревьев -- а таких здесь, в этом "саду Эдемском", было
большинство. Мутные маслянистые лужи, подернутые жирной нефтяной
пленкой, не пересыхали даже в самые жаркие летние дни и никогда не
замерзали зимой.
В самом городе деревьев не было вовсе -- если не считать
полудюжины традиционных голубых елей у здания бывшего райкома.
Но самое страшное было в другом: над этим городом никогда не
светило солнце.
Небо над городом и районами, прилегающими к нему, затянуто было
белесой пеленой, не рассеивающейся никогда. Ни один солнечный луч не
мог пробиться сквозь нее, и лишь зимой, в сухие морозные дни, над
городом порой всплывало грязно-багровое расплывчатое пятно, освещая
землю мутным сумеречным светом. Ничего общего с солнцем оно не имело.
Да и неба как такового, ясного, чистого, голубого неба, о котором
пишут в красивых книгах, неба, подернутого барашками легких облачков,
здесь не помнил уже никто. А дети, родившиеся и выросшие в "пятьдесят
восьмом", чья жизнь была замкнута в бетонном кольце городских стен, и
вовсе не знали о нем. Как не знали они о солнце.
Здесь никогда не дул ветер. Вечно моросил легкий холодный дождь,
наполняя воздух сырой колючей пылью. Люди, и в особенности дети,
страдали от хронических бронхитов, астмы, пневмонии, туберкулеза,
страшной аллергии, многие умирали от странных, неведомых болезней,
ставивших в тупик местных врачей и заезжих светил медицины.
Игорь не был исключением: целый сонм недугов гнездился в этом
тщедушном теле, подтачивая организм, сокращая и без того безрадостные и
скучные дни мальчика.
Когда ему было пять лет, он, листая детскую книжку с яркими
картинками, впервые наткнулся на изображение солнца.
-- Что это, пап? -- спросил он, удивленно тыча пальчиком в круглый
оранжевый шар в углу страницы. От шара во все стороны исходили прямые
оранжевые стрелы-лучи.
Отец, как всегда занятый своими делами, пробормотал что-то
невразумительное и ушел от ответа. Мама, слышавшая вопрос маленького
сына, в тот вечер тихо плакала, запершись на кухне.
На следующий день из дома исчезли все книжки с рисунками солнца.
Отец не желал создавать себе лишние проблемы.
Среди взрослых существовало молчаливое соглашение: никогда, ни при
каких обстоятельствах не упоминать в разговорах с детьми о солнце, дабы
не подвергать их неустойчивую и еще не сложившуюся психику ненужным
потрясениям и стрессам. Солнце было вычеркнуто из их жизни, как были
вычеркнуты голубое небо, зеленая трава, пение птиц, летняя гроза,
шумный прибой океана, и еще многое, многое другое. Даже в школе учителя
старались избегать запретных тем, а география, природоведение и
астрономия сводились к перечислению полезных ископаемых, добываемых в
той или иной точке планеты, тщательному вызубриванию законов Кеплера и
умению переводить парсеки в световые годы и обратно. О Копернике и
Джордано Бруно не упоминалось вовсе: слишком тесно их судьбы связаны
были с солнцем.
Нельзя сказать, что родители не любили Игоря, нет, это было не
так, просто оба, и отец, и мать занимали ответственные должности в
исследовательском центре и целиком, без остатка, отдавали себя работе,
суткам пропадая в лаборатории, забывая порой и о сне, и о еде, и о
собственном сыне. По мере своих сил и возможностей они заботились о
нем, в мечтах своих лелея надежду на то, что когда-нибудь, лет этак
через пятнадцать, их единственный сын вырастет и станет известным
ученым, которому суждено будет продолжить дело своих родителей. И, вне
всяких сомнений, он останется работать в "пятьдесят восьмом". Работать
на благо государства и во имя процветания оборонной промышленности. По
крайней мере, в этом открытых разногласий у них не было. Впрочем...
Впрочем, в самой глубине души мама Игоря мечтала об иной судьбе
для подрастающего сына. Пусть будет кем угодно -- ученым, как того
хотел отец, артистом, сапожником, барменом в валютной забегаловке (а
почему бы и нет?) -- лишь бы не в этом проклятом городе. Сердце матери
чувствовало: этот город убьет его. Убьет наверняка, еще прежде, чем
мальчик встанет на ноги. Как два года назад убил соседскую девочку Машу
-- ей было тогда десять лет, -- с которой Игорь дружил едва ли не с
пеленок.
Но эти крамольные, потаенные мысли она не смела высказывать никому
-- ни сыну, ни немногим друзьям, ни даже супругу. В первую очередь
супругу. Слишком фанатично относился к своей работе отец Игоря. Он бы
просто не понял ее и посоветовал бы обратиться к психиатру.
В городе был всего один кинотеатр (впрочем, большего и не
требовалось), в котором месяцами крутили одни и те же фильмы. Раз в
месяц в городском клубе устраивались дискотеки, но и те часто срывались
из-за вето, накладываемого городскими властями: нечего, мол, нашей
молодежи трясти задами под ихний заграничный пилеж и скулеж. И тогда в
пустом клубе вместо долгожданных дискотек всю ночь напролет пыхтел и
надрывался сводный духовой оркестр, наполняя сонную атмосферу городка
