который ему вылечили, о всей той любви и откровении, что ему принесли его
опасные раны, он представляется мне не человеком нашего века, но родным братом
Моисея Маймонида, который, будучи в плену у мусульман, оставил нам поразительные
научные трактаты о "геморроях, бородавках, чирьях" и прочем.
Все эти люди, в которых родитель не чаял души, умирали быстро и внезапно. Пола
смерть настигла, когда он был на море. Он утонул близ берега, где воды было по
колено. Сказали: сердечный приступ. И вот в один прекрасный день из лифта вышла
Кора, облаченная в траур, и залила слезами все ателье. Никогда она не казалась
мне такой красивой, такой милой, такой соблазнительной. Особенно ее зад -- я
помню, как ласкающе облегал бархат ее фигуру. Опять они стояли у круглого стола
близ окна, но на сей раз у нее ручьем текли слезы. И опять родитель надел шляпу,
и вниз они спустились на лифте, держась за руки.
Вскоре после этого родитель, по какой-то непонятной прихоти, заставил меня
навестить жену Пола и принести ей мои соболезнования. Когда я позвонил в двери
ее квартиры, меня била дрожь. Я почти ждал, что она выйдет абсолютно голой,
может быть, с траурной лентой через груди. Я совершенно потерял голову от ее
красоты, ее возраста, ее схожести с дурманящим растением из Индианы, от ее
духов. Она встретила меня в траурном платье с низким вырезом, красивом
облегающем платье из черного бархата. Я впервые оказался тет-а-тет с женщиной,
недавно лишившейся мужа, женщиной, чьи груди, казалось, рыдали навзрыд. Я не
знал, что мне говорить, особенно о Поле. Я заикался и краснел, и когда она
предложила сесть рядом с ней на кушетку, от неловкости чуть не упал на нее.
Сидим на низкой кушетке, в комнате разливается приглушенный свет, ее крутое
бедро трется о мое, мой молодец рвется в бой, и вся эта бодяга о Поле, о том,
какой ___________
* До тошноты (лат.)
567
он был замечательный, наконец, я наклонился над ней и, не говоря ни слова,
задрал ей платье и заправил молодца куда следует. И когда я начал охаживать ее,
она разразилась стенаниями, исступленными и отчаянными, прерываемыми судорожными
всхлипами и воплями восторга, и боли, повторяя без конца: "Этого я от тебя не
ждала.. этого я от тебя никогда не ждала!" И когда все было кончено, она содрала
с себя бархатное платье, красивое траурное одеяние с низким вырезом, и привлекла
к себе мою голову и сказала: целуй меня, и стиснула своими сильными руками так,
что чуть не переломила пополам, и стенала, и горько рыдала. А потом встала и
несколько минут ходила нагая по комнате. И наконец опустилась на колени перед
кушеткой, на которой я лежал, и сказала слабым, полным слез голосом: "Ты
обещаешь любить меня всегда, правда? Обещаешь?" Да, отвечал я, шуруя одной рукой
у нее меж ног. Да, отвечал я, и сказал себе, каким же придурком ты был, что ждал
так долго. Она исходила соком у меня под рукой, такая по-детски наивная, такая
доверчивая, почему бы кому-то было не прийти и не понять, что к чему. Она была
легкой добычей.
Забавница и шутница! Регулярно, каждый сезон случалось несколько смертей. Когда
это бывал славный парень вроде Пола или Джулиана Легри, когда буфетчик, который
ковырял в носу ржавым гвоздем, -- сегодня дружелюбный и приветливый, завтра
мертвый, -- но с регулярностью смены сезонов старые кретины отдавали концы один
за другим. Alors* ничего не оставалось, как перечеркивать наискось красными
чернилами правую колонку в гроссбухе и помечать: "УМЕР". Каждая смерть приносила
небольшой заказ -- новый черный костюм или же черные повязки на левый рукав
пальто. Те, кто заказывал траурные повязки, были, как говорил родитель,
скупердяями. И это было так.
Умирали старики, и на их место приходила светская молодежь. Светская, молодежь!
Этот боевой клич раздавался на авеню всякий раз, когда у нас появлялись фраки на
продажу. Славной бандой молодых хлыщей была она, эта светская молодежь.
Картежники, ипподромные "жучки", биржевые маклеры, бездарные актеришки,
боксеры-профессионалы и тому подобное. Сегодня богачи, завтра без гроша в
кармане. Ни чести, ни совести, ни чувства ответственности. Славной компанией
гнилых сифилитиков были они, большинство из них. Возвращавшимися из Парижа или
Монте-Карло с похабными открытками или
_____________
* Тогда (фр.)
568
отличными сизыми шанкрами в паху. Кое-кто с яйцами как бараньи на вертеле.
Барон Карола фон Эшенбах был одним из них. Он зарабатывал кое-какие гроши в
Голливуде, изображая наследного принца. В те времена считалось ужасно смешным,
когда наследного принца забрасывают тухлыми яйцами. В защиту барона нужно
сказать, что он был хорошим дублером наследного принца. Вытянутое лицо с
высокомерным носом, нервозная походка, затянутая в корсет талия тощий и
затраханный, как Мартин Лютер, угрюмый, хмурый, фанатичный, с оловянным наглым
взглядом прусского дворянина. Перед тем, как перебраться в Голливуд, он был.
просто ничтожество -- сын немецкого пивовара из Франкфурта. Он даже бароном не
был. Но после того, как его долго пинали, словно медицинбол, вбили в глотку
передние зубы, после того, как горлышко разбитой бутылки оставило глубокий след
на его левой щеке, когда он научился щеголять в красном галстуке, поигрывать
тросточкой, коротко подстригать усики, как у Чаплина, тогда он стал фигурой Тут
он вставил монокль в глаз и начал именоваться бароном Карола фон Эшенбах. И все
у него могло бы быть прекрасно, не влюбись он в рыжеволосую статистку,
пожираемую сифилисом. Тут ему пришел конец.
Однажды он поднялся к нам на лифте, одетый в визитку и гетры, со свежей алой
розой в петлице и моноклем в глазу. Он смотрелся беспечным и франтоватым, и
визитная карточка, что он извлек из бумажника, была изукрашена вензелями. Там
был изображен герб, как он сказал, принадлежавший его семье девятьсот лет. "Это
семейная тайна", -- добавил он. Родитель был очень рад иметь среди своих
клиентов баронов, особенно, если они платили наличными, как то пообещал наш
барон. А кроме того, забавно было видеть, как барон появлялся в ателье, обнимая
за талию двух субреток -- каждый раз новую парочку Еще забавнее было, когда он
приглашал их в примерочную и просил помочь снять брюки. Так заведено в Европе,
объяснял он.
Постепенно он познакомился со всей братией, околачивавшейся у нас в холле. Он
показывал, как ходит наследный принц, как садится, как улыбается. Однажды принес
с собой флейту и сыграл нам "Лорелею". В другой раз появился с торчащим из
ширинки пальцем своей перчатки свиной кожи. Каждый день у него был наготове
новый фокус. Он был весел, остроумен, занятен. Сыпал шутками, и кое-какие из них
были новы. Ему не было удержу.
А потом в один прекрасный день он отвел меня в сторонку и спросил, не мог бы я
одолжить ему десять центов -- на трамвай. Он сказал, что не может заплатить за
569
костюм, который заказал у нас, но что вскоре надеется получить место тапера в
маленьком кинотеатрике на Девятой авеню. И, не успел я что-нибудь сообразить,
заплакал. Мы стояли в примерочной, и занавески, к счастью, были задернуты. Мне
пришлось дать ему свой платок, чтобы он утер слезы. Он признался, кто устал
корчить клоуна, что заходил к нам каждый день потому, что тут тепло и удобные
кресла. И спросил, не мог бы я пригласить его на ланч, а то за последние три дня
он ничего не ел, кроме кофе с булочкой.
Я повел его в небольшое немецкое заведение на Третьей авеню, совмещавшее
ресторанчик и пекарню. В ресторанной атмосфере он совсем раскис. Он ни о чем не
мог говорить, как только о старых временах, временах до войны. Он собирался
стать художником, но тут началась война. Я внимательно слушал его, а когда он
закончил, пригласил к нам домой к обеду этим же вечером, надеясь, что нам
удастся вынести его компанию. Конечно, он придет -- в семь часов punkt*.
Замечательно.
За обедом он развлекал мою жену всяческими историями. Я промолчал о его
обстоятельствах. Сказал только, что он барон -- барон фон Эшенбах, друг Чарли
Чаплина Моей жене -- одной из первых моих жен -- чрезвычайно льстило, что она
сидит за одним столом с бароном. Пуританская стерва в жизни так не краснела, как
в этот раз, когда он рассказал несколько рискованных историй. Они показались ей
очаровательными -- такими европейским. В конце концов, однако, пришло время
раскрыть все карты Я старался подбирать выражения, сообщая новость, но какие
можно подобрать выражения, когда речь идет о такой вещи, как сифилис? Сначала я
сказал не "сифилис", а "венерическая болезнь". Maladi intime, quoi!** Но одно
это словечко, "венерическая", заставило мою жену подскочить на стуле. Она
посмотрела на чашку, которую барон поднес к губам, потом, умоляюще, на меня,
словно желая сказать "Как ты мог привести в наш дом такого человека?" Я увидел,
что необходимо брать быка за рога. "Барон намерен остаться у нас на некоторое
время, -- сказал я спокойно. -- Он в трудном положении и ему нужно где-то но
чевать". Даю слово, никогда не видел, чтобы настроение женщины менялось так
быстро. "Ты! -- закричала она"-- ты меня спросил прежде? А как наш ребенок?
Хочешь чтобы все мы заболели сифилисом, так что ли? Разве мало того, что он
болеет -- хочешь, чтобы и наш ребенок заболел? "
_______
* Ровно (нем.)
** Ну интимная болезнь! (фр )
570
Барон, разумеется, пришел в страшное замешательство от подобной вспышки. Он
пожелал тут же уйти. Но я сказал, чтобы он не порол горячку. Мне было не
привыкать к таким сценам. Тем не менее он так нервничал, что поперхнулся кофе. Я
хлопал его по спине, пока он не посинел. Роза выпала у него из петлицы на
тарелку. Это было странное зрелище -- словно сгусток крови вылетел у него с
кашлем. От этого мне стало чертовски стыдно за жену, и я готов был придушить ее
на месте. Пока я вел его в ванную, он продолжал кашлять, брызгая во все стороны.
Я велел ему ополоснуть лицо холодной водой. Жена последовала за нами и в
убийственном молчании наблюдала за его омовением. Когда он утер лицо, она
выхватила полотенце и, распахнув окно ванной, выбросила его на улицу. Тут я не
выдержал. Сказал ей, чтобы убиралась прочь из ванной ко всем чертям и занялась
своим делом. Но барон встал между нами и обратился умоляюще к жене. "Вы увидите,
моя дорогая, и ты, Генри, что вам не придется ни о чем беспокоиться. Я принесу
все свои спринцовки и мази и поставлю их в маленьком чемоданчике вот тут -- под
раковиной. Вы не должны выгонять меня, мне некуда идти. Я несчастный человек.
Один на всем белом свете. Вы были так добры ко мне -- почему же теперь стали так
жестоки? Разве моя вина, что я подцепил сиф? С каждым может случиться такое.
Дело житейское. Вот увидите, я отплачу вам сторицей. Я все буду делать. Стелить
постель, мыть посуду... Я буду готовить для вас...". Он продолжал в том же роде,
не останавливаясь, чтобы перевести дух, из страха, что она скажет "нет". И после
того, как пообещал все, что мог, после того, как сотню раз умолял простить его,
после того, как стал на колени и попытался поцеловать ей руку, которую она резко
отдернула, он сел на стульчак в своей визитке и в своих гетрах и заплакал,
заплакал навзрыд, как ребенок. Представьте неживую, стерильную, белоплиточную
ванную, дробящийся свет, словно от тысячи зеркал, рассыпанных под увеличительным
стеклом, -- и эту тень прежнего барона, в визитке и гетрах, с позвоночником,
нашпигованным ртутью, который задыхается от рыданий, пыхтя, как паровоз перед
отправлением. Я просто не знал, что мне делать. Мужик, вот так сидящий на
унитазе и рыдающий, -- это действовало мне на нервы. Позднее я привык к этому.
Стал толстокожим. Теперь я знаю наверняка, что, не будь тех 250 лежачих больных,
которых Рабле должен был навещать дважды в день в лионской больнице, он не был
бы столь неистово веселым человеком. Я в этом уверен.
Как бы то ни было, возвращаясь к рыданиям.. Недолгое время спустя, когда на
подходе был очередной ребенок и
571
избавиться от него нельзя было никакими средствами, и все же еще надеясь,
