журналов. Они спрашивают: "Вам не кажется, что этот абзац лучше поставить туда,
а не сюда?". А я отвечаю: "Нет, не кажется. Оставляйте как есть или отдайте
назад". Европейских авторов подобными глупостями не беспокоят. Здесь же мы
собираемся довести все до совершенства, но уровень совершенства приравнивается к
интересам сбыта. Здесь стремятся угодить среднему читателю. Считают, что знают,
что нужно людям. При этом не будучи способны отличить злаки от плевелов.
Некоторые читатели и критики утверждают, что между мною как писателем и
человеком существует противоречие. Но как человека они ведь никогда меня не
знали! Думаю, в своих книгах я охарактеризовал себя довольно подробно. В них
--мое чувственное "я", мое философское "я", религиозное "я", эстетическое "я".
Мне нравится счи-
688
тать себя разносторонне развитым человеком, и, если кто-то не подмечает этого,
беседуя со мною, виной тому, наверное, случай. Когда я вспоминаю дни,
проведенные мною в Париже в компании закадычных друзей, там мы разговаривали
абсолютно другим языком. Разговаривать я могу по-разному. Могу говорить языком
улицы, а, если хотите, могу обернуться медоточивым златоустом. Ко Христову дню,
говорят, все сгодится.
Когда я пишу от руки, я более искренен. Это потому, что я порываю со своим
"литературным" "я". В момент, когда я сажусь за пишущую машинку, мои пальцы уже
задействуют меня, трансформируют, переводят в ранг писателя. Когда я беру ручку,
это чуть более обременительно, не столь удобно, не столь естественно, ведь это
совсем другое рабочее средство. Приведу пример. Пикассо часто говорил о себе,
что, закончив писать картину, если он находил в ней нечто милое и
очаровательное, он все замазывал, поскольку это выражало уступчивость его
натуры. А он стремился к чему-то такому, кто исходит от его силы воли, с чем он
борется, что доставляет не просто удовольствие. Естественно, на машинке я пишу
более литературно. Речь становится многословнее и глаже. Тогда как написанное от
руки рождается в борьбе, и кажется, что материал исходит из другого источника.
Совсем другое дело -- беседа. С некоторыми людьми это поток слов, водопад. С
другими я мямлю или помалкиваю. Все зависит от того, насколько люди тебя
затрагивают и в каких областях. Зависит от моего настроения, от того, насколько
я расслаблен, чувствую ли себя в хорошей форме и расположен ли к разговору, могу
ли открыться и высказаться. Это подчинено множеству обстоятельств. Знаю, что до
некоторой степени я -- актер и что к тому же -- все мы очень неискренни (в том
смысле, что все мы играем). Мы умеем быть обаятельными (или нам так кажется),
дабы произвести впечатление, и все эти обстоятельства влияют на нашу речь. Когда
разговариваешь с девушкой, на которую хочешь произвести впечатление, в которую
страстно влюблен, или беседуешь с другой девушкой, к которой безразличен, все
меняется, не так ли? Так же и с другими людьми. С кем-то хочешь сблизиться, либо
хочешь, чтобы он раскрылся, хочешь произвести на него впечатление. Чувствуешь
либо зависимость, либо превосходство, бывает по-разному. Когда мы общаемся друг
с другом, в действие вступает множество различных факторов.
Беседуя с кем-нибудь лицом к лицу, я стремлюсь говорить серьезно и искренне и
вдруг убеждаюсь, что лгу или
689
извращаю мысль, желая удовлетворить сиюминутную прихоть. Мне кажется, я многое
понимаю и узнаю о себе. А чего тогда стыдиться? Абсолютно честных людей нет. Все
неоднозначно, "обтекаемо", не делится просто на черное и белое.
Если, описывая конкретный случай, я пишу на машинке, а потом о том же пишу
кому-то в письме или рассказываю устно, в каждом случае возникают разные версии.
Что-то опускаешь или выделяешь выборочно. Сейчас, сидя за пишущей машинкой, я
чувствую, что работаю с полной отдачей. В разговоре могу до конца выразить свои
чувства, но с большей долей искренности.
Так или иначе, сознательно или бессознательно, когда я пишу письмо от руки, то,
вероятно, приближаюсь к разговору. Поскольку действительно хочу открыть свою
душу. Но, стремясь к откровенности, естественно, думаешь о том, как что-то
выразить, поведать другому, обсудить с собеседником.
Когда пишешь, получается что-то большее, что-то особенное. Здесь также налицо
элемент игры. Обычно осознаешь, чем руководствуешься. Рассказывают про
писателей, впадающих от работы в экстаз. Разумеется, через это проходил и я.
Слова брались из ниоткуда, из пространства. Я был "жертвой" этих слов. Они
лились из меня как из шланга, а я просто переносил их на бумагу. Это были
восхитительные моменты и одновременно ужасные, поскольку не можешь закрыть кран
этого проклятого шланга. Я часто умолял: "Прекратите! Прекратите! Оставьте меня
в покое!" Но такое случается не каждый день. И слава Богу, иначе мы бы умерли от
истощения.
По поводу актерских качеств, присущих писателю... Он накладывает грим на вещи и
одновременно смотрит в мир. Артистизм писателя не нацелен определенно на
публику, но он понимает, что она ему внемлет. Совсем как виртуозу-исполнителю на
сцене. Я думаю, в этом действительно есть что-то такое... С другой стороны,
когда пишешь письмо другу, пытаешься быть искренним. Когда с кем-то беседуешь,
здесь всего понемногу. Это снова игра. В процессе разговора могут возникнуть
определенные мысли, которые никогда бы меня не посетили, сиди я за машинкой или
сочиняй письмо.
Не думаю, что писатель чувствует себя прекрасно, заново переживая в памяти
прошлое. Мне кажется, он радуется тому, что может перенести это на бумагу.
Именно способность воссоздать прошлое, а не воспоминания о нем делают тебя
счастливым. Думаю, воспоминания вторичны. Во всяком случае, для меня. Меня
радует процесс достиже-
690
ния. По крайней мере, так мне это видится. Если вы думаете, что, наверное, я
хочу, чтобы мне так казалось, то с моей стороны это бессознательное. Не
сомневайтесь; и это вызывает мурашки по телу.
Сначала я сопротивлялся. Утверждал, что собираюсь писать правду, и да поможет
мне Бог. И считал, что пишу правду. И понял, что не могу. Никто не способен
запечатлеть абсолютную правду. Это невозможно. Этому воспрепятствует ваше "я".
Мне кажется, правда -- это нечто такое, что проскальзывает сквозь пальцы. Ее не
можешь ухватить. Может быть, ты зацепишь ее в тишине, когда бываешь наедине с
самим собой, моментами, и к тому же очень редкими. Думаю, мы сами себя
обманываем. Все мы. Мы никогда не живем лицом к лицу с реальным представлением о
себе.
Оглядываясь на самого себя, я не вижу одну личность. Я вижу много личностей.
Порой обнаруживаю в себе определенную личность, которая меня удивляет. Мы не
всегда представляем собой единую личность; не подвергаемся этой удивительной
эволюции по возрастающей. Это зигзагообразный процесс, вверх и вниз -- нет
такого замечательного образца поступательного движения, которое можно было бы
описать.
Когда я пишу о чем-то забавном, то не останавливаюсь и не задумываюсь над тем,
что описываю нечто смешное. Я ничего не обдумываю заранее. Просто записываю свои
мысли, а если оказывается смешно или грустно, не контролирую этого. Я не
задумываюсь над результатами, правда не всегда. А, говоря о результате, порой
пускаюсь в описания, могу остановиться и задуматься над эффектом. Могу сказать:
"Вставить это, опустить то, выбрать это". Поскольку так больше впечатляет. Но не
тогда, когда пишу о своих чувствах. Они выступают такими, каковыми являются.
Если это смешно, значит смешно, если -- нет, значит -- нет. Часто, пока я пишу,
я смеюсь. Смеюсь. Во всю мощь.
В молодости один день я ликовал, другой -- пребывал в депрессии. Позже, в зрелом
возрасте, жил более уравновешенно. Мне всегда нравилось слово "приятие". Для
меня это очень емкое слово. Воспринимай жизнь такой, как она есть, наблюдай за
ней и принимай ее за то, что она собой представляет, не предавайся иллюзиям и не
заблуждайся на ее счет. Когда я избавился от своего "идеализма", осознал, что
это -- серьезный шаг на пути к выздоровлению. В "Гаргантюа и Пантагрюэле" Рабле
на вратах Телемской обители было начертано: "Fay ce que vouldras!" -- другими
словами: "Делай что хочешь!" Святой
691
Августин выразил это иначе. Он сказал: "Люби Бога и делай, что хочешь". Как это
прекрасно! Это означает, что важна душа, Святой Дух, -- не нравственность, но
этика. Тот, у кого в теле здоровый дух, не совершит дурного поступка. Тогда,
поступая как хочется, человек может доставить лишь счастье -- себе и своему
ближнему.
Думаю, о сексуальных отношениях я писал потому, что они составляли столь
значительную часть моей жизни. Секс всегда был в ней чем-то доминирующим. Честно
говоря, о своих истинных возлюбленных я почти не писал. О некоторых из них --
тех, кого я по-настоящему любил, -- вообще не упоминал в своих книгах. Я лишь
старался охватить определенный период времени -- в семь-восемь лет -- с одной
женщиной Джун, а в книгах -- Моной. А потом -- импульсивно маневрировал во всех
направлениях. Но главная моя цель заключалась в том, чтобы рассказать о моей
жизни с ней.
Как ни странно, литература порнографического характера меня не стимулирует. Она
вообще меня не очень впечатляет. Фактически, я бы сказал, она мне неинтересна.
Правда, я прочитал не слишком много известных в этой области классиков: не знаю
почему; меня на них не тянуло. Я предпочитаю роль пассивного наблюдателя.
Картины, фотографии мне крайне интересны. Они меня возбуждают. Но описание секса
в книгах -- нет, не настолько сильно. Разве что пером великого писателя.
Недавно мы беседовали с несколькими молодыми японками. Они сказали, что им
омерзительно то, что называют "голубыми" фильмами. Жуткая гадость. Я не
согласился. Хочу сказать, что для любого человека противоестественно отводить
глаза в сторону, какими бы отвратительными ни были эти фильмы. Есть половой член
и есть влагалище, они входят один в другое, и это возбуждает! Отвернуться не
можешь. Не можешь, если сам являешься обладателем полового члена или влагалища.
Я читал великих писателей -- таких, как Казанова, Рабле, Боккаччо, Петроний
Арбитр, автор "Сатирикона", всеми ими наслаждался в молодости, но не думаю, что
сегодня моя реакция была бы такой же. Но тогда, конечно, они возбуждали у меня
энтузиазм.
Недавно я прочел книгу "Моя тайная жизнь". Ее порекомендовал мне добрых двадцать
лет назад наш, тогда непризнанный, критик. Он сказал: "Из всех прочитанных мною
книг этого жанра эта -- самая значительная". Можно быть уверенным, что автор
этой книги действительно обожал секс. Он любил женщин исключительно в сексу-
692
альном плане. Каких только женщин, кажется, у него не было. Право же на это были
направлены все его помыслы. Он мог свободно распоряжаться деньгами, временем, и
знаете, читать его -- одно удовольствие, поскольку это чистый секс и ничего
больше. Никаких литературных изысков. Совсем никаких. Просто бесконечный
перечень половых актов. Поначалу мне показалось это интересным, но, прочитав
две-три сотни страниц, я заскучал.
Несмотря на то, что говорят критики, я никогда не писал в таком ключе. Это
точно. Я нередко преувеличивал или искажал, ибо я другого типа человек. Его
литературный метод не устроил бы меня. Мне необходимо создавать, развивать,
выдумывать. Для меня это -- основа всего творчества. В конце концов, вопрос
полов -- это гораздо больше, чем сексуальные отношения. Это -- сила, подобная
стихии. Она точно так же таинственна и непостижима, как Бог или природа космоса.
Обо мне говорят, что я снабжаю текст сочными эпизодами просто, чтобы возбудить
интерес читателя. Это неправда. Знатоки утверждают: "Он хороший писатель, но
почему он писал подобные вещи? Он делал это ради денег". Я имею в виду те ранние
книги, где я подробно излагал события своей юности. Но моя ежедневная жизнь
бь1ла полна событий предосудительного или сомнительного характера. Она была ими
перенасыщена, и, тем не менее, я полагаю, моя жизнь не напоминала жизнь
большинства мужчин. Секс для меня не являлся каждодневным занятием. Придавая
