высшая цель писателя, можно лишь в той степени, насколько по силам отказаться от
борьбы, насколько удается подавить в себе волю. Великий писатель-- это
олицетворение жизни, то есть несовершенного. Он делает свое дело без усилий,
создавая видимость, что его труд безупречен, и путь его ведет от какого-то
неведомого центра, расположенного, уж разумеется, не среди мозговых извилин, но
несомненно являющегося центром, который улавливает ритм целой вселенной и оттого
предстает столь же надежным, неизносимым, неистребимым, столь же прочным,
независимым, анархичным, столь же бесцельным, как сама вселенная. Искусство не
учит ничему, кроме понимания, как значительна жизнь. Великое произведение с
неизбежностью должно быть по своему смыслу темно для всех, кроме горстки тех,
кто, подобно его создателю, приобщился тайн. Содержащееся в нем сообщение по
своей значимости вторично, а главное -- это его способность увековечить. А
оттого вполне достаточно, чтобы у него нашелся всего лишь один понимающий
читатель.
Обо мне говорили, что я революционер, но если так, то произошло это помимо моей
воли. Я не восстаю против установлении мира. О себе я мог бы сказать словами
Блеза Сандрара: "Я революционизирую". А это не то же самое, что быть
революционером. Я мог бы жить и по ту сторону перегородки, разделяющей
положительное и отрицательное. В общем-то мне кажется, что я поднялся над такими
разделениями и создаю некую гармонию двух этих начал, выраженную -- пластически,
но не в категориях этики -- тем, что я пишу. Считаю, что необходимо стоять вне
сферы искусства и вне его воздействия. Искусство -- только один из способов
жизни, а жизнь щедрее, чем оно. И само по себе оно не является жизнью,
превосходящей обычную жизнь. Оно лишь указывает путь, а этого часто не понимают
не только зрители, но и сам художник. Становясь целью, оно себя предает. А
художники чаще всего предают жизнь своими усилиями взять над ней верх. Они
расщепляют то, что должно быть целым, как яйцо. Я совершенно убежден, что
когда-нибудь все искусство исчезнет. Но художник останется, а жизнь будет не
"областью искусства", но самим искусством, решительно и навсегда заместив со-
11
бой то, что к искусству относится. Говоря по существу, мы, конечно, еще не
начинали жить. Мы уже не животные, но, несомненно, еще не люди. С той поры как
возникло искусство, об этом твердил нам каждый великий художник, но сколь мало
тех, кто это понял. Как только искусство обретет истинное признание, оно
исчезнет. Ведь оно только подмена, язык символов, посредством которого
воссоздается то, что мы не в состоянии выразить непосредственно. Но чтобы такое
свершилось, нужно, чтобы человек стал по-настоящему религиозным: не
прихожанином, а действительно носителем веры, истинным богом -- без всяких
метафор. И он им в конце концов неизбежно станет. А из всех троп, которые
выводят к этой главной дороге, искусство самая важная, проложенная в самом
надежном направлении и более всех других вознаграждающая путника. Художник,
который и вправду понял свое назначение, по этой причине перестает быть
художником. И все клонится к тому, что должно прийти это понимание, это
ослепляющее, как вспышка, новое сознание, постигшее, что в сегодняшней жизни
ничто, включая даже искусство, не способно к расцвету.
Кто-то сочтет все эти рассуждения мистификацией, но я лишь излагаю то, в чем
сейчас действительно убежден. Разумеется, необходимо помнить, что есть
неизбежное несоответствие между истинным положением вещей и тем, как мы осознаем
это положение, даже наше собственное положение; впрочем, помнить надо и о столь
же явном несоответствии между истинным положением вещей и тем, как его
представляет себе кто-то другой. Но между субъективным и объективным жизненно
важных различий не существует. Все иллюзорно и более или менее эфемерно. Все
явления, включая человека с его мыслями о самом себе, -- не более чем набор
знаков, изменчивый и непостоянный. Твердых фактов, которых можно было бы
придерживаться, нет. А оттого и в книге, пусть я осознанно буду стремиться к
искажению и деформации, вовсе не обязательно конечный результат окажется дальше
от истины, чем было бы в противоположном случае. Можно быть совершенно правдивым
и искренним, при этом ничуть не скрывая, что врешь напропалую. Фикция, вымысел
-- они вплетены в самую ткань жизни. Истину ничуть не колеблют никакие яростные
пертурбации духа.
Оттого, каких бы эффектов ни достигал я с помощью того или иного
профессионального приема, они ни в коем случае не являются просто кунштюком, но
точно передают колебания моего сейсмографа, фиксирующего хаотичный, многомерный,
таинственный, непостижимый опыт, кото-
12
рым меня одарила жизнь, и пока я пишу книгу, этот опыт я переживаю наново --
по-иному, может быть, еще более хаотично, непостижимо, таинственно. Так
называемый пласт бесспорных фактов, являющихся отправным пунктом и все время
воссоздаваемых, укоренен во мне очень глубоко, и, сколько ни пытайся, я не могу
ни освободиться от него, ни что-то в нем переделать, ни выдать его за нечто
другое. Но вместе с тем он все-таки меняется, подобно тому как меняется внешний
облик мира -- каждое мгновенье, с каждым нашим выдохом и вдохом. А из этого
следует, что запечатлевать мир можно, лишь создавая двойную иллюзию, -- ты
останавливаешь движение и ты же доносишь его непрерывность. И вот этот, скажем,
двойной трюк производит впечатление, что перед нами фальсификация, но ведь суть
искусства и состоит в такого рода лжи, в том, что оно создает подвижную,
метаморфическую маску. Ты бросаешь якорь посреди потока; ты соглашаешься носить
маску лжеца, чтобы выразить истину.
Мне часто думалось, что надо бы написать книжку, объяснив, как у меня возникают
те или другие страницы, может быть, даже одна какая-нибудь страница. Наверное, я
мог бы написать довольно толстую книгу, в которой просто растолковывалась бы
наудачу выбранная страница из моих произведений. Растолковывалось бы, как я
задумал эту страницу, как она появилась, как менялась, в каких была рождена
муках, сколько времени прошло, прежде чем мелькнувшая идея облеклась плотью, и
какие мысли роились в голове, пока я это место писал, какой был тогда день
недели, как я себя ощущал, как обстояло дело с моими нервами, как меня прерывали
или я сам прерывался, какие разные лексические формулы подвертывались под перо,
как я черкал и правил, на чем останавливался, с чего возобновлял, изменяя даже
исходный импульс, а потом накладывая последний шов, словно хирург, старающийся
скрыть, что операция прошла неудачно, и решая для себя, что непременно вернусь
еще к этой странице, но никогда не возвращаясь, а если возвращаясь, то лишь к
самому импульсу, который вовсе изгладился из памяти, но вдруг опять всплывает,
хотя я уже успел написать несколько других книг. А можно было бы поговорить про
несколько страниц, сравнив их одну с другой, и взять такие, которые для
холодного критика являются олицетворением того или иного, но я бы привел их в
замешательство, этих аналитичных критиков, я бы им показал, что страничка, вроде
бы написанная с полной непринужденностью, на самом деле далась ценой предельного
напряжения, тогда как другая -- загадочная, точно лабиринт, и трудно читающаяся
--
13
вылилась, подобно тому, как бьет из земли гейзер, и писал я ее, словно
подталкиваемый в спину попутным ветерком. Или я бы написал, как вот эту страницу
я задумал, еще не встав с постели, и переделывал, одеваясь, а потом переделал
еще раз, усевшись за стол. Или воспроизвел бы свой блокнот, чтобы все увидели,
как теплые, живые, человечные слова рождаются из самых чужеродных им, самых.
искусственных стимулов. Воспроизвел бы обрывки фраз, попавшихся на глаза, когда
я перелистывал какую-то книгу, и написал бы, что вот эти обрывки возбудили во
мне воображение, -- однако кто же на свете объяснит, каким образом это
происходит, как свершается эта работа? Что бы ни говорили о произведении
критики, даже самые лучшие, самые умные, умеющие убедить и доброжелательно,
любовно расположенные к автору, -- чего почти не бывает, -- все равно их
рассуждения чистая эфемерность, если знать истинную механику, истинный процесс
рождения искусства. То, что написано мною самим, я помню, разумеется, не слово в
слово, но достаточно ясно и верно;
так вот, мои книги -- что-то наподобие поля, которое я обследовал тщательно, как
геодезист, и не в кабинете, вооружившись пером и графиками, а физически, ползая
на четвереньках и на брюхе, прощупывая сантиметр за сантиметром, -- и так долгие
недели, все равно, какая ни выдалась погода. Короче говоря, работа эта для меня
и сейчас столь же буднична, как была в самом начале, и может быть, даже более
привычна. Финал книги я всегда воспринимал лишь сугубо физически: нужно
переменить позу. Книга могла бы завершаться тысячью других развязок. В ней ни
одна часть не была по-настоящему окончена, и я мог бы возобновить рассказ с
любого места; продолжить его, прорыть новые каналы и туннели, построить новые
дома, фабрики, мосты, населить это пространство новыми обитателями, изменив
фауну и флору, причем все это не меньше, чем прежде, отвечало бы фактам, которых
я коснулся в произведении. Собственно, ни завязки, ни финала у меня не бывает.
Жизнь начинается в любой момент, когда происходит акт понимания; так и книга.
Однако всякое начало -- книги ли, страницы, абзаца, фразы, предложения --
знаменует собой завязавшуюся новую жизненную связь, и вот в эту жизненность,
непрерывность, вневременность, неизменность мыслей и событий я каждый раз ныряю
заново. Любое слово, любая строка жизненно связаны с моим существованием --
только моим, будь то какой-то поступок, случай, факт, какая-то мысль или эмоции,
какое-то желание, бегство, томление, мечта, фантазия, причуда, вообще нечто
недовершенное и
14
бессмысленное, что застряло у меня в мозгу и оплетает его вроде рвущейся
паутины. Хотя в общем-то не бывает ничего расплывчатого, туманного -- даже такие
"нечто" жестко очерчены, неразрушимы, определенны и прочны. И сам я вроде паука
-- все тку и тку, верный своему призванию и сознающий, что эта паутина выткана
из вещества, которое есть я сам, а оттого никогда не подстроит мне ловушку и
никогда не иссохнет.
Поначалу я мечтал о соперничестве с Достоевским. Надеялся, что раскрою перед
миром неистовые и загадочные душевные борения, а мир замрет, пораженный. Но
довольно скоро я понял, что мы уже прошли точку, запечатленную Достоевским, --
прошли в том смысле, что дегенерация увлекла нас дальше. Для нас исчезло само
понятие души, вернее, оно теперь является в каком-то химически преображенном и
до странности исказившемся виде. Мы знаем лишь кристаллические элементы
распавшейся и сокрушенной души. Современные художники выражают это состояние,
видимо, даже откровеннее, чем писатели: Пикассо -- замечательный пример в
подтверждение сказанному. Оттого для меня оказалась невозможной сама мысль
писать романы и столь же невозможным -- примкнуть к разным литературным
движениям в Англии, Франции, Америке, потому что все они вели к тупику. Со всей
честностью признаюсь, что ощутил себя вынужденным, наблюдая разрозненные,
распавшиеся элементы жизни, -- я говорю о жизни души, не о жизни культуры, --
соединять их по собственному моему рисунку, используя собственное мое
распавшееся и сокрушенное "я" с той же бессердечностью, с той же безоглядностью,
с какой готов я был использовать весь сор окружающего мира феноменов. Я никогда
не испытывал ни враждебности, ни настороженности по отношению к анархии,
воплощенной в преобладающих художественных формах, наоборот, всегда радовался
исчезновению былых норм. В эпоху, отмеченную распадом, исчезновение
представляется мне добродетелью, более того, моральным императивом. Я не только
никогда не испытывал малейшего желания что-то законсервировать, искусственно
оживить или сберечь, оградив стенами, но скажу больше -- смолоду считал, что
распад такая же чудесная и творчески заманчивая манифестация жизни, как и ее
