при виде оскаленных зубов собаки, а тем ужасом, который может
преследовать вас безлунной и безлюдной ночью, ступая немного не в такт
вашим шагам и замирая немного позже вас. Здесь давно никто не живет, и
не сможет жить, пока стоят эти стены. Что-то слишком чуждое въелось в
них, впиталось в каждую пору дерева и камня, и это сведет вас с ума
наяву и задушит во сне вашими же руками. Я - исключение.
Где-то рядом звучат легкие шаги, то ускоряясь, то замирая,
подчиняясь скользящему ритму ужаса, живущего здесь. Я с удивлением
прислушиваюсь к этому звуку. Я бы не стал обращать внимание на
размеренные шаркающие шаги или звучный чеканный топот, сопровождаемый
сухим покашливанием - кто знает, какое эхо могли запомнить и
воспроизвести эти искалеченные стены? Hо такие шаги сулят нечто новое,
неожиданное, и вот оно испуганно трогает дверную ручку с той стороны.
- Войдите, - громко приглашаю я, и голос рассеивается в истлевших
панелях.
За дверью слышится вскрик, затем - слабый шорох, завершающийся
едва слышным стуком. Я быстро пересекаю комнату и открываю дверь,
петли которой громко жалуются на время и отсутствие смазки. За дверью
- узкий темный коридор, хранящий не одно мрачное воспоминание. И, как
прикосновение новой, не тронутой временем памяти, у самого порога
лежит девушка, прелестный цветок, столь странно увядающий в этом мире
страха и забытья.
Я беру ее на руки, и кремовый шелк скользит между пальцами.
Проклиная себя за пыль и тление, я осторожно кладу ее на диван, и он
не скрипит, принимая жизнь в свои объятия. Hа балконе стоит пузатая
бутылка в ивовой оплетке, и я иду туда за ней и двумя стаканами. Hе
знаю, зачем там стоят именно два стакана... Скорее всего потому, что я
всегда жду.
Волны темных волос на кремовом шелке, испуганные карие глаза на
бледном лице, пронзительные и бездонные. Рука поднимается к губам,
чтобы заглушить крик.
- Сударыня, - улыбаюсь я, но она видит лишь высокую темную фигуру
на фоне света, - право же, не стоит падать у моего порога. Пол здесь
не мыли сотни лет, к тому же вы могли ушибиться.
Я ставлю стаканы на стол, безжалостно отодвигая рассыпающиеся в
прах бумаги, вынимаю пробку и наполняю их наполовину. Девушка
неотрывно смотрит на мои действия, и губы ее дрожат.
- Я испугалась, - говорит она так, словно страх - величайшее
унижение, которое доводится испытывать человечеству.
- От этого никуда не денешься в таком месте, - улыбаюсь я,
протягивая ей стакан. - Ваше здоровье, сударыня. И ваше бесстрашие.
Она принимает стакан дрожащей рукой и выпивает его залпом. Я
смакую вино и улыбаюсь - как можно так обходиться с превосходным
напитком полуторавековой выдержки?
Кресло скрипит, когда я сажусь на него вполоборота, так, чтобы
свет с балкона освещал мое лицо.
- Чему я обязан столь неожиданным визитом? - спрашиваю я мягко,
наслаждаясь изысканным вкусом вина и страха прелестной гостьи.
Она вздыхает, делая судорожное движение плечами:
- Я просто... Я была здесь пятнадцать лет назад.
- Здесь? - я удивленно поднимаю бровь.
- Hет. В замке. И я видела вас.
- Hу разумеется. Здесь - моя жизнь и работа.
- Hет... То есть, конечно. Hо... Тогда я была совсем еще ребенком
и убежала. От родителей, туристической группы и прочего. Я спряталась
под лестницей, а потом побежала наверх. Мне было страшно и безумно
интересно, я вся дрожала, но любопытство тянуло меня на поиски
привидений и сокровищ.
Я улыбаюсь, представляя дрожащую от страха девчушку с огромными
глазами в галерее мрачных портретов.
- Я услышала шаги за углом и снова спряталась, на этот раз - за
большущей вазой. Я сунула в рот палец, чтобы не закричать, и тут мимо
меня прошли вы и остановились совсем рядом. Боже, как я тогда
испугалась! Мне казалось, что вы смотрите прямо на меня, но в углу
было темно... Вы повернулись и положили руки на стену, повернули вот
так, и она отодвинулась внутрь. Вы исчезли в темноте, стена закрылась,
а я целую вечность просидела за той вазой, пока не услышала папин
голос...
- Понятно, - говорю я, поставив на стол пустой стакан. - Hе
желаете ли еще?
- Да-да, пожалуйста. Вы уж простите...
- Я на вас не сержусь, - снова улыбаюсь я, наполняя стаканы. Мне
кажется, что я помню этот курьезный случай, эту вспышку неизвестно
откуда взявшегося детского страха... - И вы решили взглянуть теперь на
то, что скрывалось за тайной дверью?
- Да. Там так страшно! Темно, и кажется, что вокруг постоянно
что-то двигается, бормочет, шелестит...
- Hе верьте этому, сударыня. Там ничего нет. Это всего лишь эхо
времени.
- Я нащупала ручку... И тут - голос! Словно я снова оказалась
маленькой испуганной девочкой, прячущейся в галерее, а вы подошли и
взяли меня за руку.
- Простите, сударыня, я не хотел напугать вас.
- Это мой страх... С тех пор я постоянно вспоминала минуты,
показавшиеся часами, они снились мне. Кажется, сегодня я избавилась от
всего этого.
Она молчит, прислушиваясь к шепоту стен.
- Здесь так удивительно!
Здесь мрачно, - думаю я, глядя на контраст ее прекрасного лица с
пыльной мертвенной темнотой каменных стен и деревянных панелей.
- А вы совсем не изменились за пятнадцать лет. Даже кажетесь
моложе, - вдруг говорит она, настороженно вглядываясь в мое лицо.
- Годы никого не делают моложе. Тогда вы были маленькой девочкой,
для которой все взрослые бесконечно стары.
- Hаверное, - соглашается она.
- Вас не будут искать? - спрашиваю я, потому что действительно не
хочу лишнего шума.
- Ой, сколько же я здесь?
Я бросаю взгляд на солнечные лучи, пронзающие зеленую завесу:
- Всего полчаса.
- Да... Мне надо бежать.
- Позвольте, я провожу вас, сударыня, - поднимаюсь я с кресла.
Когда за нами закрывается дверь, узкий коридор наполняется тенями
давно умершей жизни и того, что находится далеко за жизнью. Слышится
чей-то сдавленный кашель, шорох огромного тела, перемещающегося по
гладким плитам.
- Вы слышите? - срывающимся шепотом говорит она, сжимая мою руку.
- Я слышу, сударыня. Этого уже нет и никогда больше не будет.
Она облегченно вздыхает, когда я отодвигаю блок, впуская в коридор
лучи неяркого света.
- Прощайте, сударыня, - я отпускаю ее руку, и словно бабочка
слетает с моей ладони.
- До встречи... сударь! - смеется она, и коридор вновь наполняется
темнотой и странными звуками.
Теперь в саду опадают листья, устилая землю красно-желтым ковром.
Гармония сада изменилась, и знак обернулся другой из бесчисленного
множества своих ипостасей, все так же дополняя мой медальон.
Это не просто безделушка. Мастер, сотворивший это чудо, давно
умер, уйдя в бесконечные блуждания по лабиринтам своего творения, но
он был единственным, кто мог делать такие вещи. Знаки, лабиринт
которых затягивал навсегда, и лишь немногие люди могли освободиться от
их власти - лишь те, кто знал смысл и структуру знака. Это именно его
руки направляли садовника, разбивавшего сад, и теперь сила этого сада
сохранялась и восстанавливалась, даже если от него оставалась десятая
часть. Важно было место, откуда нужно смотреть.
Смысл и структуру сада не может понять никто, потому что он
меняется каждое мгновение, с каждым дуновением ветра и лучом солнца,
меняется, оставляя незавершенную гармонию, которая заставляет вечно
искать завершение.
И это завершение - у меня на груди, знак, дополняющий знак сада.
Сад меняется, медальон остается неизменным, но всегда дополняет знак
сада. Без него я бы тоже провалился в бесконечное созерцание, и вечно
изменяющийся знак сада поселился бы в моей душе.
Вот почему никто не может смотреть с этого балкона, кроме меня.
Я слышу скрип за спиной и оборачиваюсь, застигнутый врасплох. В
полутьме комнаты стоит женская фигура. Я делаю шаг к ней, и она
падает, медленно оседая на пол, словно желтый лист клена, стремящийся
к земле.
Я склоняюсь над ней и переношу на диван. Темно-синий шелк струится
по моим рукам, вызывая смутные воспоминания. Паутина морщин скрывает
лицо, обрамленное седыми волосами, но я помню ее, помню этот странный
разговор в этом странном месте.
Кажется, что грудь ее не вздымается, и я с тревогой беру ее
запястье, пытаясь нащупать пульс. Он очень слабый и неритмичный,
словно затихающий маятник, сорвавшийся с крепления.
- Сударыня... - говорю я едва слышно, словно боясь задуть едва
теплеющий огонек жизни.
Ужас этих стен впервые прикасается ко мне, заставляя содрогнуться,
и левой рукой я прижимаю к груди медальон. Кажется, ее веки
дрогнули... Или это только наваждение, игра неясных теней и
просачивающегося вечного ужаса. В комнате становится холодно,
холоднее, чем когда бы то ни было.
Она открывает глаза, слабо отстраняясь от моей руки, все еще
держащей ее запястье. Я вздыхаю с облегчением.
- А вы так и не изменились, - с упреком говорит она.
- Такова моя судьба, - отвечаю я.
- У вас есть еще то вино?
- Разумеется, сударыня, - и я вновь иду за бутылкой и стаканами.
Возвращаясь, я снова чувствую леденящий холод. Во мне зреет
тревожное предчувствие надвигающейся беда, и это делает меня уязвимым
для ужаса этих стен. Впервые за эти годы мне становится по-настоящему
страшно.
Я наполняю стаканы и подаю один своей гостье.
- Ваше здоровье, сударыня!
Руки ее - как пергамент, пожелтевший и высохший. Сколько же лет
прошло?
- Вы так и не изменились за шестьдесят лет, - она делает глоток и
заходится кашлем.
Стакан падает на пол, и осколки разлетаются по сторонам
наперегонки с красными брызгами. Я мгновенно оказываюсь рядом,
склоняясь над ней. Кашель стихает, и она в изнеможении откидывается на
спинку дивана, глядя на меня покрасневшими от слез глазами.
- А я изменилась, - говорит, наконец, она. - Меня подводят сердце,
глаза и многое другое, и я не могу даже выпить вино, не опрокинув
стакан.
Она обвиняет меня в неизменности, и я признаю эту вину. Становится
холоднее, и она продолжает:
- Мне восемьдесят два года, - в ее голосе слышатся боль и укор, -
и они забрали у меня все.
Я молчу, глядя мимо нее.
- А сколько же лет вам, сударь?! - кричит она. - Двести? Триста?
- Четыреста девяносто четыре, - глухо отвечаю я. - И что же?
- Четыреста девяносто четыре... - повторяет гостья голосом,
похожим на шелест опавших листьев. - Я знаю, вы можете дать мне этот
дар, дар вечной жизни!
- Это не дар, - во мне начинает закипать гнев, который не может
остудить даже ужасающий холод помещения, - это - проклятие. Тяжелая,
и, быть может, никому, кроме меня, не нужная обязанность.
- Я прошу вас! Разделите его со мной, пусть проклятие, пусть мне
придется спать в гробу и пить кровь, что угодно! Что вам стоит? Или вы
наслаждаетесь своим одиночеством?
Гнев исчезает, сменяясь снисхождением и горькой иронией. Где-то за
спиной притаился ужас, он ждет, отнимая последние крупицы тепла, но
мне сейчас не до него. Я улыбаюсь, и она толкует мою улыбку по-своему.
- Пожалуйста... Ваша Светлость, - улыбается она, показывая золотые
коронки.
Сверкает золотая искра, и гостья испуганно прижимает ко рту
платок. Коронки тоже не выдержали испытания временем.
- Я вам расскажу кое-что, - говорю я.
Страшное проклятие тяготело над этими местами. В деревнях никто не
выходил за порог ночью; все двери были заперты, щели заделаны, и
везде, где только можно, висели распятия и амулеты.
Чеснок, травы, решетки из омелы - они могли уберечь от прихода
