ехать; в противном случае обещал изолировать меня здесь еще на несколько
дней. Граф Бенкендорф послал спросить доктора Боткина. Тот, заразившись
общей паникой, ответил: "Конечно, можно".
Выйдя из комнаты Вырубовой, Керенский прошел мимо комнаты Жильяра.
Полагая, что швейцарец, гражданин республики, ему друг, приветливо кивнул
ему и сказал: "Все в порядке".
Закончив к этому времени обед, государь и императрица были готовы
принять посланца Временного правительства. Проводив гостя в классную
комнату, Бенкендорф оставил его у дверей и вошел доложить о приходе
министра. Затем, распахнув дверь, торжественно произнес: "Его величество
ждет вас". Бенкендорф вспоминал эту встречу: "Керенский был возбужден; он
не мог стоять спокойно, трогал предметы, лежавшие на столе, походил на
человека не в своем уме, говорил бессвязно".
Керенский и сам признавался, что очень нервничал при встрече с
императором: "Откровенно говоря, мне было не по себе, когда я впервые
встретился с Николаем II. Слишком много ужасного было в прошлом связано с
его именем. Проходя одно помещение за другим, я пытался справиться со
своим волнением... Когда я вошел в комнату, во мне произошла мгновенная
перемена... Вся семья сгруппировалась в беспорядке вокруг маленького
столика около окна. Человек среднего роста в военной форме, отделившись
двинулся нерешительно мне навстречу со слабой улыбкой на устах. Это был
император... Остановился, как будто колебался, что ему делать. Он не знал,
как я поступлю. Должен ли он был принять меня как хозяин дома или же
ожидать моего обращения к нему? Протянуть ли руку или ожидать моего
поклона?
Я почувствовал его затруднение, как и всей семьи, перед страшным
революционером. Я быстро подошел к Николаю II и с улыбкой протянул руку,
назвав себя... Он с силой пожал мне руку, улыбнулся и, заметно
успокоенный, провел меня к соей семье. Его сын и дочери, поглощенные
любопытством, пристально смотрели ан меня. Но Александра Федоровна стояла,
прямая и строгая, гордая и непримиримая. Она медленно, словно нехотя,
протянула мне руку... Я справился о здоровье членов семьи, сказал, что их
родственники за границей беспокоятся о них... обещал им без задержек
доставлять все известия... Спросил, нет ли каких-либо претензий, хорошо ли
держит себя стража, не нуждаются ли они в чем-либо. Я просил их не
беспокоится, не огорчаться и положиться на меня. Они благодарили меня.
После этого мы с императором вошли в соседнюю комнату, где я еще раз
заверил его, что они в безопасности. К нему вернулось его необыкновенное
спокойствие. Он спросил, какова обстановка на фронте и пожелал нам успеха
в выполнении нашей трудной задачи".
Описывая события того дня, Керенский ничего не говорит об аресте Анны
Вырубовой и Лили Ден. Вырубова так описывает их прощание с государыней:
"Императрица сквозь рыдания сказала, указывая на небо: "Там и в Боге мы
всегда вместе". Я почти не помню, как меня от нее оторвали. Волков все
повторял: "Анна Александровна, никто - как Бог". Посмотрев на лица наших
палачей, я увидела, что и они в слезах". Обращаясь к Лили, императрица
проговорила: "Лили, страданиями мы очищаемся для иной жизни. Это прощание
ничего не значит. Встретимся в ином мире". Оставив во дворце свою любимую
собачку Джемами, Вырубова, упираясь костылями, поковыляла к автомобилю и с
трудом села рядом с Лили Ден. "Машина тронулась, навсегда увозя меня из
Царского Села, - вспоминала впоследствии Анна Александровна. - Мы с Лили
прижались лицом к стеклу, пытаясь разглядеть любимые лица тех, кого мы
покидали. В окнах детских стояли Государыня и дети: их белые фигуры были
едва заметны. День был пасмурный и холодный; у меня кружилась голова от
слабости и волнения". Наутро Лили Ден освободили. Анне же Вырубовой
предстояло просидеть пять месяцев в холодном каземате Петропавловской
крепости.
Шесть дней спустя, 9 апреля, Керенский вернулся в Александровский
дворец с целью начать расследование "предательской, прогерманской"
политики бывшей императрицы. Он распорядился, чтобы на время следствия
государыня была разлучена с супругом, но врачи и фрейлины запротестовали,
заметив ему, что "было бы бесчеловечно разлучить мать с больными детьми;
тогда он решил принять эту меру к государю, - вспоминал Жильяр. - Государь
может ее видеть впредь только во время богослужения и за обеденным столом,
при условии разговора непременно по-русски. Чай можно также пить вместе,
но в присутствии офицера".
Хотя расследования продолжалось восемнадцать дней, оно было
поверхностным, и Керенский, ознакомившись с содержанием отобранных у
государя бумаг, по словам Жильяра, понял что он "чист". Государыню он
допрашивал по часу в день. По словам Бенкендорфа, он "вежливо и сдержанно"
стал расспрашивать о той роли, какую императрица до переворота играла в
политической жизни государства, в частности, о ее влиянии на государя при
назначении министров. Александра Федоровна пояснила, что, поскольку у них
с мужем "дружная семья", то естественно, у них не было никаких тайн друг
от друга". Кроме того, поскольку супруг почти все время находился вдали, в
армии, он давал ей тогда малозначительные поручения". Бенкендорф
впоследствии слышал, что "ясность и твердость объяснений императрицы
поразили министра Керенского. Сама она мне говорила, что у нее не осталось
от него дурного впечатления. Она была польщена несколькими приятными
фразами, которые он сказал ей". Когда министр вышел из комнаты
императрицы, он заявил государю: "Ваша супруга не лжет", на что Николай
Александрович спокойно ответил: "Это для меня не новость".
Допрашивая государя, Керенский узнал еще меньше. Он спросил, почему
тот так часто менял министров, почему назначил Штюрмера и Протопопова и
сместил Сазонова. Прямого ответа Николай II не дал, и Керенский оставил
эту тему. Никакой речи об "измене" быть не могло, и Керенский заявил своим
коллегам, что императрица тоже предана России.
Со временем отношение министра-социалиста к низложенному царю и его
супруге изменилось к лучшему. "Отношения Керенского к Государю уже не то,
что прежде... Он просил газеты прекратить травлю, которую они ведут против
Государя и особенно против Государыни", - записал 25 апреля в своем
дневнике Жидьяр. Керенский признался впоследствии, что все эти недели он
находился "под глубоким впечатлением непринужденных и совершенно
безыскуственных манер Николая II... Эта естественная простота, придававшая
Николаю то редкое обаяние, еще более подчеркивалась его прекрасными
глазами, его глубоким, полным грусти взглядом... Нельзя сказать, чтобы к
этим беседам он особенно уж стремился, он был вынужден встречаться со
мной... однако, бывший император никогда не выходил из душевного
равновесия и всегда вел себя крайне учтиво". Да и Николай Александрович,
отметил впоследствии Бенкендорф, проникался все большим доверием к
Керенскому. Мнение супруга разделяла и императрица. Государыня, по словам
лакея Волкова, отозвалась о нем следующим образом: "Он ничего. Он славный
человек. С ним можно говорить".
Позднее Николай Александрович так охарактеризовал Керенского: Это
человек, который любит Россию. Как жаль, что я не был знаком с нем раньше,
он был бы мне полезен".
Весной снег сошел, и вся семья начала выходить на прогулки в парк.
Дождавшись в полукруглом зале дежурного офицера с ключом, члены семейства
один за другим выходили из дворца. Императрицу везли на кресло-коляске под
взглядами праздно шатающихся солдат. Многие из них отпускали мимоходом
едкие шуточки. Подчас дело не ограничивалось шуточками: однажды, когда
государь поехал по аллее на велосипеде, какой-то солдат сунул в спицы
штык. Царь упал, и солдаты радостно заржали. Однако даже с теми, кто
оскорблял его, Николай Александрович был неизменно приветлив. В своей
книге Роберт Нильсон приводит такой случай.
"Государь, по своему обыкновению, хотел подать руку дежурному
офицеру. Последний не взял протянутой руки. Тогда Государь положил ему
руки на плечи и со слезами на глазах сказал: "Голубчик, за что же?" Снова
отступив на шаг назад, этот господин ответил: "Я из народа. Когда народ
вам протягивал руку, вы не приняли ее. Теперь я не подам вам руки".
Узнав о том, что бывший царь с семьей гуляет под охраной в парке,
вдоль ограды собирались толпы зевак. Чернь свистала и осыпала недавних
своих повелителей насмешками. Однажды дежурный офицер подошел подошел к
государю и попросил его отойти подальше, чтобы не провоцировать толпу.
Удивленный Николай Александрович заявил, что он никого не боится и что
"добрые люди ничуть не беспокоят его".
Присутствие солдат с примкнутыми штыками, возможность гулять лишь в
углу парка и, в особенности, оскорбления, которым подвергался отец, - все
это Алексей Николаевич тяжело переживал. Привыкший к тому, что к отцу
относятся с почтением, когда происходит какой-то инцидент, цесаревич
краснел.
Видя, как оскорбляют ее мужа, Александра Федоровна заливалась
краской, но держала язык за зубами. В хорошую погоду, разослав около пруда
коврик, она садилась на него. обычно ее окружали любопытствующие солдаты.
Однажды, когда сидевшая рядом с императрицей баронесса Буксгевден
поднялась, один из солдат, что-то буркнув, уселся на ее место. "Государыня
подвинулась, - писала впоследствии баронесса, - сделав мне знак молчать,
из опасения, что всю семью отправят во дворец, и дети лишаться возможности
подышать свежим воздухом. Ей показалось, что у солдата доброе лицо, и у
них завязалась беседа. Сначала солдат стал обвинять государыню в том, что
та "презирает" народ, что она не совершала поездки по России, не желает
знать, как живут в стране. Александра Федоровна спокойно объяснила ему,
что когда она была моложе, у нее было пятеро маленьких детей, которых она
сама воспитывала, и поэтому ей было некогда путешествовать. Позднее же это
стало невозможно из-за ухудшившегося здоровья. Похоже, слова эти
подействовали на солдата, и он постепенно смягчился. Он стал расспрашивать
императрицу о ее жизни, о детях, каково она относится к Германии и т.д.
Царица, без утайки ответила, что была немкой, но это было давно, в далекой
юности. А муж ее и дети русские, теперь и она сама всей душей русская. Из
опасения, что солдат станет досаждать императрице, я привела с собой
офицера и увидела, что они оживленно обсуждают вопросы религии. Когда мы
подошли, солдат поднялся и, взяв государыню за руку, произнес: "Знаете,
Александра Федоровна, я совсем иначе думал о вас. Я был о вас превратного
мнения".
В мае комендантом дворца назначается полковник Е.С.Кобылинский,
39-летний офицер лейб-гвардии Петроградского полка. Участник европейской
воины, он был ранен под Лодзью. Несмотря на ранение, вернулся на фронт и
под Гутой Старой был контужен. Он вновь вернулся на фронт, но контузия
повлекла за собой острый нефрит, и он потерял боеспособность.
Революционером полковник не был, а лишь выполнял приказ генерала
Корнилова. В своем исключительно трудном положении тюремщика он остался
предан царю и его семье и, в продолжение 12 месяцев занимая должность
начальника охраны, делал все, что мог, чтобы защитить императора и его
близких. Николай Александрович понимал всю сложность положения
Кобылинского и в письме матери из Сибири называл его своим "последним
другом".
Однако и полковнику не удавалось предотвращать инциденты, то и дело
