покрытого зеленым сукном, министры, наполняя окурками пепельницы,
испещряли свои блокноты абстрактными фразами и воззваниями о помощи:
"Временное правительство обращается ко всем классам населения с
предложением поддержать Временное правительство!" В девять часов вечера
"Аврора" произвела холостой выстрел, а в десять женский батальон сдался. В
одиннадцать в сторону дворца было выпущено 3 или 4 десятка снарядов из
орудий Петропавловской крепости, два из них попали во дворец, причинив ему
незначительный ущерб. В 02.10 утра 8 ноября министры Временного
правительства сдались.
Вот эта-то стычка и была названа большевиками Октябрьской революцией,
впоследствии приукрашенной и героизированной коммунистической пропагандой.
Вначале в жизни города не было заметно никаких значительных перемен.
Функционировали расположенные на Невском рестораны, магазины и
кинематографы. Почти во всех районах города ходили трамваи, в Мариинском
театре ставились балетные спектакли. 7-го ноября пополудни сэр Джордж
Бьюкенен, который "прошелся пешком по набережной в направлении Зимнего
дворца, не обнаружил на Дворцовой набережной ничего необычного. Вид самой
набережной был нормален, если не считать групп вооруженных солдат,
стоявших постами близ мостов". Не успел Ленин шевельнуть пальцем, как
Керенский был низложен. Не сумев собрать войска, министр-председатель так
и не вернулся в Петроград. Находившийся в течение нескольких месяцев в
бегах, в мае Керенский объявился в Москве, где Брюс Локкарт снабдил его
фальшивым паспортом. Трое суток спустя, Александр Федорович отплыл в
Мурманск. Изгнание его продолжалось полвека. Позднее Троцкий, уже и сам
изгнанник, написал российскому премьеру политическую эпитафию: "Керенский
никогда не был революционером. Он только примазался к революции... У него
не было ни теоретической подготовки, ни политического опыта, ни умения
мыслить, ни воли политика. Вместо этих свойств он был наделен тонким
инстинктом, пылким темпераментом и тем красноречием, которое воздействует
не на разум или волю, а на нервы". И тем не менее, когда Керенский уехал
из России, с ним погибла и надежда на гуманную, либеральную,
демократическую Россию.
Николай II с интересом наблюдал за событиями из далекого Тобольска.
Жильяр вспоминал: "Он был глубоко опечален, видя, что Временное
правительство отстранило это единственное средство спасения". Речь шла о
намерении генерала Корнилова двинуться на Петроград с целью покончить с
большевистским движением. Вначале государь не допускал и мысли, что Ленин
и Троцкий настолько опасны, как это представлялось другим; он знал, что
оба они обыкновенные германские агенты, заброшенные в Россию с целью
разложить армию и свергнуть правительство. И когда два этих гнусных
шантажиста и предателя стали руководить Россией, Николай Александрович
возмутился до глубины души.
"Я тогда в первый раз услышал от Государя выражение сожаления об его
отречении, - писал Жильяр. - Государь страдал теперь при виде того, что
его самоотречение оказалось бесполезным и что он, руководствуясь лишь
благом своей Родины, на самом деле оказал ей плохую услугу своим уходом.
Эта мысль стала преследовать его все сильнее и впоследствии сделалась для
него причиной великих нравственных терзаний".
Первое время после большевистского переворота в захолустном Тобольске
мало что изменилось. По-прежнему занимали свои должности лица, назначенные
Временным правительством, в том числе Панкратов, Никольский и Кобылинский;
как и прежде, работали банки, как и прежде, велось судопроизводство. Жизнь
в губернаторском доме вошла в свою колею. Хотя его обитатели были
несколько стеснены, но не испытывали особых неудобств. В декабре 1917 года
императрица писала А.Вырубовой: "Уроки начинаются в 9 часов (еще в
постели), встаю в 12 часов. Закон Божий с Татьяной, Марией, Анастасией и
Алексеем. Немецкий 3 раза с Татьяной и I раз с Мари и чтение с Татьяной.
Потом шью, вышиваю, рисую целый день с очками, глаза ослабели, читаю
"хорошие книги", люблю очень Библию, и время от времени романы. Грущу, что
они могут гулять только на дворе за досками, но, по крайней мере, не без
воздуха, благодарны и за это. Он [Государь] прямо поразителен - такая
крепость духа, хотя бесконечно страдает за страну... Все остальные члены
семьи такие храбрые и хорошие и никогда не жалуются. Маленький - ангел. Я
обедаю с ним, завтракаю тоже, только иногда схожу вниз. ...Мирское все
проходит: дома и вещи отняты и испорчены, друзья в разлуке, живешь изо дня
в день. В Боге все, и природа никогда не изменяется. Вокруг вижу много
церквей (тянет их посетить) и горы. Волков [камердинер] везет меня в
кресле в церковь - только через улицу - из сада прохожу пешком. Некоторые
люди кланяются и нас благословляют, другие не смеют... Какая я стала
старая, но чувствую себя матерью этой страны и страдаю, как за своего
ребенка и люблю мою родину, несмотря на все ужасы теперь и все согрешения.
Ты знаешь, что нельзя вырвать любовь из моего сердца и Россию тоже,
несмотря на черную неблагодарность к Государю, которая разрывает мое
сердце, - но ведь это не вся страна. Болезнь, после которой она окрепнет.
Господь, смилуйся и спаси Россию!.."
В письме от 15 декабря 1917 года государыня сообщала Анне Вырубовой:
"Чудные дни - яркое солнце, все розовое блестит - инеем покрыто, светлые
лунные ночи. Наверно, идеально на горе, а они бродят по двору... Вяжу
маленькому [Алексею] теперь чулки, он попросил пару, его в дырах... У Папы
[Государя] брюки страшно заштопаны тоже, рубашки у дочек в дырах... У Мамы
[Императрицы] масса седых волос. Анастасия очень толстая (ее отчаяние),
как Мари раньше была, большая, крупная до талии, потом короткие ноги -
надеюсь, что растет еще. Ольга худая, Татьяна тоже".
В декабре ударили сибирские морозы. Термометр упал до 68'мороза по
Фаренгейту, реки покрылись льдом, ни двойные рамы, ни стены не защищали от
стужи. Угловая комната, в которой спали великие княжны, превратились, по
словам Жильяра, в настоящий ледник. Целый день в гостиной топилась печь,
но температура в доме не поднималась выше 12'С. Сидя у огня, императрица
зябла и с трудом шевелила окоченевшими пальцами, с трудом державшими
вязальные спицы.
Для Алексея Николаевича зима была порой веселья, домашнего тепла и
уюта. 18 января 1918 года он радостно сообщал Анне Вырубовой: "Сегодня 29
град. мороза, и сильный ветер, и солнце. Гуляли - ходил на лыжах по двору.
Вчера играл с Татьяной и Жиликом [Пьером Жильяром] французскую пьесу. Все
готовят еще другие комедии. Есть у нас хороших несколько солдат, с ними я
играю в караульном помещении в шашки... Пора идти к завтраку... Храни тебя
Господь. А."
Всю зиму наследник был здоров и весел. Несмотря на холодную погоду,
он ежедневно гулял с отцом, надев валенки, пальто и шапку. Часто их
сопровождали и великие княжны, облачавшиеся в серые шубки и меховые
шапочки. Пока государь быстрым походным шагом прогуливался из одного конца
двора в другой - дочери едва поспевали за отцом - Алексей Николаевич
заглядывал в сараи, подбирая ржавые гвозди и обрывки бечевки:
"Пригодятся", - объяснял он наставнику. После второго завтрака он ложился
на диван, а Жильяр в это время читал ему вслух. Потом снова выходил во
двор и гулял с отцом и сестрами. Вернувшись домой, государь занимался с
сыном историей. В четыре подавался чай. Затем, писала Анастасия Николаевна
Анне Вырубовой: "Сидим много на окнах и развлекаемся, глядя на гуляющих".
Для четырех великих княжон - сильных и здоровых девушек (зимой Ольге
исполнилось двадцать два года, Татьяне - двадцать, Марии - восемнадцать и
Анастасии - шестнадцать) - жизнь в губернаторском доме была сплошной
мукой. Чтобы как-то развлечь девочек, Жильяр и Гиббс ставили с ними сценки
из пьес. Скоро все захотели участвовать в домашних постановках. Николай
Александрович и Александра Федоровна тщательно составляли программы
спектаклей. В пьесе "Медведь" государь исполнял роль помещика Смирнова.
Алексей Николаевич соглашался на любую роль, какую ему предлагали, и,
приклеив бороду, произносил сиплым голосом нужные реплики. Только
лейб-медик Е.С.Боткин отказывался от активного участия в постановках:
дескать, зрители тоже необходимы. Несговорчивость доктора была наследнику
не по душе, и он решил уломать его. Однажды после обеда он подошел к
доктору и заявил: "Хочу поговорить с вами, Евгений Сергеевич". Взяв
доктора под руку, мальчик стал с ним прохаживаться взад-вперед,
втолковывая упрямцу, что никто лучше него не сумеет сыграть роль старого
деревенского доктора. Боткин не устоял перед таким аргументом и
согласился.
После обеда семья и ее приближенные собирались у огня, пили чай, кофе
или какао, чтобы согреться. Николай Александрович читал вслух, остальные
играли в тихие игры, великие княжны занимались рукоделием.
В Рождество узники особенно почувствовали свое единение. "Государыня
и Великие Княжны в течение долгого времени готовили по подарку для каждого
из нас и из прислуги, - вспоминал П.Жильяр. - Ее Величество раздала
несколько шерстяных жилетов, которые сама связала". Во время литургии, в
Рождество, дьякон, по приказанию священника Васильева, провозгласил за
молебном многолетие царской семье по старой формуле. Это вызвало бурю в
солдатской среде, пишет Н.А.Соколов. Священника едва не убили. Солдаты
постановили запретить царской семье посещать церковь. Это было тяжким
ударом для всех, особенно для государыни: теперь можно было молиться
только дома под наблюдением солдат. Надзор стал строже, начались
притеснения.
Однажды после того, как была установлена внутренняя охрана, вспоминал
один из стражей, "часов около II вечера я вышел в коридор и услышал вверху
необычайный шум... В этот день у Романовых был какой-то семейный праздник,
а обед у них затянулся до поздней ночи, - шум все усиливался, и вскоре по
лестнице сверху стала спускаться веселая компания, состоявшая из семьи
Романовых и их свиты, разодетая в праздничные наряды. Впереди шел Николай,
одетый в казачью форму с полковничьими погонами и черкесским кинжалом у
пояса. Вся компания прошла в комнату преподавателя Гиббеса, где и
повеселилась до 2 часов ночи". Утром охранник доложил об этом товарищам.
Солдаты зашумели: "Их надо обыскать. У них есть оружие". Кобылинский
подошел к Николаю Александровичу и изъял у него кинжал.
После этого эпизода произошел другой. По мере большевизации
Тобольска, солдаты 2-го полка становились все более враждебно настроенными
к царской семье. Они выбрали солдатский комитет, то и дело вступавший в
конфликт с полковником Кобылинским. Вскоре 100 голосами против 85 комитет
постановил, чтобы офицеры, в том числе и царь, сняли погоны. Сначала
Николай Александрович отказался повиноваться. Полковничьи погоны он
получил от отца, императора Александра III, и никогда не присваивал себе
более высокого чина, даже будучи верховным главнокомандующим Русской
армией. Кобылинский долго боролся с солдатами, пишет Соколов, "грозя им и
английским королем, и германским императором". Солдаты стояли на своем и
угрожали Государю насилием. Пьер Жильяр писал: "После обедни генерал
Татищев и князь Долгоруков приблизились к императору и просили его снять
погоны, чтобы избегнуть наглой демонстрации со стороны солдат. Император,
по-видимому, возмущен, но затем, обменявшись взглядами и несколькими
словами с императрицею, он овладел собою и соглашается снять погоны, ради
