и жилые дома, выстроившиеся вдоль пыльных улиц. Весной и осенью пыль
превращалась в грязь, под которой зачастую нельзя было обнаружить мостков.
Дом губернатора - каменный, в два этажа, с коридорной системой - был
самым большим в городе. Однако места на всех приехавших не хватило.
Царская семья заняла второй этаж, в угловой комнате жили великие княжны. С
левой стороны коридора - спальня наследника, рядом с ней - комната его
дядьки, Нагорного. Жильяр поселился на первом этаже рядом со столовой.
Остальные спутники императорской фамилии устроились в соседнем доме,
принадлежавшем купцу Корнилову.
Вначале внутренней охраны не существовало, и у пленников была свобода
передвижения. В первое же утро царская семья отправилась в находившийся
напротив дом Корнилова, чтобы взглянуть, как устроились решившие разделить
их участь лица из свиты и прислуга. Солдаты возроптали, и Кобылинский,
скрепя сердце, разрешил им обнести дом высоким забором, прирезав кусок
боковой улицы. "Император и дети страдали от недостатка места, - вспоминал
П.Жильяр. - ...Зато лица из свиты и прислуга пользовались здесь большей
свободой, чем в Царском Селе, по крайней мере, в первое время, и могли
ходить беспрепятственно в город или в ближайшие окрестности". Когда из
Петрограда приехал Сидней Гиббс, он смог без труда проникнуть в
губернаторский дом и поселиться вместе с царской семьей. Некоторые
помощницы императрицы поселились в городе, а лейб-медику Е.С.Боткину
разрешено было открыть небольшую врачебную практику. Всенощные
богослужения проходили на дому. В углу гостиной на первом этаже висели
иконы и лампады. "Богослужения происходили сначала на дому, в большой зале
первого этажа. Настоятель церкви Благовещения со своим дьяконом и четырьмя
монахинями получили разрешение приходить для совершения богослужения, -
вспоминал Жильяр. - Но так как здесь не было алтаря, невозможно было
служить обедню. Это было большим лишением для царского семейства. Наконец
21 сентября, по случаю праздника Рождества Богородицы, Кобылинский
разрешил, в первый раз, заключенным отправиться в церковь, чем они были
очень обрадованы, но это утешение повторялось очень редко. В эти дни
вставали очень рано, выходили через маленькую калитку, ведущую к
общественному саду, по которому проходили между двух рядов солдат. Мы
присутствовали исключительно на ранних обеднях, - продолжал Жильяр. - По
дороге в церковь или на обратном пути, мне часто приходилось видеть людей,
осенявших себя крестным знамением или падавших на колени при прохождении
Их Величеств".
Как и предполагал Керенский, жители Тобольска оставались
расположенными к государю. Проходя мимо губернаторского дома, они снимали
шапки и крестились. Когда государыня садилась у окна, тоболяки отвешивали
ей поклон. Солдатам не раз приходилось разгонять кучки народа,
собиравшиеся посередине немощенной улицы при появлении на балконе дома
великих княжон. В дар царственным пленникам купцы присылали провизию,
монахини из Ивановского женского монастыря приносили сласти, крестьяне -
масла и яйца.
Оказавшись вдали от зараженной атмосферы Петрограда, полковник
Кобылинский сумел в известной степени подтянуть своих подчиненных.
Наблюдая некогда недоступных монархов и их детей в непосредственной
близости, солдаты с удивлением убедились, какая это простая и дружная
семья. Хотя стрелки из 2-го полка были по-прежнему враждебно настроены к
царской семье, солдаты 1-го и, в большей степени, 4-го полка привязались к
ней, особенно к детям. С этими бойцами часто беседовали великие княжны.
Они расспрашивали солдат об их родных местах, о семьях. Мария Николаевна
быстро запомнила имена жен и детей всех караульных. Для многих из этих
людей Алексей по-прежнему оставался Цесаревичем, предметом особого
уважения и любви. Когда дежурило "хорошее" отделение 4-го полка, Алексей с
отцом ходили в караульное помещение и играли с солдатами в шашки.
Полковник Кобылинский оставался хозяином положения до конца сентября.
В это время в Тобольск приехали два гражданских лица, присланные
Керенским, которым надлежало наблюдать за пленниками. Кобылинский же, по
их словам, должен был командовать охраной. Комиссар Панкратов и его
помощник Никольский были эсерами, проведшими несколько лет в ссылке в
Сибири. Хотя они и дружили, но по характеру значительно отличались.
Панкратов - низкорослый, неулыбчивый человечек с густой шевелюрой, в очках
с толстыми линзами, едва приехав, официально представился Николаю
Александровичу.
В своих мемуарах он потом напишет: "2-го сентября я отправился в
губернаторский дом. Не желая нарушать приличия, я заявил камердинеру
бывшего царя, чтобы он сообщил о моем прибытии и что я желаю видеть
бывшего царя. Камердинер немедленно исполнил поручение, отворив дверь
кабинета бывшего царя.
- Здравствуйте, - сказал Николай Александрович, протягивая мне руку,
- благополучно доехали?
- Благодарю вас, хорошо, - ответил я, протягивая свою руку.
- Как здоровье Александра Федоровича Керенского? - спросил бывший
царь..."
Панкратов спросил, не нуждается ли в чем-нибудь низложенный монарх.
"- Не можете ли вы разрешить мне пилить дрова? - вдруг заявил он. - Я
люблю такую работу.
- Быть может, желаете столярную мастерскую иметь? Эта работа
интереснее, - предложил я.
- Нет, такой работы я не люблю, прикажите лучше привезти к нам на
двор лесу и дать пилу, - возразил Николай Александрович.
- Завтра же все это будет сделано.
- Могу ли я переписываться с родными?
- Конечно. Имеются ли у вас книги?
- Даже много, но почему-то иностранные журналы мы не получаем, разве
это запрещено нам?
- Это, вероятно, по вине почты. Я наведу справки".
Панкратов жалел царя и с искренней симпатией относился к царским
детям. Болезнь Алексея Николаевича тревожила его, и он иногда садился
рядом с мальчиком и, как когда-то Распутин, принимался рассказывать ему о
годах, проведенных в Сибири. Однажды, войдя в караульное помещение,
Панкратов с удивлением обнаружил, что Николай II и его дети сидят и
разговаривают с конвойными. Царь вежливо предложил новому комиссару сесть
рядом с ними, но тот смутился и вышел.
Никольский, помощник Панкратова, - широколицый, с густыми нечесанными
волосами, грубиян - с пленниками вел себя совсем иначе. Невоспитанный и
наглый, он винил Николая Александровича в том, что его в свое время
отправили в ссылку, и всеми способами старался отомстить государю. В
комнаты входил без стука, с узниками разговаривал, не снимая головного
убора. Любил с невинным видом протянуть всем руку, а потом сжать кисть
своими костлявыми пальцами, да так, что вы морщились от боли. "Лишь только
он приехал, - вспоминал Пьер Жильяр, - он потребовал от полковника
Кобылинского, чтобы нас обязали сняться. Кобылинский возражал Никольскому,
указывая, что это совершенно лишнее, так как все солдаты нас знали.
Никольский на это ответил: "Когда-то нас заставляли это делать, теперь
настала их очередь". Пришлось пройти через это, и с этого момента мы
получили арестантские карточки с фотографией и регистрационным номером".
Увидев однажды, что Алексей Николаевич выглянул через забор, Никольский
устроил скандал. Ребенок, на которого прежде никто не кричал, глядел на
него с изумлением. Доставивший царскую семью в Тобольск комиссар Макаров
прислал ей из Царского Села вина, которым пользовались, как лекарством.
Увидев ящики с вином, Никольский возмутился. Солдат, привезший вино,
объяснил, что оно доставлено с ведома Керенского. Доктор Деревенько просил
отправить вино в городскую больницу, если его нельзя употреблять
царственным узникам. Однако все уговоры были напрасны, и Никольский, по
словам Эрсберг, перебил все бутылки топором.
Закоренелые эсеры, Панкратов и Никольский считали своим долгом
проводить занятия для политического образования солдат. К сожалению,
вспоминал Кобылинский, с опаской наблюдавший за этими занятиями,
"проповедь эсеровской программы солдаты слушали и переваривали по-своему.
Она делала солдат... большевиками". Кроме того, не соблюдались обещанные
Керенским условия улучшенного снабжения и суточных денег.
И все же на царской семье это заметно не отражалось. В Царском Селе с
ними обращались гораздо хуже. Поэтому государь и императрица с надеждой
смотрели в будущее. Все, кто остался в живых из царского окружения,
признают, что, несмотря на известные ограничения, жизнь в Тобольске имела
для семьи государя и свои светлые стороны.
В октябре в Тобольск пришла зима. В полдень солнце еще ярко светило,
но пополудни начинало темнеть, на землю толстым слоем ложился иней. Дни
становились короче. Больше всего Николай Александрович страдал от того,
что не знал, что происходит в стране и в мире. Несмотря на обещание
Панкратова, почта приходила нерегулярно, и новости, которые получал
государь, представляли собой смесь слухов и фактов, доходивших до
Тобольска и появлявшихся в местной печати. Вот каким образом он узнал о
шатком положении Керенского и Временного правительства.
По иронии судьбы Керенский сам навлек на себя беду. Несмотря на
подавление июльских выступлений, генерал Корнилов, ставший
главнокомандующим армией, пришел к выводу, что правительство слишком
слабо, чтобы одолеть рвущихся к власти большевиков. Поэтому в конце
августа Корнилов приказал кавалерийскому корпусу взять Петроград и
разогнать совдепы. Он намеревался заменить Временное правительство военной
диктатурой, оставив Керенского в составе кабинета, но в диктаторы прочил
себя самого. Керенский, убежденный социалист и противник большевизма, в
борьбе с правыми мятежниками, обратился за помощью к советам. Большевики
откликнулись на обращение и стали создавать красную гвардию для отражения
корниловцев. В соответствии с договоренностью Керенский освободил Троцкого
и других большевистских лидеров.
Но корниловский мятеж не удался. Посланные генералом на Петроград
кавалерийские части стали брататься с защитниками столицы. Керенский
потребовал, чтобы красногвардейцы вернули розданное им оружие, но те
отказались сделать это. В сентябре большевики получили большинство в
Петросовете. Находившийся в Финляндии Ленин призывал: "История не простит
промедления революционерам, которые могли победить сегодня... Промедление
в выступлении смерти подобно". 23 октября Ленин под чужой личиной вернулся
в Петроград, чтобы принять участие в заседании Центрального комитета
РСДРП, на котором 10 голосами против 2 было решено, что "восстание
неизбежно, что время для него настало".
6 ноября большевики нанесли удар по Временному правительству. В тот
день перед Николаевским мостом встал на якорь крейсер "Аврора".
Вооруженные отряды под руководством большевиков захватили железнодорожные
вокзалы, мосты, банки, телефон, почтамт и другие общественные здания.
Кровопролития почти не было. На следующее утро, 7 ноября, Керенский выехал
из Зимнего дворца в открытом автомобиле "Пирс-Эрроу" в сопровождении
второго автомобиля под американским флагом. Беспрепятственно проехав по
улицам, запруженным сторонниками большевиков, он направился в южном
направлении с тем, чтобы, собрав верные ему войска, двинуть на Питер.
Остальные министры оставались в Малахитовом зале Зимнего дворца под
защитой женского батальона и горстки юнкеров. Сидевшие вокруг стола,
