кот, и самый неприступный, самостоятельный. Недавно стал забывать свои
обиды, придет, положит голову на колени, что-то бормочет, позволяет себя
гладить... На правой щеке снова открылся свищ. Рассказывать про его болячки
скучно. До главной операции он был беспокойным, дерзким, драчливым, а стал
злым, бесстрашным - и равнодушным.
Он не участвует в нашей жизни, когда является, лежит в коридоре поперек
дороги и никого не боится... Мы долго разговаривали с ним, и даже Хрюша не
возмущался, сидел рядом на подоконнике и делал вид, что ему совершенно все
равно.
Клаус шел ко мне с явным намерением поговорить, увидев Стива,
остановился. Между ними ни дружбы ни вражды, избегают встречаться на узких
дорожках. На балконе подал голос Хрюша. Он стоит, маленький, курносый,
обрубок хвостика торчком - и воет, тоскливо и долго. Он поел, здоров, я
люблю его, но этого мало. Кот должен жить своею жизнью, Хрюша хочет этого и
боится, потому и кричит. Ему трудно быть храбрым, выдерживать взгляды
больших и сильных котов. Вечный подросток, он должен - и страшно!
Внизу загремела мусорка, все встрепенулись, и Хрюша отвлекся от философии
в сторону злобы дня. Утро кончилось.
42. Макс, Клаус и Люська.
Бывалые коты отмечаются с особой залихватской небрежностью, с наигранной
скукой на косматых мордах, как Клаус, например. Несколько капель, чтобы
только оставить след. Здесь был... а дальше все известно. Как всякий
мастер, кот экономен в средствах. Никакой показухи! А новичок - это угроза,
его старательность и отсутствие меры ужасают... Макс стоит в углу, на роже
горделивое выражение и особая задумчивость, присущая детям, испытывающим
подгузник. Зуб торчит, и язык высунул от усердия. Я кричу ему, что хватит,
но не тут-то было - он поливает занавеску, используя весь запас! И победно
уходит. Хрюша поет песнь отчаяния и надежды, брякается о форточку плотно
сбитым тельцем, и вниз; он должен участвовать лично и не доверяет
письменным сообщениям. Я говорил уже, он по натуре художник, а не
писатель... На пороге Клаус, он долго нюхает Максову расписку, брезгливо
морщится - и небрежным штрихом перечеркивает старания молодого карьериста.
Подходит ко мне и не верит глазам - я один! Он долго думает, проверяет
обстановку - никого!.. Тогда прыгает. Я глажу его спутанную гриву, трогаю
сморщенное левое ухо, крошечное, жесткое... Он не возражает, и принимается
оглушительно громко петь, с легким взвизгиванием, что странно слышать от
огромного лохматого существа со свирепой изрытой шрамами мордой, она
распухла и расплылась, но разрез глаз все тот же - косой, с приподнятыми к
ушам углами. И я вспоминаю, как в детстве звал его - китайчонок...
Но тут пришлепала Люська и все испортила! Клаус ее первый любовник. Он
понюхал ей нос, вздохнул и отвернулся, а она долго тыкалась в его шерсть в
разных местах, и наконец, пристроилась к боку, греясь его теплом, и моим.
Все происходит у меня на коленях, а машинка рядом, я перегнулся к ней, мне
неудобно, но приятно, что после любви иногда остается дружба.
43. Четырнадцатого декабря, снега все нет...
Маленькая рыжеватая собачка крутится вокруг меня, заглядывает в сумку. Я
ее знаю - из той своры, что доконала Шурика. Я бы дал ей молока, но не
хватит на мою компанию. Она понимает, и направляется туда, где за седой
травой овраг. Если бы там построить домик... Холод доконал бы! Я и в
доме-то еле выживаю, почти не топят. Котам хорошо на теплых подвальных
трубах, а мне не залезть на трубу; среди котов я неудачник по части
нахождения теплых мест. Но в сильные морозы и особенно ветры подвал спасает
только самых мохнатых, тогда дома им теплей...
Макс выходит из травы, никакого внимания собаке. Он знает, одна такая
шавка не справится с ним. Шурик не успел узнать даже того, что понял
недотепа Макс, проживший втрое дольше. Макс видит банку с молоком,
облизывается... Люська прыгает сверху, Хрюша выглядывает из подвала -
недоросток, малолетка с глазами наемного убийцы. Но я вижу в них отчаяние,
страх, подозрительность, тщеславие, неуверенность, которые он скрывает под
бандитской маской... У порога невозмутимый Стив, дома старушка Алиса и
Костик. Удача, без усилий я собрал всех, кого хотел. Нет только Клауса, и
Серого давно не вижу. Хотя он не совсем наш... В подвале сумерки, свет
просачивается через окошко под потолком. На полированном чурбачке тяжелая
лохматая туша Клауса. Глажу его, он урчит, идет за мной, и даже трусцой
пробежался, так и кажется, дергается шар живота над ремнем, явственное
ощущение подтягивания штанов...
Молоко все пьют с жадностью, на помойке его не бывает. Зато там
встречаются деликатесы. Друзья чавкают, а я сижу среди прошлогодних
картин... Как они здесь бесились, Люська и Шурик, залезали по занавескам до
потолка! Теперь она взрослая дама, а Шурик давно в земле.. Вчера Алиса
играла со мной - ловила пальцы, покусывала их, чуть задевая кожу. Значит,
скоро котята... Уже несколько лет их трое - серый, рыжий и черный. Про
серых я знаю все, отец бродит вокруг нас и сам требует усыновления. Про
черного догадываюсь - виновник Клаус... А рыжий?.. Есть в девятом рыжий
мужичок, я думаю, он отец Шурика.
На кухне хриплый рев, непонятно, как может так орать малютка котик! Хрюша
гоняет Алису, женоненавистник поневоле. Алиса замешкалась, теперь ей только
под кровать, он за ней - "А, не дала!.." Ноют старые обиды... Через минуту
он отходит, прыгает на колени, подставляет мне шею и уши - отчаянно
чешутся, а не достать. Возвращается Алиса, прыгает ко мне, бесстрашно
обнюхивает обидчика, у того еще дергается хвостик, но он решил не
связываться с кошками. Больше никогда! Молодец, Хрюша, новый холостяк.
44. Все обращается в воду...
Большой, рыжий с туповатой мордой Полкаша забежал в подвал. Я за ним, и
говорю в темноту - "уходи..." Молчание, где-то ручейком вода, буравит
вязкую разбухающую землю... В темноте, один, не решится напасть на кота...
Выхожу на кружевной, дырчатый от редкого дождя снег. Он выбегает с другой
стороны дома, пробежал подвал насквозь. Иду вокруг дома и натыкаюсь на
остромордую сучку. Запустил в нее снежком, она, прижав уши, прочь... С неба
падает что-то мелкое, беловатое и холодное, и тут же обращается в воду. Но
все равно я рад - не холодно и не скользко, и котам пока неплохо живется. И
двери в подвале пока что целы.
Воскресенье, пятнадцатое декабря, вода сверху и снизу, жизнь копошится
около нуля.
Я уже говорил, расхотел быть человеком, и с тех пор присматриваюсь к
жизни, к ее разным формам. Не хочу умирать, мечтаю стать другим. Какое мне
дело, возможно - невозможно!.. Иногда мне хочется быть деревом, жить долго,
замирать на время, потом снова оживать... Или другим осязающим мир
существом... Пока нет картин, я не верю зрению, осязание кажется мне
прочней и долговечней. Осязаемый мир устроен основательней. Глаз
обманывается недолгими красотами, от них только тоска, боль, потому что нет
слияния с жизнью, а только отдаление и разобщение - ведь глаз это окно, мы
по одну сторону, все остальное по другую. Когда трогаешь пальцами, такого
отдаления нет. Самое незыблемое и родное - прикосновение.
Недаром преступниками становятся дети, которых мать не прижимала к
груди... Но когда появляются пятна, я вспоминаю про глаз, единственное
окно, которым обладаю, и из своей оболочки смотрю, смотрю, и не могу
насмотреться. Там за окном почти все чужое, но удивительно задевающие
случаются картинки...
Несколько котов и кошек - круг моей жизни. Здесь мы с ними переживаем
зиму, кормимся, греем друг друга, иногда пишем картины. Только тут я вижу
свет и цвет, когда они исчезают вокруг нас. Во мне созревает нарыв, он
требует оттока.
Говорят, это называется творчеством. Мне кажется, это болезнь на почве
недостатка тепла и света.
Появился Макс, лохматый, глупый и оживленный. Стоит под балконом, смотрит
наверх... Ну, давай! Я вижу, как он напряженно вглядывается в меня, он
пытается!
Я не могу смотреть на это без боли, калека-человек вызывает жалость, но
гораздо страшней, если калека - кот. Жизнь людей многообразней, легче найти
замену тому, что теряешь, а кот... он должен быть здоров, иначе не выживет.
Что он без меня будет делать, Макс, если не способен сообразить, как
запрыгнуть на второй этаж?.. Нет, не может, надо идти за ним... Я вспомнил,
как Люська ползла ко мне по кирпичной стенке. Малыш Костик наблюдал за ней
и сделал гениальный вывод - зачем стенка, если рядом деревце?.. Вот и сам
Костик, повзрослевший, тучноватый, карабкается по своему дереву ко мне. А
Хрюши нет.
45. Скользко...
Темно, бесконечный снег машет и машет крупными липкими хлопьями... Я иду,
мне скользко, жарко, слезы из глаз, особенно из левого, как у Хрюши, это
надоедает.
Вспомнил и пожалел толстяка Клауса - каково ему пробираться по такому
месиву?.. Я похож на них всех вместе - толстый, неуклюжий, как Клаус, ноги
как у Стива, глаза как у Хрюши, а хвоста и вовсе нет...
Пришел - и никого. Двери подвала распахнуты, на мои крики выбегают
собаки, та же троица. Большой рыжий задержался, между нами нет вражды, им
еще хуже, чем котам.
Все трое обосновались в комнате, где с таким удовольствием полеживал
Клаус. Сегодня котов нет и в помине, гуляет ветер... Надо искать своих.
Оказалось, что дома четверо, нет Хрюши и Люськи. Опять Хрюша! Долго звал,
искал в подвальной темноте, заглядывал во все щели... Наконец, он
появляется, изжеванный весь, вымазанный в белом... Сидел под потолком. Взял
его на руки - цел, но дрожит.
Попили с ним молочка, и я вышел за Люськой. Битый час бродил по сугробам,
наконец, слышу ее голосок. Высоко на дереве наша Люся. Пришлось ободрять и
упрашивать, прежде чем решилась вернуться к нам. Добралась до нижней ветки,
в двух метрах от моей головы, и взвыла, прыгать не хочется. Тут уж я не
стал ей помогать, повернулся и пошел. Краем глаза вижу - собралась и
прыгнула, по шейку погрузилась в лохматый снег. Выскочила сияющая,
повернула к балкону. Хочет вскарабкаться наверх сама, а не плестись со мной
по лестницам. Что ж, попробуй, но это нелегко, все пути занесло высоким
рыхлым налетом, не видно, где край. Она решилась, прыгнула, и пошла... ноги
соскальзывают, пушистые штаны в снегу...
Четыре ноги - прелесть! Скрылась дома, а когда я пришел, доедала остатки
завтрака, полизала миску, в которой было молоко, смотрит на меня. Знает, у
меня всегда что-нибудь найдется...
46. Семнадцатое, разбавленное молоко...
Снег надолго, к моему балкону пробираются только большие и смелые. Я вижу
мир с высоты их роста - холодные громады выше головы... По снежным холмам
пробирается в мохнатых штанах Макс, шерсть заросла ломкой белой корочкой,
усы заиндевели.
Вижу, Хрюша бежит от девятого, хвостик опущен, он озабочен, расстроен...
Увидев меня, хрипло завопил, пошел сыпать проклятиями - на снег, холод,
собак - второй день не пробиться к дому... Я взял на руки плотное теплое
тельце, он утих, но временами всхлипывал, ворчал и дергался от возмущения.
Еды никакой, но мы все равно сидели с ним, и он подставлял мне уши и шею.
Дома Алиса, разумница-старушка, как я называю ее с уважением... за мной
впрыгивает в переднюю Люська, распутница-малолетка, как я называю ее под
настроение... Вот Костик, который может все, даже вскарабкаться по дереву
на мой балкон. Вот Клаус, который столько может, что уже ничего, кроме
кошек, не хочет, греет брюхо на теплых трубах, идет за мной из уважения к
старой дружбе... А Люська разлеглась на батарее, живот устроила, а лапы не
умещаются, свисают. Вид страшноватый, будто умерла, но она живей живых,
впитывает тепло каждым уголочком тела.
Явился Стив и кинулся ко мне на колени, как лучший друг. Клаус дрогнул,
но взял себя в лапы, сделал вид, что моется. Сам виноват, пришел первым, но
все выбирал благоприятный момент. Я звал его несколько раз, но, видимо, ему
хотелось, чтобы я встал на колени. А со Стивом у меня серьезный разговор.
Сегодня он обмочил соседский коврик, это почти смертельно! Не понимает, чем
