студенческого маршрута. Но сейчас у меня в голове крутились только теоремы
Котельникова, свойства функций Уолша и принципы модального управления,
которые упорно не запоминались накануне и сейчас вроде бы снова перестали
выводиться.
Толпа жаждущих уехать на комплекс учебных зданий, расположенный в лесном
массиве меж трех отдаленных жилых районов, росла с каждой минутой. Автобуса
как не бывало. Поэтому мне, да и всем остальным, кроме занятых извечными
разговорами про цены на балке и кабельное телевидение, ничего не оставалось,
как любоваться центральной площадью нашего города.
Еще сорок лет назад вдоль улицы, перед тем местом, где сейчас находится
наш главный корпус (то есть прямо там, где я переминаюсь с ноги на ногу и
думаю совсем обо всем этом) теснились убогие деревянные лабазы. В них шла
торговля жестяными и скобяными изделиями, а также разной домашней утварью.
За домишками в глубине квартала стояла церковь, а вокруг нее был рынок,
который просуществовал тут до 1953 года. Потом он переехал на теперешнее
место в связи со строительством нашего корпуса. Вы спросите, откуда мне это
известно. А просто однажды наша преподавательница по этике забыла дома
положенную по программе библию. Зато у нее в сумочке случайно оказался
блокнот, заполненный ею в бытность экскурсоводом. И мы послушно
конспектировали краеведческие сведения, не зная еще, что зачет по этике
ставится автоматически при условии усердного посещения лекций.
А я помнил только двухэтажный домик рядом с кафе "Спутник". Его давно уже
снесли, но из памяти никуда не исчезают потемневшие до черноты от времени
доски и затейливая башенка, придававшая своему хозяину стройность очертаний
и некую возвышенность над соседями.
И еще демонстрации. Не школьные, нет. Там меня всегда нагружали пачкой
тяжеленных флагов и лозунгов те, кому положено было развлекаться, а не
таскать на себе бремя идеологии. Зато демонстрации детства оставили яркий
след, когда я медленно продвигался в недрах нескончаемой реки людей. Мне
ничего не видно, кроме развевающихся знамен, верхних этажей домов и связок
разноцветных шаров в небе. Как хотелось тогда ухватить их, прибавить к своим
собственным, чтобы у меня их стало много-много. На площади движение почти
прекращалось. Шаг - остановка - минутная пауза. Паузы больше всего угнетали
меня. Я не мог долго стоять на месте. Ноги стремились вперед и вперед в
окружении музыки, громкогласных приветствий и всеобщих криков "Ура". То были
настоящие праздники. И лишь гораздо позже я понял на собственном опыте, что
для многих это - скучная обязаловка и бессмысленное времяпровождение.
В такие дни на главный корпус нашего института вывешивали огромный плакат
с устремленными вперед рабочим и колхозницей. Пятнадцать флагов, обрамляющие
силуэты тружеников, превратились в цветные полоски, когда союзные республики
обрели суверенитет. А на семиэтажном здании напротив меня в дни демонстраций
появлялись строгие портреты ныне несуществующего политбюро, над которым
главенствовал гигантский профиль Ленина.
Там же находилась трибуна для наиболее почетных горожан, облицованная
ранее мраморными плитками. Теперь на остатках былого великолепия было криво
намалевано: "Нам нужен мэр и бесплатная приватизация квартир".
Я вновь кинул взгляд туда, где должен появиться долгожданный автобус.
Разумеется, там обнаружился лишь пустой асфальт. Глаза скользнули повыше
и уперлись в орден Ленина, покрытый серебряной краской. С ордена Владимир
Ильич собственной персоной косо поглядывал на стену ближайшей хрущевки,
украшенную популярной надписью "Ментам не убить солидарность!" Судя по
умиротворенному выражению лица вождя мирового пролетариата, Владимир Ильич
не возражал.
Ленина я не всегда поминал добрым словом. Будучи учеником пятого класса,
я откопал дома маленький барельеф вождя и, восторгаясь собственной
смелостью, нацарапал на обратной его стороне слово "козел", не вкладывая в
данный поступок никакого политического смысла. По истечении пяти минут я уже
был изобличен и заложен малолетним племянником, гостившим у нас в тот день.
Весь вечер мне читали нотации два поколения моей семьи. Теперь оставалось
только жалеть, что тот случай не удостоился документального протокола. А то
бы я с чистой совестью мог махнуть в Москву и загрести там за заслуги в
борьбе против тоталитарного режима первую российскую награду наряду с
защитниками Белого дома.
Толпа студентов и скромно стоящих в сторонке преподавателей крепла и
ширилась.
Конкурс на посадку составлял уже не менее двух с половиной человек на
место, а кандидаты неуклонно прибывали в числе. Захлопали двери тяжелыми
ударами. Это подбавились к нам затишочники, до поры до времени гревшие свои
косточки в сухом вестибюле. Народ вокруг меня оживился. По
советско-студенческим приметам это означало только одно - пока я предавался
благочестивым воспоминаниям, у въезда на площадь засветился автобус. Ну, так
и есть, вот он - "Икарус" с греющей душу табличкой "Октябрьская площадь - 41
- Студенческий городок" и желтыми, забрызганными грязью боками. О, счастье!
Он длинный, то есть обладающий прицепом и бывалой, продранной в нескольких
местах гармошкой, где так удобно стоять в солнечную погоду и очень неуютно,
когда идет дождь.
Волны ручья, текущего у наших ног, не убывали. Солнце вновь потерялось за
тучами. Первые капли находились в раздумьях: то ли прямо сейчас хлынуть на
головы, то ли погодить еще секунд пять. Автобус солидно вкатил на площадь и,
высадив толпу счастливчиков, которым уже не надо никуда спешить, остановился
в дальнем углу. Теперь судьба многих из нас зависела от того, какие действия
предпримет водитель в самое ближайшее время. Пессимисты уныло ждали
появления на лобовом стекле таблички "В парк". Оптимисты все же надеялись,
что работающий мотор долгожданного красавца предвещает скорую поездку.
Водитель, однако, решил не огорчать ни тех, ни других. Выйдя из кабины,
он обошел вверенное ему имущество и снова забрался на свое законное место.
Затем он обошел автобус еще раз, в надежде узреть поблизости кого-нибудь из
своих коллег. Не повезло. "Ну, давай!" - в едином порыве чуть не кричала
толпа. Но водитель крепко обиделся на судьбу, вернулся в кабину, достал
газету, развернул ее и принялся медленно и вдумчиво читать.
Заморосило. Затишочники опять скрылись за массивными дверями. Остальные
продолжали мужественно переносить выпавшие им невзгоды, не решаясь раскрыть
зонты, так как внезапная посадка означала бы самоубийство для последних.
Наконец, газета дочиталась (оставалось только славить бога, что это
оказались не "24 часа" с их внушительным объемом). Автобус подкатил к узлу
связи, а затем и к самой остановке, предусмотрительно оставив расстояние для
наиболее ярых студентов, которые готовы были грудью лечь за удачную посадку.
Толпа возликовала и ринулась вперед. Двери, вдавленные вовнутрь телами
первых рядов, распахнулись без вмешательства водителя, и счастливчики
заскакали по ступенькам вверх, удовлетворенно плюхаясь на пока еще свободные
сиденья.
Меня плотно сжимали со всех сторон. Я почти не мог пошевелиться и только
крепко вцепился в свою сумку, чтобы ее не унесло в какой-нибудь водоворот.
Стоявшие сзади надавили, желая непременно попасть в автобус, а впереди
уже образовалась пробка.
Почти все великие умы нашего института уже сообразили, что объем
предлагаемого к рассмотрению общественного транспорта далеко не безграничен.
Огромная сила воздействовала на мою спину. Ноги самостоятельно сделали
несколько шагов вперед и оказались по щиколотку в воде вышеупомянутого
неиссякаемого ручья.
Рядом кто-то тихо ругался, наблюдая, как рукав его модной куртки
безупречно чисто снимал толстый слой грязи с желтой стены, не в силах ничего
изменить. Не скажу, что данная картина подействовала ободряюще, но в это
время толпа приподняла мое тело и занесла его в автобус.
Двери захлопнулись, выкинув из салона парочку невезучих и оставив за
пределами умной машины три-четыре десятка менее расторопных людей.
Медленно-медленно автобус поехал к повороту. За ним устремилась парочка
чудаков, еще веривших в несбыточное. Но на их долю выпали лишь грязные
брызги.
- Серега, ты носки промочил? - загремело над моим ухом
- Не то слово, - мрачно раздалось из другого конца салона. Очевидно, сия
печальная участь не миновала никого.
И все же посадка прошла успешно. По крайней мере, для меня. Оставалось
перевести дух и немного успокоиться. Повертев левой ногой, висевшей в
воздухе, я благополучно втиснул ее в образовавшуюся на мгновение щель между
лакированной туфелькой и потрепанным московским "адидасом". У какого-то
бедолаги раскрылся дипломат, и пол-автобуса старательно топталось на его
бумагах. Над поверхностью людского моря вскинулась подобно перископу рука с
очками, повертелась и спряталась обратно. Слева от меня кто-то подробно
пересказывал сюжет "Техасской резни механической пилой", справа шел деловой
разговор о том, как полезно быть миллионером. Я же, вцепившись в поручень,
чтобы при повороте не оказаться под ногами у собратьев по разуму, безуспешно
пытался вспомнить то самое модальное управление, половину формул которого
вытрясли из мозгов во время бурной посадки.
Окончательно я пришел в себя, оказавшись в тихой и прохладной аудитории,
где мне и предстояло сдавать экзамен. Но, хотя аудитория встретила меня
пустотой, первым я здесь не был. Более предусмотрительные люди, приехавшие
сюда на полтора часа раньше меня, уже успели застолбить сумками задние
парты, наиболее выгодные в стратегическом плане. Сейчас эти счастливчики
наверняка отправились на второй этаж, чтобы воочию удостовериться,
действительно ли появился буфет.
Блажен, кто верует! И буфет, и читальный зал, и комнату отдыха начальство
обещало еще тогда, когда весь наш курс дружно, по-коммунистически трудился
на отделочных работах. С той поры мало что изменилось.
Мне оставалось приземлиться за вторую парту среднего ряда и ознакомиться
с дневником некоего Гологи, старательно выцарапанном в назидание потомкам:
"18.12.91. Голога напился. 26.12.91. Голога напился. 28.12.91. Голога
завалил экзамен по физике. Все! Конец! Здравствуй, Советская Армия." Ниже
рукой какого-то доброго человека было добавлено: "1.01.92. Голога
повесился."
Не успел я посочувствовать разбившейся судьбе несчастного Гологи, как
подбежали те, кто несколько отстал от меня по дороге. Я тут же осведомился о
состоянии их носков и получил в ответ массу добрых слов в адрес водителя,
его жены и тех, кто придумал перевести нас сюда из главного корпуса два года
назад.
Возвратились и ранее прибывшие. Оказывается, первые признаки буфета в
лице соответствующей таблички уже появились. Но дверь надежно приколотили к
косяку толстыми гвоздями. Так что до завершающего этапа было еще ох как
далеко. Затем в аудиторию влетела очередная группа, а ровно в девять
появился преподаватель.
Третьим протянув зачетку, я получил билет щ 20 и, усевшись на место,
погрузился в мир сигналов, специальных фильтров и злосчастного модального
управления, которое значилось третьим вопросом. На сорок минут для меня
исчезло лето, голубое небо с убегающими обрывками туч, береза, приветливо
тянущая навстречу ветви, и солнце, освещавшее, впрочем, противоположную
часть корпуса.
Экзамен описывать бесполезно. Какие слова могут представить ту
кропотливую работу, когда каждая ячейка памяти проверяется на наличие
