Про дочку победителя Наполеона еще рассказывали, что, когда избранный
посетитель намеревался сесть, она взволнованно останавливала его:
- Не сюда, не сюда! Это кресло Пушкина!.. Ой, не на диван! Это место
Жуковского... Нет, нет, и не на этот стул. На нем сипел Гоголь!
И ласково заижючала:
- Друг мой, садитесь ко мне на кровать. Это место для всех.
Упаси меня Боже от каких-нибудь аналогий!
Не знаю, как другие, а в особенности литературные критики, но лично я
верю в любовь с первого взгляда. Верю хотя бы потому, что сам так влюбился.
Кроме того, и отец английской драматической литературы сказал: "Тот, кто
любил, всегда любит с первого взгляда". В той же степени, если даже не
больше (и тут некоторый опыт у меня имеется), верю и я в дружбу с первого
взгляда. Именно так - с первого взгляда подружился я с Сергеем Есениным, с
Сергеем Образцовым, с Ольгой Пыжовой. Вероятно, подобное случается только в
молодости, когда трезвый ум, к счастью, не слишком вмешивается в наши
чувства.
В конце первого вечера приятного знакомства на капустнике Камерного
театра Ольга Пыжова уже с нежностью говорила и мне, и Никритиной, и Сарре
Лебедевой:
- Ну, гады...
Нет, никогда не понять и старым и новым "этим Коганам" теплого пыжовского
слова!
Через два дня, сверкая своими разноцветными глазами, она объявила
Качаловым, с которыми была в самых тесных отношениях:
- Сегодня после спектакля я приведу к вам трех гадов: Мариенгофа,
Никритину и Лебедеву.
Для Василия Ивановича и Нины Николаевны слово "гад" было рекомендацией
более чем достаточной.
Едва мы сняли шубы и переступили порог, Качалов сказал"
- Что ж, сядем за стол.
- А я уже сижу! - крикнула из столовой Пыжова, нацеливаясь вилкой в
"розовую рыбку", как она называла лососину.
Кто не знает, что в гостях самые нудные, самые тягучие те полчаса, что
выпадают на вашу долю от появления в доме до "прошу за стол, друзья мои! ".
У наших радушных хозяев (вот хитрецы!) этих тягучих тридцати минут не
оказалось - увильнули от них.
- Что ты скажешь, Вася, о моих гадах? - спросила Пыжова, жуя "розовую
рыбку".
Но Василий Иванович вместо того, чтобй ответить на ее лобовой вопрос, как
теперь говорится, уже наполнил большие рюмки ледяной водкой, настоянной, как
полагается, на лимонных корочках.
Наполнил и улыбнулся своей качаловской улыбкой. Мне приходится употребить
этот эпитет "качаловской", "качаловская" потому, что все другие, слишком
общие, могут относиться и к одному человеку, и к другому, и к третьему, а
качаловская улыбка или качаловский голос - единственны.
Мы чокнулись.
И опять, как позавчера на капустнике в Камерном, случилось то (и это, к
сожалению, последний раз в моей жизни), что я подружился с людьми с первого
взгляда. Говорю "с людьми", потому что это относилось в одинаковой мере и к
Василию Ивановичу, и к Нине Николаевне Литовцевой, его жене, славившейся во
МХАТе труднейшим характером.
Хотя я очень боюсь показаться сентиментальным (какое бедствие!), но нет
сил устоять против желания разразиться тирадой о душевной чистоте.
Так вот: придешь, допустим, к кому-нибудь на именины. Глянешь - ни
соринки! Все сверкает, все блестит. "У меня, мол, чистота, у меня порядок!"
А под буфетом, к примеру, пылищи на палец и паутина с дохлыми прошлогодними
мухами.
Ну и подумаешь: "Э, дорогая хозяюшка, да ты очковтирательница!"
Нечто подобное бывает и с душевной чистотой. Снаружи все сверкает, все
блестит, а как ненароком глянешь в укромное местечко души или сердца и -
плюнешь в сторону: "Да чтоб тебя черт побрал с такой чистотой душевной!..
Грязь, зависть, недоброжелательство".
А у Василия Ивановича и у Нины Николаевны была настоящая душевная
чистота. И чтобы увидеть ее, понять, почувствовать, не требовалось съесть с
ними пуда соли. Одной щепотки за глаза было.
- По второй!
Не успели мы эту вторую закусить белым грибком, как Нина Николаевна,
прихрамывая, засуетилась, затормошилась. А не суетилась она, не тормошилась,
только когда спала. Но и в эти немногие часы, как уверял супруг, подушка у
нее под головой "вертуном вертелась".
- Нина!
А она уже что-то размешивала деревянной ложкой в кастрюльке, какой-то
салат чем-то поливала, какое-то блюдо солила и перчила. Потом за каким-то
соусником потянулась к подоконнику, который служил добавочным столом.
- Нина!
И Василий Иванович для успокоения дал ей шлепок своей большой мягкой
ладонью.
В ответ она деловито проскрипела, почти так же, как скрипели половицы в
их крохотной столовой:
- Оставьте меня, Василий Васильевич!
Это было имя и отчество Лужского, небезызвестного артиста Художественного
театра.
- Теперь мне все ясно! - сказал Качалов с завидной серьезностью. - Теперь
мне совершенно ясно, кто тебя, Нина, еще стукает по этому месту.
Всем стало весело. Очень весело.
Стоит ли пояснять, что на всем белом свете никто, кроме Василия
Ивановича, не стукал ее "по этому месту".
- Господи, - отозвалась со скрипотцой Нина Николаевна, - от вас, Василий
Иванович, немудрено и с ума сойти!
А немудрено было сойти с ума только от Нины Николаевны с ее треволненьями
и переживаньями, как по большим жизненным вопросам, так и по самым
ничтожнейшим пустякам.
Перед заливным судаком в лимонах Пыжова неожиданно задала вопрос, как
будто довольно глупый:
- Вася, а как ты считаешь - сделал ты в своей жизни карьеру или нет?
Он, задумавшись на минутку, пожал плечами:
- Как тебе сказать, Ольга... В Америку я ехал во втором классе.
- Понятно! - кивнула Пыжова. - И Качалову, значит, жизнь не удалась.
- Подожди, подожди...
- Не выкручивайся, Васенька.
- Гамлета я все-таки сыграл... с грехом пополам.
Нина Николаевна презрительно прыснула мелкими смешками и проскрипела:
- Готово! Уже заразился!
- Чем это?
- Да самокритикой большевистской.
- Что ж, это болезнь полезная. Очень полезная. Побольше бы у большевиков
таких болезней было.
А перед поросенком с гречневой кашей он спросил:
- Хотите, я вам почитаю стихи?
У кого из нас после получасового знакомства повернулся бы язык попросить
его об этом? Тем более что на его лице еще лежала пудра на тонком слое
душистого вазелина, которым он только что снял грим сегодняшней роли.
- Конечно, хотим, Василий Иванович!
- Мечтали об этом!
- Ну пожалуйста!
- Пожалуйста, Василий Иванович, пожалуйста!
Он стал читать.
Сначала Есенина, потом Блока, потом Верхарна, потом Пушкина, а уж на
рассвете Байрона из "Чайльд Гарольда" и Гете из "Фауста".
Сам Василий Иванович необычайно был похож на Гете. Только волосы покороче
да живот поменьше.
Качалов - это псевдоним. Настоящая фамилия Василия Ивановича -
Шверубович.
Когда Художественный театр гастролировал в Америке, нью-йоркские евреи,
прослышав про это, взбудоражились.
Здесь, тут, там стало раздаваться:
- Вы знаете, мистер Абрамсон, что я вам скажу? Великий Качалов тоже из
наших.
Или:
- Ой, мистер Шапиро, вы что думаете? Вы думаете, что знаменитый Качалов
гой? Дуля с маком! Он Швырубович. Да-с, Швы-ру-бович!
- Боже мой! Ой, Боже мой!
Или:
- Как, вы этого не знаете, мистер Коган? Вы не знаете, что этот
гениальный артист Качалов экс нострис?
- Подождите, подождите, мистер Гуревич! Ведь он же Василий Иванович.
- Ах, молодой человек, сразу видно, что у вас еще молочко на губах не
высохло! Это же было при Николае Втором, чтоб ему в гробу крутиться! В то
черное время, скажу вам, очень многие перевертывались. Да, представьте себе!
Перевертывались из Соломона Абрамовича в Василия Ивановича. Так было
немножечко полегче жить. В особенности артисту.
И пошло, и пошло.
Через несколько дней некто скептический мистер Лившиц захотел с
абсолютной точностью в этом удостовериться.
Он сказал мистеру Соловейчику:
- Попробуем позвонить по телефону его супруге.
Оказывается, и в Нью-Йорке не всегда хорошо работают телефоны.
- Простите, пожалуйста, значит, со мной разговаривает супруга Василия
Ивановича? - не слишком разборчиво спросил скептик.
- Да.
- Будьте так ласковы: не откажите мне в маленькой любезности. Это говорит
Лившиц из магазина "Самое красивое в мире готовое платье". А кто же был
папаша Василия Ивановича?
- Отец Василия Ивановича был духовного звания, - сухо отозвалась Нина
Николаевна.
В телефоне хрипело, сипело:
- Что? Духовного звания? Раввин? Он был раввин?
- Нет! - ответила Нина Николаевна голосом, дребезжащим от удивления и
взволнованности. - Он был протоиерей.
- Как? Кем?
- Он был протоиереем, - повторила Нина Николаевна еще более нервно.
- Ах, просто евреем! - обрадовался мистер Лившиц.
У Нины Николаевны холодный пот выступил на лбу.
- Я, мистер Лившиц, сказала...
Телефон еще две-три секунды похрипел, посипел и перестал работать.
А через неделю нью-йоркские Абрамсоны, Шапиро, Коганы, Соловейчики и
Лившицы устроили грандиозный банкет "гениальному артисту Качалову, сыну
самого простого еврея, вероятно, из Житомира".
Василий Иванович с необычайной сердечностью рассказывал об этом пиршестве
с фаршированными щуками, цимесом и пейсаховкой, где были исключительно "все
свои":
- Очень было приятно. Весело. Душевно. Сердечно. Очень, очень.
Вслед за этим и Пыжова выдала свой рассказик. Она ездила за границу с
Художественным театром. Вот он.
На сцене репетировал Леонидов.
- Мочалов! - с отроческим преклонением пробурчал Константин Сергеевич.
Он сидел в пустынном зрительном зале, но не за режиссерским столиком с
потушенной лампой, а в шестом или седьмом ряду партера.
- Что вы сказали? - переспросила Литовцева, обосновавшаяся по левую руку
от него со своими тетрадями, карандашами, вечным пером, лорнетом, биноклем и
футлярами всякого рода. - Вы что-то сказали, Константин Сергеевич?
- Тс-с-с-с-с!..
Он внимал Леонидову, чуть приоткрыв рот и светясь прищуренными глазами.
- Мочалов!
- Что?
- Мочалов! - повторил Станиславский.
Он был похож на восторженно-счастливого девятиклассника с галерки,
который сам собирается в ближайшее время стать гениальным артистом.
В перерыве Литовцева, прихрамывая, подбежала к Леонидову.
- Вы сегодня очень хорошо репетировали, - сообщила она, дергая правым
плечиком. - Константин Сергеевич все время говорил: "Мочалов! Мочалов!"
Посапывающий Леонидов посмотрел на нее взглядом интеллигентного быка и не
без едкости произнес с гнусавинкой:
- "Мочалов! Мочалов! "... а играет-то у нас все Качалов.
Впрочем, и сам Станиславский любил посетовать:
- В Художественном театре Качалов все мои роли играет. Из-за него карьера
моя тут погибла!
Как-то я зашел к Качаловым среди дня. Был май. Прелестный май. Всю
недлинную дорогу от Богословского до Брюсовского (Качаловы переехали на
новую квартиру) у меня вертелось в мозгу и на языке:
Я в этот мир пришел, чтоб видеть Солнце!
Строчка принадлежала одному из самых знаменитых и самых глупых поэтов
начала века. Таким он мне уже представлялся и в отроческие годы.
Оказывается, в этом мнении я не расходился с Буниным. "У Бальмонта в голове,
- сетовал он, - вместо мозгов хризантемы распустились".
Очень обидно и оскорбительно, что даже дураки пишут хорошие строчки,
строфы, а изредка и целые стишки.
Мои дорогие коллеги-стихотворцы, вероятно, сродни птичкам-певуньям.
На входной двери московской квартиры знаменитого автора, явившегося в
мир, "чтоб видеть Солнце", сияла, как у зубного врача, медная дощечка. На
ней крупными буквами было выгравировано:
Поэт КОНСТАНТИН БАЛЬМОНТ
