кончится. Потому что революция - это движение. А движение - это жизнь.
"Поэма без шляпы" была написана в 1922 году.
Как нетрудно догадаться, при первом удобном случае Сталин расстрелял
Блюмкина... под пение, вернее - хрипение, "Интернационала".
Вставай, проклятьем заклейменный,
Весь мир голодных и рабов! - только и успел прокричать наш романтик.
Это мне рассказал член коллегии ВЧК Агранов, впоследствии тоже
расстрелянный.
А когда поставили к стенке старика Мейерхольда, он, как мне передавали,
воскликнул:
- Да здравствует революция!
Это мой век.
Только в моем веке красные штаны, привязанные к шесту, являлись сигналом
к буре в зале бывшего Благородного собрания.
Только в моем веке расписывались стены монастыря дерзкими богохульными
стихами.
Только в моем веке тыкали пальцем в почтенного профессора Ю. Айхенвальда
и говорили: "Этот Коган!"
Только в моем веке знаменитый поэт танцевал чечетку в кабинете главного
бухгалтера, чтобы получить деньги!
Только в моем веке террорист мог застрелить человека за то, что он вытер
портьерой свои полуботинки.
Только в моем веке председатель Совета Народных Комиссаров и вождь
мировой революции накачивал примус, чтобы подогреть суп.
И т, д., и т, д.
Интересный был век! Молодой, горячий, буйный и философский.
17
В Москву приехала Айседора Дункан. Ее пригласил Луначарский. Для себя и
для своей будущей школы знаменитая босоножка получила от нашего
правительства роскошный особняк на Пречистенке. По-купечески роскошный
особняк.
- Толя, - сказал Есенин, усевшись на стол, за которым я трудно ковырялся,
как говорили мы, над лирическими строчками. - Толя, слушай, я познакомился с
Айседорой Дункан.
- Очень рад, - сказал я, не отрывая глаз от рукописи. - Поздравляю.
- Я влюбился в нее, Анатолий.
- Ты? Влюбился?
- По уши!
- Ты?..
- Честное слово!
- Не верю, Сережа.
- Почему это ты не веришь?
- Не ве-рю, - повторил я, обмакнув перо в чернила.
- Уж, может, я не могу влюбиться?
- Полагаю.
Он почесал за ухом.
- Ну, увлекся, что ли.
- Ты? Увлекся?
Он опять почесал за ухом.
- Ну, ладно, ладно. Она мне понравилась.
- Так ведь кругом говорят, Сережа, что она...
Есенин перебил:
- А я люблю пожилых женщин.
- Люби, люби на здоровье!
Но кляксу я все-таки посадил.
- И буду любить. Буду!
Вдруг он испуганно взглянул на лист бумаги, который лежал передо мной:
- Что? Кляксу посадил? Сейчас посадил?
- Ага.
Он мрачно взглянул на меня:
- Это дурная примета... Эх, растяпа!
Я скомкал лист и выбросил его за окно.
- Все равно это дурная примета.
- Вот вздор-то!
- Увидишь!
- Не болтай чепухи, Сережа.
- Пушкин тоже в приметы верил.
- Сто лет тому назад.
- А писал-то он стихи сто лет тому назад не хуже нас с тобой.
Вскоре Есенин перебрался к Дункан, в ее особняк на Пречистенке.
18
Мы сидим возле буржуйки. От нее пышет уютным жаром. Черные железные щеки
зарумянились.
- Ишь, потрескивает. Не дрова, а порох! - говорит Есенин. - Кто покупал?
Небось Мартышон?
И подсаживается еще ближе к огню:
- Русская кость тепло любит.
На столе, застеленном свежей накрахмаленной скатертью, стоит глиняный
кувшин с ветками молодой сосны.
Есенин мнет в пальцах зеленые иглы.
- Это хорошо, когда в комнате пахнет деревцом.
Подходит к ореховой тумбе. На ней еще совсем недавно стояли наши
бритвенные приборы и обломок зеркала, прислоненный к флакону тройного
одеколона. Теперь на ней: никритинский трельяжик, духи, круглая пудреница с
большой пуховкой и синяя фарфоровая тарелочка с золотыми карандашами губной
помады.
- Тумбочка-то наша холостяцкая, - говорит он, - каким туалетом стала!
Рассматривает себя со всех сторон в трельяжик и нюхает духи "Персидская
сирень" парфюмерного треста "Жиркость". Так в те годы именовалось ТэЖэ.
- Приятные...
И душится. Почему-то за ушами.
- У нас в Рязани сирени мно-о-ого!
Потом большой лебяжьей пуховкой пудрит все лицо, а не по-дамски - один
нос.
- Мы-то с тобой, два дурака, аптекарской ватой после бритья пудрились.
И расчесывает с наслаждением свои легкие волосы большим редкозубым
женским гребнем из черепахи.
- Красота!.. Только в кармане его носить неудобно.
И кладет гребень на прежнее место.
- Ну, мне пора.
- Подожди, Сережа. Через полчаса придет Нюша. "Ящик с игрушками"
кончается рано. Попьем чайку. Есть холодная баранина. Мартышка еще
что-нибудь придумает.
- Да нет.
И надвигает на самые брови высокую бобровую шапку с черным бархатным
донышком.
- Поеду на свою Пречистенку клятую. Дунканша меня ждет.
- Может, останешься? Ночуй с нами, Сережа, в старых пенатах.
- Нет, поеду.
И нехотя надевает шубу.
- Поеду. Будь она неладна!
И натягивает кожаные перчатки на пальцы, по-мальчишески растопыренные.
- Право, Сережа, оставайся. Гляди, как метет на улице.
- Поеду.
Он застегивает шубу на все пуговицы и поднимает воротник, как на морозе:
- Будь здрав.
- Ты сказал, Сережа: "Клятая Пречистенка". Да ну ее к Богу! Сыпь домой.
Насовсем домой. Мартышка будет рада.
Он кладет на мои плечи обе руки и, глядя в глаза, говорит вслух то, что,
вероятно, не раз и не два говорил самому себе:
- Нет, Толя, не могу я, да и не хочу сидеть на краешке чужого гнезда.
И круто поворачивается на каблуках.
- Мартышону кланяйся.
- Поклонюсь, поклонюсь.
Я молча провожаю его до парадного.
- Прибегай, Сережа.
- Спасибо.
- Прибегай завтра.
- Постараюсь.
Дверь хлопнула. Возвращаюсь не спеша в нашу комнату, натопленную,
пахнущую сосной и ставшую гораздо уютней от белой скатерти на столе, от
шотландской косынки в зеленую клетку на скучной ореховой тумбе, от лебяжьей
пуховки и большого черепахового гребня, свидетельствующих о женщине.
Но в груди у меня щемит. Что-то подступает к горлу. Я опускаюсь на низкую
табуретку возле потухающей буржуйки. Сижу тяжело, грузно, с уроненной
головой и как будто с нечистой совестью. Словно сделал что-то очень
жестокое, непоправимое, но неизбежное.
Потом повторяю есенинские слова:
- "Клятая Пречистенка!"
Ах Дункан, милая, дорогая Изадора, и надо же было тебе повстречаться на
его пути!
Вспоминаю диалог из каких-то мемуаров:
- Почему, друг мой, ты не женился на этой знаменитой и богатой женщине?
- Да потому, - ответил мужчина, - что не хотел стать женой своей жены.
Кто, где, когда перекинулся этими фразами? А Бог его знает. Но они
поучительные.
Есенин, конечно, не стал "женой своей жены". Не тот характер. Но, к
сожалению, не стал и ее другом. По большому жизненному счету - не стал и
мужем. Любовь и дружба, в моем понимании, неразделимы при жизни вдвоем. При
человеческой жизни вдвоем. А не в собачьей свадьбе.
Отыграв "Ящик с игрушками", Нюша встретила Есенина на нижней площадке
нашей лестницы и тащила его за рукав обратно в дом. Очень тащила. Но он
упрямо твердил свое:
- Нет, поеду, Мартышон, поеду.
И уехал.
Не дотащила она Сережу.
19
Василий Иванович Качалов подарил мне свою фотографическую карточку.
Надпись на ней была в стихах:
Толя, Толя Мариенгоф!
Я давно твоих стихов
Поддавался обаянью
Рад был первому свиданью,
Кажется, в "Гостинице",
В той, где "имажйниться"
Собиралась ваша рать.
Рад был издали слыхать,
Что почти вы без штанов,
Но богаты звоном слов.
А потом тебя - живого -
Как-то привела Пыжова
Вместе с Нюрой, вместе с Саррой
И в квартирке нашей старой
Мы, бывало, до утра
Пили водку и "Абрау"
Я читал стихи Сергея,
Ты свои стихи читал,
И на профиль твой Бердслея
Джим смотрел и засыпал.
Эта качаловская "квартирка старая" находилась во втором этаже деревянного
флигеля, что стоял во вдове Художественного театра.
В таких квартирках в Пензе жили самые мелкие чиновники, а в Москве
сторожа и дворники. Крохотные комнатки, с крохотными оконцами, с низкими
потолками, с поскрипывающими половицами и поющими дверями.
Но до чего же была уютна, радушна, тепла, сердечна, гостеприимна эта
дворницкая квартирка!
Я не скажу, какого времени - павловского или александровского - была
качаловская мебель, но в креслах было удобно сидеть, на диване -
развалиться, а за круглым столом о пяти ножках - вкусно елось, хорошо пилось
и чудесно разговаривалось. Потому что не только молодым гостям, но и
хозяину, который находился в великолепной мужской зрелости, никто еще не
говорил: "Вася, тебе гуся с яблоками нельзя!" - "Нет, нет, только не
поросенка!" - "Положи обратно кусок, положи! Вот, пожалуйста, это твое белое
мясо - куриная грудка с рисом".
Или: "Вася, Вася, ты уже две рюмки выпил. Хватит! Сам же сегодня доктору
слово дал!"
Нет, хвала Господу, тогда еще всем и все было дозволено, никто не смотрел
трагическим глазом на гусиный филейчик, никто не выхватывал изо рта папиросу
и не вел счета рюмкам, стопкам, бокалам. Этого скучного и скорбного счета,
портящего жизнь.
Ольгу Ивановну Пыжову я бы тоже отнес к ряду некрасивых красавиц.
Разноцветные глаза этой актрисы Художественного театра воспел в своем
рассказе один из "Серапионовых братьев". Язычок у Пыжовой был тонкий и
острый, как лезвие бритвы, которая почему-то называется безопасной. А о
пыжовском нраве следовало бы сказать приблизительно те же слова, что сказал
Пушкин о комедии Бомарше:
Откупори шампанского бутылку
Иль перечти "Женитьбу Фигаро".
Справедливость этого пока еще может кое-кто засвидетельствовать. Через
год, другой, третий - еще меньше. Не за горами тот день, когда их не сыщешь
и днем с огнем. А жаль! Хорошие свидетели. Они умели и настоящими стихами
побаловать человека, и на сцене играли неплохо, и недурно ставили пьесы, и
могли до вторых петухов с толком и жаром поговорить об искусстве.
Недавно в МХАТе одного из этих свидетелей, убеленного сединами,
отмеченного лысиной, как у линяющего орла, и обласканного народной любовью,
принялся поучать бойкий служащий из Министерства культуры. Мой свидетель
слушал, посапывая, кивал головой и вдруг буркнул оттопыренными губами:
- Умерли.
- Простите, кто умер?
- А те, кто могли учить меня.
Так вот: эти немногие свидетели могут подтвердить, что когда Ольга
Ивановна была в настроенье, - а в те времена это не являлось редкостью, -
она с лихвой заменяла для нашей небольшой компании бутылку шампанского, на
которую не всякий день мы могли раскошелиться.
Пыжова жила в небольшой коридороподобной комнате. Единственное окно
выходило на площадь, которая меняла памятники, как меняет мужей современная
женщина. Перед ампирным дворцом сначала стоял белый генерал по фамилии
Скобелев; потом олицетворявшая свободу замоскворецкая молодуха в
древнеримском одеянии; она была высечена из шершавого серого камня и держала
в руке гладкий шар. Художник Якулов называл его арбузом. Теперь на этой
площади высится монумент основателю Москвы. Он крепко оседлал лошадь
Васнецова с картины "Три богатыря".
В коридороподобной комнате Пыжовой сиживали знаменитейшие футуристы,
имажинисты, "Серапионовы братья", композиторы, режиссеры и художники.
Рассказывают, что Елизавета Михайловна Хитрово, дочь фельдмаршала Михаила
Илларионовича Кутузова, поздно просыпалась, долго лежала в кровати и
принимала избранных посетителей у себя в спальной.
Женщины моего века тоже принимали у себя в спальной, но этому никто не
удивлялся, потому что никаких других комнат, как правило, у них не было.
