вами: "И не введи нас во искушение".
Старый боевой товарищ отбросил смущение, он предпочел засмеяться и
сказал, что богослов у них под рукой, лучше Филиппа Морнея не найдешь.
Генрих в самом деле спросил его мнение; но так как Морней, отмахнувшись
от призраков, вдался в рассуждения о вечном блаженстве с усердием и пе-
дантизмом мирянина, овладевшего наукой о боге, Генрих перестал его слу-
шать. Он задумался, опершись головой на руку, а кругом шумел пир.
Немного погодя он огляделся - где же он? Среди участников своей неза-
вершенной юности, на прежнем святом месте, кругом привычные соратники, а
над ним нет балдахина. "Мнимый возврат нашего первоначального душевного
строя, но с того расстояния, на котором мы находимся теперь, нам уже не
измерить ни его безрассудной отваги, ни его слабости. Нам пришлось сос-
тариться для того, чтобы нож перестал быть пугалом. Лишь сейчас и здесь
обнаружилось, что страх за жизнь отпустил нас. Что же касается вечного
блаженства, смысл его для нас утрачен. То и другое - потеря страха за
жизнь и упований на вечность - одинаково печально, человек становится
все печальнее и трезвее, чем больше сделано, и притом несовершенных
дел".
Сидя вполоборота, он увидел из окна больверк в гавани, туда он всхо-
дил еще во времена своей возлюбленной матери Жанны, пятнадцатилетним
юношей. Была ночь, волны с такой же силой набегали, перекатывались, и
рев их был голосом дали, не знавшей его, но в ветре он ощущал вкус иного
мира - свободного от ненависти и насилия, свободного от зла. С тех пор
королевские мореходы и колонисты в самом деле переплывали океан, терпели
кораблекрушения, обитали на пустынных островах. Воротившиеся не пали от
этого духом, они добиваются нового флота, лишь теперь они прониклись
сознанием своей правоты, своего назначения, и гибель не страшит их.
"Ничего не страшиться - это в сущности и есть поворот, как мы видим
на собственном опыте. Поворот начался незаметно. Когда? Не вспомнишь.
Знаешь лишь одно: борьба, в которой нам суждено пасть, - далеко не пос-
ледняя, и, когда не станет нас, она будет продолжаться, словно мы тоже
участвуем в ней.
Мне кажется, война, которую я готовлю, необходима. Если же я паду
раньше, не беда, всего так или иначе не завершишь. Это и есть поворот
посреди служения".
Пока он так думал и рассуждал, остальные глядели на него, и у них за-
щемило сердце, они и сами не понимали почему. Наш король Наваррский, -
молча сказали они друг другу вместо словесных пояснений. Поседевшим об-
рели мы его вновь. У Агриппы д'Обинье первого навернулись слезы. Морней
прервал свою речь о вечности, и Агриппа перегнулся через стол:
- Сир, когда я вижу ваше лицо, я становлюсь дерзок, как прежде. Расс-
тегните три пуговицы на камзоле и окажите мне милость пояснить, что по-
будило вас возненавидеть меня.
Генрих побледнел, из чего они безошибочно заключили, что он даст волю
чувству.
- Разве вы не предали меня? - спросил он. - Вам мало было Бирона, вы
столковались с герцогом Бульонским. Мне известны твои письма к его другу
де ла Тремойлю, который смешно квакал, когда говорил. Он умер, впредь он
будет квакать и предавать на том свете.
И ответил Агриппа:
- Покойный был настолько слабее вас. Я же от вас, сир, смолоду нау-
чился держать сторону гонимых и обремененных.
Тогда обнял Генрих простодушного вояку и сказал:
- Приверженцы протестантской веры добродетельны и за своих изменни-
ков.
После этого все стало ясно между королем и его протестантами; на про-
щание они пожали друг другу руки.
Между тем Морней был молчалив за столом, если не считать рассуждении
о вечном блаженстве, они же нагнали на Генриха печаль. Теперь он был
один с господином дю Плесси-Морнеем в зале, которая опустела, и настал
вечер. Замешкавшиеся гости оглядывались напоследок с порога. Король, ви-
димо, хотел поговорить о самом главном, ибо он направился к оконной нише
со своим старым советником, с первым среди протестантов, его называли их
папой. Тогда последние из двухсот гостей удалились, ступая бесшумно, и
тихо притворили дверь.
Генрих за руку повел Филиппа к окну, остановился перед ним, всмотрел-
ся в состарившееся лицо: каким маленьким стало оно под непомерно вырос-
шим лбом. "Глаза глядят разумно; мы держимся стойко, невзирая на случай-
ные провалы, как тогда с Сен-Фалем. Глаза глядят мудро, но по-вечернему:
дерзаний нечего ждать от этого человека. Когда мы были молоды, мое коро-
левство Наварра, спорное по самой своей сути, имело в его лице ловкого
дипломата, который одной силой своей любви к истине умел перехитрить
всех лжецов. Далекие времена, где вы? Но именно тогда мы превыше всего
боялись ножа, как способны бояться лишь люди, еще не оправдавшие себя,
алчные до своих будущих деяний, которые им страшно упустить".
- Многого мы достигли, Филипп?
- Сир, всего, что было вам назначено или на вас возложено. Почему не
хотите вы признать, что сверх того господь наш не спрашивает и не попус-
кает.
- Известно вам, господин дю Плесси, что великая война готовится на
свете?
- От ваших решений я устранен. То же, что решает воля всевышнего, я
постигаю через испытания. Новые открытые раны жгут меня, и последняя еще
впереди.
Что он шепчет во мраке? Чело склоняется, выражения лица не видно.
Морней поднимает голову, говорит отчетливо:
- Сохраните на земле мир до конца ваших дней. Сир, едва вы испустите
дух, ваша высокая ответственность снимется с вас и возвратится к госпо-
ду.
- И это все? - спросил Генрих. - Таково, по-твоему, бессмертие, Фи-
липп? Таково вечное блаженство?
Когда вместо ответа последовал лишь вздох, Генрих собрался отвер-
нуться. Однако сказал:
- Ваше познание бога необычайно расширилось. Вы говорите о нем слиш-
ком по-ученому для того, чтобы он, как прежде, мог жить в вашем сердце.
Ныне мы снова встретились с вами здесь на земле, у вас же в мыслях одна
лишь диалектика вечности.
- Мой сын пал при осаде Гельдерна, - сказал Морней ясно и просто.
Генрих привлек его к себе:
- Бедняга!
Руки их долго оставались сплетенными. Глаза их не увлажнились. Морней
впоследствии напишет трактат "О слезах". В действительности он не пла-
чет, а Генрих проливает теперь слезы лишь по ничтожным поводам. Для зна-
чительных он вооружен.
- Ваш единственный сын, - сказал Генрих с ударением. Быть может, он
подразумевал: к чему же ваша вера.
Морней, по-прежнему просто:
- У меня теперь нет сына, а потому нет и жены.
Что он хочет сказать, спросил Генрих. Получила ли уже мадам Морней
злую весть?
- Она ничего не знает, - сказал человек, побежденный жизнью. - Гонец
явился сегодня ко мне. Я сам должен принести ей это известие: она не пе-
реживет его. Тогда я буду разлучен с ними обоими, а лишь ради них мне
еще стоило жить - неужто же не бывать свиданию?
- У вас есть внутренняя уверенность.
- У меня ее нет, - выкрикнул Морней. И продолжал уже спокойно: - Мало
того что Шарлотта уйдет от меня, она уйдет по своей воле. Меня обуревает
страх, что любовь кончается и с ней кончается все, особенно же надежда
на бессмертие.
- Друг, нам нечего бояться, - сказал Генрих. - Я познал это сегодня,
а потому благословляю свою поездку в Ла-Рошель. Перед концом некий голос
промолвит: мы не умрем - но будет это только значить, что мы свершили
свое.
По вещему испугу в своем сердце Морней понял это как последнее слово
короля. Он поклонился и отступил. Король приказал напоследок:
- Если пророчество ваше сбудется, я хочу узнать и услышать от вас о
том, как скончалась мадам де Морней.
БЛАГОДАРНОСТЬ
Истинный успех посещения королем Ла-Рошели обнаружился лишь на обрат-
ном пути. Гарнизон Ла-Рошели сопровождал его до ближайшей протестантской
крепости; оттуда выступил новый отряд, чтобы пройти с ним следующий
этап. Отовсюду спешили к нему дворяне, безразлично какой веры, все стре-
мились увидеть его; и не раз карета его ехала шагом вследствие стечения
народа. Люди смешивались с его охраной, они намеревались проводить его
до самой столицы. Он про себя объяснял, что их к этому побуждает. Сами
они не могли ни осмыслить, ни истолковать свои побуждения.
Не успел Генрих вернуться в Париж, как из Лондона пришла весть о за-
говоре против короля Якова. Под Вестминстерский дворец были подложены
груды пороха, что успели вовремя обнаружить. В противном случае все соб-
равшиеся были бы разорваны на куски - король, принцы и пэры, весь парла-
мент; от английской короны ничего бы не осталось. Такого громадного ко-
личества пороха хватило бы, чтобы взорвать целые городские кварталы. Это
было бы самым жестоким злодеянием века. Доподлинно известно, кто своим
учением способствует смуте. Кто подкапывается под нас, кто поставляет
средства взорвать нас всех на воздух, кто ввозит их в каждое христианс-
кое государство, пока оно еще свободно. Долготерпение свободных народов
облегчает работу их врагам, не говоря о том, что у последних повсюду
есть сообщники и что правительства очень шатки.
Без лишних слов было признано, что здесь действовал орден Иисуса, а
за его спиной Испания. Держава, которая сломлена, но еще не вполне, ни-
как не может угомониться. Разуму и смирению она не научилась, зато нау-
чилась хитрости и злодейству. Из старой власти рождается новый боевой
отряд, духовное воинство, если убийство свойственно духу и входит в чис-
ло воинских добродетелей. Иезуит Мариана проповедовал право убивать ко-
ролей. Его английские адепты оказались старательными, впрочем, в их кни-
гах об этом мало говорилось. Все же покушениям предшествуют книги; ко-
роль Генрих послушался недоброго совета, когда отстаивал перед своими
законоведами возвращение святых отцов, доказывая, что они чисты сердцем.
Правда, здесь, в стране, друзья детей усердствуют в любви к малолет-
ним, меж тем как где-то там после первого испуга убирают порох. Птички,
цветочки, мы тут ни при чем, пуританский парламент сам по себе заседает
на пороховых бочках. Однако допустим, что король Французский оставил бы
вас без присмотра, как Яков. Допустим, он окончательно порвал бы со сво-
ими протестантами и не вернулся бы только что из путешествия, которое
было, в сущности, смотром войск, они же стоят наготове. Тогда здесь, не-
сомненно, повторилось бы вестминстерское покушение. Но по улицам столицы
короля Генриха громыхают пушки его начальника артиллерии.
Генрих ожидал его в тот самый час, когда "пороховой заговор" стал из-
вестен им обоим. Верный слуга, по своему обычаю, должен был бы тотчас же
появиться в дверях и напомнить своему государю, кто послал его в Ла-Ро-
шель, кому он обязан тем, что союз цареубийц отступил перед ним. День
прошел; Рони не явился. Генрих как бы невзначай велел справиться о нем в
арсенале. Министр работает, как всегда. Генрих думал: "Он ждет, чтобы я
посетил его либо чтобы он был возведен в герцоги и пэры. Точный расчет
входит в число его добродетелей. Однако мне уже многие спасали жизнь, и
не становились за это даже капитанами. Да и я многих выручал из беды и
делал это даром". Генрих, впрочем, сам знал, что в его рассуждениях было
неверно, что - недосказано. "Рони обнаружил поразительное чутье, или
назвать это дальновидностью? Что сталось бы с королевством без моих про-
тестантов? Сам Рони - закоренелый еретик, почему эта идея и возникла у
него и ее осуществление оказалось так просто. Все равно, он никогда не
был человеком окрыленного духа; он был человеком, призванным сидеть и
считать".
Здесь Генриху пришлось признать, что его Рони переменился. С каких
пор? Мы позабыли об этом, как и о перемене, постепенно свершившейся в
нас самих. Рони был неподкупен, но всегда усердно добивался награды; та-
