достоинства на должном уровне, то этот уровень начинает падать.
Но откуда им было браться? -- вот вопрос, на который нелегко
найти четкий ответ.
Концлагеря и остальная Германия
После освобождения Германии от фашизма всему миру
открылась страшная правда о гитлеровских концлагерях.
Потрясенные всем увиденным, союзники спрашивали у немцев,
переживших фашизм, знали ли они о существовании лагерей. И
очень часто получали ответ: "Нет, мы ничего не знали". Это
замечательное свойство противоречивой человеческой психики --
не знать того, что знаешь, но страшно не хочешь знать.
Страх
Нельзя было не знать -- о лагерях писали в газетах,
говорилось по радио. Правда, никаких подробностей не
сообщалось. Но это еще хуже -- если бы .знать, что тебя там
ждет, можно как-то подготовиться. А то -- как смерть. Человек
внезапно исчезает, и все.
И еще: чем отличается страна, в которой действует
множество самых жестоких законов, от страны, в которой вообще
никаких законов нет? В первом случае ты знаешь, за что и когда
тебя повесят. А во втором -- ты добропорядочный немец, ходишь в
церковь, слушаешься начальство, образцовый семьянин. И вдруг
ночью стук в дверь -- гестапо.
Поначалу вроде бы ничего. В газетах и по радио -- шумная
кампания против цыган. Всех цыган -- в лагерь. Но я не цыган,
меня не заберут. Следующие на очереди -- обитатели полусвета:
содержатели ночных заведений, гомосексуалисты и так далее.
Опять пронесло. Но дальше -- хуже. Вот какая-нибудь группа
людей, сознавая важную роль, которую она играет в обществе,
начинает слишком много себе позволять. Например, врачи. Или
адвокаты, ученые-физики и так далее. Они требуют для себя
свободного доступа к информации, поездок за границу к коллегам.
У них есть и духовный вождь -- всемирно известный, всеми
уважаемый ученый. С ними поступают так. Выбирают случайным
образом каждого десятого и--в лагерь. При этом их лидер может
случайно в эту выборку и не попасть.
Но вот -- мой сосед по лестничной площадке. Я его
прекрасно знаю -- абсолютно лояльный, преданный всем идеалам
национал-социализма немец. Чуть что -- "Хайль Гитлер!". Ночью
слышу, как подъезжает машина, гестаповцы поднимаются по
лестнице, стук в соседнюю дверь. Теперь от страха уже некуда
деться.
Жить в таком состоянии нельзя. Чувство самосохранения
требует полностью слиться с властью. Проникнуть не умом, а
сердцем, всеми фибрами своей души в ее душу. Угадывать
мельчайшие колебания ее настроения. Раствориться в ней
полностью. Но для этого надо сначала растворить свою. И человек
начинает внутреннюю работу по уничтожению своей личности.
Посмотрим на него, когда он читает газету. Собственно, он ее и
не читает. Ведь газета создана не для того, чтобы служить окном
в мир, в котором ты живешь. Он читает там, где ничего не
напечатано -- между строчек. Он ее впитывает целиком. Он
сливается. Теперь ему уже не нужно приказывать -- он сам знает,
чего от него хотят. И тогда к нему приходит чувство
безопасности. Но эта безопасность мнимая.
"Гитлерюгенд"
Мой дом -- моя крепость. Пусть на улице маршируют
эсэсовцы, а со всех стен на меня смотрит этот мерзавец с челкой
и усиками. Пусть на службе при встрече с начальником я
вытягиваюсь в струнку -- "Хайль!". Пусть в разговоре с друзьями
за кружкой пива приходится все время быть начеку -- здесь и
стены имеют уши. Пусть над всем этим витает призрак концлагеря.
Пусть! Но вот я прихожу домой, и здесь я -- хозяин. Я управляю
этим маленьким миром, я отвечаю за все. Чтобы все были сыты,
одеты, обуты и обогреты. Чтобы дети выросли, несмотря ни на
что, честными немцами. Мои дом -- мое последнее прибежище,
здесь я делаю то, что считаю нужным. И говорю то, что думаю.
Ты понимаешь, что это и есть Область Автономного Поведения
-- крепость, которую сам человек строит, чтобы защититься от
фашизма. Необходимо, следовательно, ее разрушить. В каждой
семье есть дети, и они -- члены "Гитлерюгенд". А там -- свой
фюрер, и он приказывает слушать, о чем говорят дома родители.
И, если услышишь что-нибудь не то, сообщать ему. И нашлись
дети, которые доносили. Немного -- навею Германию не больше
десятка случаев. Но каждый раз -- шум по радио, во всех газетах
-- статьи с портретом ребенка, который возводился чуть ли не в
ранг национального героя. И этого оказалось достаточно. Угроза
-- страшнее исполнения.
А теперь -- попробуй отшлепать своего малыша.
Портреты
Один из самых важных уроков, который можно извлечь из
книги Беттельгейма,-- замечай все, что происходит вокруг тебя.
И если какая-то деталь чересчур навязчиво попадается на глаза
-- подумай, нет ли в ней смысла. Может быть, она тоже
"работает".
Портреты Гитлера человек встречал на каждом шагу. Выходишь
на улицу -- Гитлер, на службе, в метро, в магазине, в кино --
Гитлер. Приходишь домой -- и там, даже если на стене и нет
портрета, достаточно включить радио -- там тоже Гитлер. Может
быть, все дело в том, что Гитлеру очень нравилась собственная
физиономия? И ради этого работала целая индустрия, миллионными
тиражами выпускавшая портреты всех видов и размеров? И поэтому
твое неучтивое обращение с портретом, в который ты завернул
сосиски, могло стать содержанием доноса в гестапо?
Если ты перестал замечать портреты, то дело твое плохо.
Это значит, что ты уже слишком далеко продвинулся на пути к
"идеальному заключенному". Тогда портреты -- не для тебя. Они
для тех, кого мучают мысли о том, что в родной стране-- фашизм.
Что ты являешься не просто свидетелем того, что творится
вокруг, -- это творится твоими руками. Руками, которые делают
фаустпатроны, собирают подслушивающие аппараты, пишут книги и
речи, которые произносит фюрер. И ты знаешь -- не в твоих силах
что-либо изменить. Ты -- ничто, ты -- ничтожество. Эти горькие
мысли, направленные против себя самого, действуют как яд. И
очень важно, чтобы они не оставляли тебя ни на минуту. Чтобы от
них негде было скрыться. Поднимаешь голову -- на тебя смотрит
сам фашизм.
Заключение
Напоследок -- еще один эпизод из лагерной жизни. Колонну
женщин-заключенных ведут в газовую камеру. Женщины уже раздеты.
Они знают, что через пять минут погибнут. Эсэсовец,
сопровождающий колонну, вдруг узнает в одной из них известную
на всю Германию танцовщицу. Тогда он останавливает колонну,
вызывает ее из строя и приказывает что-нибудь для него
станцевать. Женщина, танцуя, приближается к эсэсовцу и начинает
кружиться вокруг него. Улучив момент, она выхватывает у него
пистолет и пристреливает его. И тут же гибнет сама под пулями
сбежавшихся на выстрел эсэсовцев. Надо ли тут что-либо
объяснять?
* М. Максимов. Реанимация *
Знание -- сила, 1989, 11, 70--77.
То, что вам предлагается прочесть, вызвано письмом,
которое мне прислал читатель по поводу статьи "На грани -- и за
ней" в мартовском номере "Знание -- сила" за прошлый год. Но о
самом письме -- позже, а сейчас я хотел бы условно разложить по
трем полочкам все другие отклики, полученные мною в связи с
этой статьей.
На первой из них -- наиболее часто задаваемый вопрос: "Эта
стройная система уничтожения личности в гитлеровских
концлагерях, методика превращения человека в "идеального
заключенного", была ли она кем-то специально разработана, а
затем в готовом виде воплощена в концлагерях? Или возникла
стихийно?"
Напомню, что "идеальный заключенный" -- это существо,
лишенное личности, внутреннего содержания, души -- как хочешь
это называй. Оно похоже на модель, управляемую по радио: один
человек переключает кнопки на пульте управления -- и тысячи,
миллионы заключенных мгновенно выполняют нужные движения.
Во-первых, должен сразу заметить, что для Беттельгейма и
для нас гитлеровские концлагеря -- всего лишь фон, пример
экстремальных условий, в которые может попасть человек. В
центре внимания -- сам человек, изучение особенностей его души,
психики. Конечно, гитлеровские концлагеря -- хороший объект для
такого исследования, поскольку в них был порядок: когда нужно
было заключенного повесить, на складе всегда была веревка.
Поэтому система четче проступала сквозь мелкие, незначимые
подробности лагерной жизни. Но концлагеря сами по себе должны
изучаться историком, специалистом по "лагероведению". Так что
вопрос относится скорее к этой науке.
На второй полочке -- прямой перенос всего, о чем говорится
в книге, на нашу сегодняшнюю жизнь. Честно говоря, такой подход
читателей к статье мне не по душе. У Беттельгейма речь идет об
экстремальных условиях,-- те, в которых мы сейчас живем,
уподоблять им было бы нечестно, пожалуй, даже кощунственно.
И, наконец, на последней полочке -- самая важная для меня,
но, увы, самая малочисленная реакция. "Что значит для нас
сейчас открытая Беттельгеймом методика уничтожения личности?"
-- вот что интересует эту группу читателей.
Лагеря -- это уже история. А как бы интересна и важна ни
была для нас история, самое главное -- наше настоящее и наше
будущее, настоящее наших детей. Можно восхищаться Беттельгеймом
и другими оставшимися в живых узниками лагерей, которые смогли
защитить свою личность от разрушения. Можно -- и это очень
полезно -- мысленно одеть себя в полосатую пижаму узника и
посмотреть, на что ты способен: где, в чем ты будешь черпать
силы для сопротивления лагерю? Все это очень хорошо, но,
по-моему, от нас ускользает такой простой и очевидный факт:
если бы в 1945 году союзники не освободили концлагеря, то не
было бы ни одного выжившего. И когда я вижу человека, который,
вооружившись Беттельгеймом, думает о том, что ему надо сделать,
чтобы больше никогда не было лагерей, я чувствую, что живу не
зря.
Ведь это только на первый взгляд дело обстоит так: строят
лагерь, сгоняют туда людей и начинают делать из них идеальных
заключенных. На самом же деле заключенных готовят на свободе и,
когда они уже достаточно созрели, строят вокруг них лагерь. И
Беттельгейм обращается к современному американскому обществу. В
методах оболванивания американцев, в промывании мозгов
средствами массовой информации, в программировании поведения
человека он находит черты, роднящие их с концлагерными
методами. Конечно, мне очень жаль бедных американцев, но я
прежде всего думаю о нас с вами -- в частности; ради этого и
пытаюсь анализировать читательскую почту.
И вот теперь, после этих вводных слов, возвращаюсь к
письму, с которого начал. На него нельзя не откликнуться --
молодой человек, только что отслуживший в армии, прочитав мою
статью, увидел ее содержание через раны, нанесенные ему
казармой. Он призывает меня: расскажите про это, а если вам не
хватает материала, я помогу. Но не мне надо писать про казарму,
потому что я не испытал ее на собственной шкуре. Я -- почти
тридцать лет -- научный работник. И расскажу о том, как вот уже
много десятилетий у нас с успехом растят ученых, главная, а
зачастую и единственная добродетель которых -- послушность.
И здесь я вновь вынужден сделать одну очень существенную
оговорку. Разумеется, никак нельзя впрямую переносить
выведенные Беттельгеймом закономерности, справедливые для
определенных условий, на иные, на них не похожие. Уж если я
осуждаю за это читателей, то самому поступать подобным образом
было бы нелепо. Я вполне отдаю себе отчет в том, что использую
лишь некую модель заданного извне, несвободного поведения, что
