характера. Даже с логикой поведения экипажа: некормленные,
озлобленные лошади не могли не ослушаться возницу. Он сделал
паузу и, уже глядя Кастильоне прямо в глаза, произнес: – Но
кто заставляет пересечься эти пусть логические, но совершенно
независимые цепочки событий? Не человек. Его там уже нет. –
Снова помолчав, он добавил: – Все-таки здесь присутствует
какая-то третья сила. Страшная сила. Если случай распорядился
жизнью человека, это сделано кем-то сознательно и с
определенной целью. Любое событие есть результат кем-то
поставленной цели. Вам только кажется, что вы строите свою
жизнь. Нет. Кто-то незримо и безжалостно управляет вами. –
Даже учитывая ваши соображения, суть не меняется. Получается,
от человека ничего не зависит. – Так и есть. – Но это делает
бессмысленными эмоции. Зачем переживать, если все
предопределено и от тебя ничего не зависит? Даже казнь
несчастного есть неизбежное следствие его сути. – Всю жизнь я
именно так и думал. – И сейчас? Старик ничего не ответил. – Не
кажется ли вам, что для творения под названием «человек»
унизительно так думать? Неужели вы не хотите что-то значить на
этой земле или попытаться противиться чужой воле? Хотя бы
попытаться изменить ход неизбежного? – Я не знаю, что такое
творение. Что до остального, все суета. Человек происходит из
природы и в ней же заканчивает свой путь. – И это говорит
человек, который одарен, как никто другой в нашем мире! Не
знай я вас, можно было бы подумать, что вы никогда не читали
Священного Писания! Упаси вас Боже признаться в таком открыто.
– Вы что же, хотите сказать, что капитан не мог не стать
адмиралом? – В этой стране, на таких просторах и с таким
народом – безусловно. Все определено. Обстоятельства неумолимо
привели его к власти – иначе и не могло быть. – Ваша логика
верна, но только для тех случаев, когда она не касается
смерти. Если события вокруг происходят в такой
последовательности, что в результате в один прекрасный день вы
взяли в руки скрипку, согласен. Но если они повлекли за собой
смерть хотя бы одного человека, а в стране, о которой вы
говорите, погибли сотни тысяч, значит, не только
обстоятельства причастны к такому финалу. Значит, кого-то
все-таки уговорили продать свою душу – в вашем примере за чин
адмирала. – А как же личность? Или бездарность? Ведь она
возникает в последний момент. Неужели не как логическое
завершение цепочки событий? А ее значение, неужели и его вы не
признаете? – Вот в эти последние мгновения и происходит борьба
между тем, кто созидал обстоятельства и кто желал черного
финала. И чаша Созидателя на весах перетягивает. Решает все
монета, брошенная на другую чашу. И бросает ее человек. Только
он может получить самую дорогую монету, и только за
единственное, что есть у него. В возможности совершить такое,
стать повелителем весов – великое доверие к человеку; для него
же это тяжелый дар свободы. – Старик замолчал. – Но иногда
люди отказываются от платы. Пытаются распрямиться и встать. В
этом и есть их великое предназначение. Смысл жизни. Иного
смысла нет. – Теперь я понимаю, почему вы до сих пор на
свободе, – произнес Кастильоне. – Но до конца понять вас
невозможно, ведь только что вы говорили иное. Кто же внутри
вас «вы»? – уже тихо добавил он. Воспоминание об этом
разговоре приходило к нему дважды. Последний раз – после
событий той ночи. Он перевернул страницу. Везде были его
пометки. «Я натолкнулся на ту… безрассудную женщину… которая
сидела в дверях на кресле и говорила: «Спокойно ешьте утаенный
хлеб и пейте краденую вкусную воду». Она соблазнила меня,
видя, что я живу во сне». «Во сне, – повторил он. – А желаю ли
я просыпаться? Желаю ли вообще чего-нибудь? Иногда мне
кажется, что и работаю-то я, движимый и направляемый кем-то.
Может, и другие живут так же?» Пожалуй, нет, он видел страсти
и эмоции людей, чуждые и непонятные ему. Да и сейчас перед ним
в этих строках другой, непонятный ему человек. Что же так
тянет его к нему? И кто отталкивает? Он медленно закрыл книгу.
Старик очнулся. Он все еще стоял перед ней, не двигаясь. В
мастерской стемнело. Ни одного штриха за весь день. Порой ему
казалось, что любопытство, с которым она изучающе смотрит на
него, переходит границы дозволенного. Та тень издевки, которая
иногда виделась ему в выражении ее лица, заставляла его еще
больше желать только одного – быстрее покончить с портретом.
Он не мог ничего поделать с ее взглядом, не выходило и второе.
«Пожалуй, тебя можно принять за мужчину, – подумал он и
самодовольно усмехнулся. – Что ж, она, как ни одна женщина,
была близка к тому, единственному мужчине. Эта мысль стала
посещать его все чаще. Правда, неприятное слово не вязалось с
их отношениями. Да, от нее не уйти. Она не отпускала его даже
в те редкие минуты, когда его не было рядом. Он сделал шаг
назад и за- крыл руками лицо. Нет, с этим надо кончать». – Ты
думал так сотни раз! Пора действительно нанести последний
штрих. – Чужой голос был спокойным и твердым и, как всегда,
появился неожиданно. Старик уже не удивлялся его присутствию в
такие минуты. Он давно ничему не удивлялся. «Какая разница,
если я живу, сходя с ума, я ведь все равно живу. Да и кому это
мешает?» А вот в том, что кому-то это нужно, он был уверен.
Знать бы, кому. Его мысли вновь вернулись к портрету. Как она
некрасива! Нет, не то. Безразлична и бесчувственна! У нее даже
нет бровей. А зачем ей быть красивой? Ведь страсти еще не
существовало. И вообще, было ли тогда такое понятие применимо
к человеку? Ведь красота – результат сравнения. А с кем можно
было сравнить первообраз? Да, все правильно, подумал он, таким
и должно было быть творение. Первая женщина рая. Он вновь
подошел и наклонился к холсту. От полотна повеяло холодом. И
вдруг совершенно определенно он увидел очертания черепа.
Отчетливо проступая, череп словно надвигался на него. Старик
отшатнулся. Глазницы смотрели прямо на него. В них была
пустота. Одна пустота. Ничего живого. Неожиданно его осенило.
В ней же нет души! От этой мысли, которая давала ответ на
многое, у него перехватило дыхание. Конечно, как он не
догадался раньше? И тут его осенило: «А я ведь и не хочу
вкладывать в нее душу. Или не могу? Или кто-то не дает мне это
сделать? А может, она не нужна ей? Что движет мной? Кто хозяин
моих рассуждений?» – А разве в других твоих картинах была
душа? – Вкрадчивый голос мягко прервал его мысли. Он снова был
рядом. Ощущение его присутствия на сей раз было почти
осязаемым. Старик ужаснулся. А ведь он прав. Все, что ты делал
в своей жизни, ты делал бесстрастно. И всегда считал это
правильным. Но тут страшная мысль поразила его: неужели именно
поэтому выбран он? Вот для этой работы. Для нее! Нет, он не
хочет такого конца! Он собрался с духом и громко произнес: –
Запомни, я не боюсь тебя! Нет твоей власти надо мной! И я не
буду, слышишь, не буду заканчивать ее портрет! С этими словами
он с раздражением бросил кисть в угол. В это мгновение ему
показалось, что она с какой-то злобой посмотрела на него. «Что
тебе надо от меня? Что? – Глаза их встретились. – Ты просто
мертвый холст! А я… – острая боль в груди не дала ему
договорить. – Франческо, – успел прохрипеть он и потерял
сознание.
– Надо приготовиться к худшему. – Лекарь наклонился к нему и
тихо проговорил: – Я все-таки не теряю надежды, – и оскалился
в улыбке. Боже! Он уже видел этот оскал! Уже слышал этот
голос. Ему давали последний шанс. – Прочь! Прочь! Франческо,
сожги ее, – выдавил он из себя. Лекарь отшатнулся. – Он
бредит. Это конец. Слова звучали как приговор.
«Кто не карает зла, тот способствует его совершению. Разве ты
следовал тому, что записано в твоих дневниках? Где дух не
водит рукой художника, там нет искусства. Разве это не о
тебе? Недописанные образы, неоконченные картины, невоплощенные
мечты. Бездушные персонажи немногочисленных полотен. Ни
семейного очага, ни радости, ни горя. Ничего, тревожащего
сердце. Кто может сравниться с тобой в количестве неудач? – Из
его глаз покатились слезы. – И все это результат битвы за твою
душу. Битвы, которая шла шестьдесят восемь лет. Ты так и не
услышал звона ее мечей». Стоящие у постели засуетились. Кто-то
приоткрыл окно. «Бог продает все блага ценою усилия – не
ошибался ли ты? Неужели только таким образом? Почему ты не
понял этого раньше? Ты, кому предстоит терзать восхищением
сердца будущих поколений – ведь ты рассчитываешь только на
них. Но можно ли желать восхищения? Допустимо ли? Разве это
достойная цель? Да и цель ли? Поздно. Поздно открываться
людям, поверять им свои тайны. Поздно шагнуть им на- встречу.
Поздно раздавать свои мысли, изложенные в дневниках,
написанных левой рукой в зеркальном отражении. Для чего и от
кого таясь? Все поздно». Старик попытался приподняться, но мог
лишь чуть-чуть пошевелить пальцами руки. «Там… там…» Стон от
пронзившей его боли не дал ему закончить. Увидя шевеление губ,
Франческо, не в силах сдержать рыдания, бросился к нему. –
Там… возьми… Нужно прочесть наоборот, прости… Все простите. И
вдруг, помимо его воли обретая видимые очертания, мучаясь и
клокоча так же неукротимо, как металл, разливающийся из
плавильной печи, образ той, что стояла перед ним все эти годы,
заполнил его сознание, уничтожая каждую клеточку мозга. Старик
страшно закричал. Тело содрогнулось. Глаза застыли. Так, не
отдав душу дьяволу, умер Леонардо.
– Скажите, – придя в себя, проговорила Лера, – продолжается ли
битва за душу человека после его смерти? Или смерть ставит в
ней точку? – А как ты думаешь, что будет на земле, если
однажды родится последняя женщина? – Последняя женщина? Я знаю
лишь ее имя – Хельма. – Да. Другого имени у нее быть не может.
ВРЕМЕННОЕ И ВЕЧНОЕ
– Так что за чудовище стоит за всем этим? – громко повторила
она. Ей почему-то показалось, что голос был не ее и уже не
спрашивал, а требовал ответа. И он не заставил себя ждать: –
Прием у дьявола всегда один – временное объявить вечным. И
первой ценностью стало золото. Всегда находились те, кто
говорил: в мире вечно одно – золото! Так оно и есть, шептал
им дьявол. Стремясь обладать им, они сначала просто забирали
его себе, затем грабили и убивали, а позднее сталкивали ради
желтого метала в смертельных схватках тысячи людей. Так
продавалась дьяволу их душа. Другие, получив золото, видели
то, чего им не хватает, что было подороже золота, – власть!
Ведь обладание властью давало, кроме золота, нечто большее. И
