Роберт Мак-Каммон
ОНИ ЖАЖДУТ
Robert Mccammon
THEY THIRST
ПРОЛОГ
Наступил вечер. Тупо уставившись в угол, он вдруг обнаружил плясавших
в очаге демонов. Они изрыгыли пучки искр прямо в глаза мальчику, сидевшему
у самого огня со скрещенными ногами. Мальчик спокойно наблюдал за
хаотической игрой пламени. Что-то загадочное таилось в этих завихрениях
огня. Несмотря на свои 9 лет и отсутствие Папы, он чувствовал себя
по-взрослому уверенно, наблюдая за дьявольской пляской огненных демонов.
"Пока меня не будет, - сказал Папа, скручивая могучей рукой моток
веревки в аккуратные витки, - ты будешь главой дома. Ясно?" - "Да, Папа." -
"Не забывай вовремя приносить Маме дрова. Складывай их у стены, тогда они
будут суше. В общем делай все, что она попросит, ясно?" - "Да, Папа, я все
сделаю."
Образ отца еще долго стоял перед его мысленным взором: суровое
обветренное лицо и тяжелая ладонь на плече. Его ладонь как бы предупреждала
мальчика: сынок, я ухожу на серьезное дело. Не забывай о Маме и будь
осторожен.
Мальчик также безмолвно с ним соглашался.
Утром он увидел дядюшку Джозефа, впрягавшего двух старых лошадок -
серую и белую - в семейный фургон. Родители мальчика находились возле
запертой на засов тяжелой кованной двери. Папа, в шерстяной шапке и тяжелом
тулупе из овчины, держал на плече огромный моток веревки. Тулуп ему
подарила Мама на Рождество в прошлом году.
Мальчик лениво возил ложкой в супе, пытаясь подслушать разговор
родителей. Но все было тщетно, так как они специально понизили голоса до
шепота, чтобы никто ничего не слышал. Мальчик понимал, что если бы даже он
и услышал что-либо, то он все равно ничего не понял, о чем это они там
шепчутся. Все эти взрослые секреты давно раздражали его.
"Это нечестно! Нечестно! - Мальчик запустил пальцы в суп и вытащил
оттуда кусочек мяса. - Если меня оставляют за главу дома, то разве не
должен я быть в курсе всех секретов?"
Дядюшка Джозеф все еще продолжал возиться с лошадками, старательно
возясь с упряжью.
Внезапно до него донесся раздраженный голос Мамы, который неожиданно
вышел из-под контроля:
- Пусть идут другие!
Папа нежно взял ее за подбородок, наклонил голову и ласково посмотрел
в серые глаза Мамы.
- Это должен сделать я, - твердо заявил он.
Дядюшка Джозеф уже почти закончил возиться с лошадками.
У Мамы был такой вид, будто она хотела заплакать, но она уже истратила
запас слез прошедшей ночью когда лежала в соседней комнате на кровати с
пуховой периной. Всю ночь мальчик слышал ее сдерживаемые всхлипывания. Эти
тяжелые ночные часы разрывали ее сердце и даже утренний рассвет не смог
залечить душевные раны.
"Нет, нет, нет!" - вновь и вновь повторяла Мама, словно в этом слове
заключалась какая-то магическая сила, которая могла помешать Папе шагнуть
за порог в снежный свет дня. Вероятно Мама надеялась, что это слово может
запереть дверь на некоторое время и удержать Папу внутри, оставив секрет
снаружи.
"Это нечестно! Нечестно!" - Мальчик тоже никак не мог успокоиться,
глядя на расстроенную Маму.
Наконец Мама замолчала, как бы смирившись с тем, что Папу уже не
остановишь.
А когда она умолкла, Папа резко протянул руку и снял с полки над
дверью двухстволку. Он с хрустом открыл затвор и вогнал в обе камеры
патроны и вновь аккуратно щелкнул затвором. Затем он обнял Маму, поцеловал
ее и пробурчал: "Я люблю тебя". Мама плотно прижалась к нему, как осенний
листок несомый ветром. Тут в дверь постучал Джозеф и крикнул : "Эмиль,
можно выезжать!"
Еще мгновение Папа прижимал Маму к себе, потом поднял ружье, которое
приобрел в Будапеште, и отворил дверь, сбросив с дужки засов. Он на миг
застыл на пороге, окружаемый снежинками, влетевшими в помещение со двора.
Этот миг показался всем веком.
- Андре! - сказал он, и мальчик вздернул голову. - Ты будешь
заботиться о Маме и о том, чтобы эта дверь оставалась на засове. Ты
понимаешь?
- Да, Папа.
Отец стоял в дверном проеме, на фоне побледневшего неба и дальних
красных зубцов гор. Он посмотрел на жену и тихо произнес три слова.
Разобрать их было трудно, но мальчик уловил смысл, и сердце его вдруг
забилось.
- Следи за моей тенью, - сказал Папа.
Когда он шагнул за порог, на том месте, где он только что стоял, завыл
ноябрьский ветер. Мама стояла на пороге, на том месте, где он только что
стоял, снег путался в ее темных волосах, и с каждым мгновением она казалась
все более и более старой. Глаза ее не отрывались от фургона, который
тронулся с места, увлекаемый парой лошадей, и по мощеной дороге направился
к месту встречи с остальными. Она долго еще стояла в дверях, и лицо ее
казалось высохшим и постаревшим на фоне ложной чистоты снега, покрывшего
мир за пределами дома. Когда фургон скрылся из виду, она отвернулась,
затворила дверь и протолкнула тяжелый засов. Потом взглянула на сына и
сказала с улыбкой, больше похожей на гримасу:
- Садись делать уроки.
Прошло три дня с тех пор, как уехал отец. В очаге смеялись, танцевали
демоны, а в доме царило леденящее душу молчание, которое обволакивало
занятых ужином мальчика и женщину.
По мере того, как уменьшался запас дров под стеной, в углах двух
комнат дома становилось холоднее. Мальчик видел, как из ноздрей Мамы, когда
она выдыхала, вырывается туманом пар.
- Я возьму топор и принесу дров! - сказал мальчик, поднимаясь со
стула.
- Нет! - тут же воскликнула мать, поднимая глаза. Их серые глаза
встретились на несколько секунд. - Нам хватит до утра и того, что у нас
есть. Уже слишком темно. Нужно подождать до рассвета.
- Но нам этого не хватит...
- Я сказала: ждать до рассвета!
И она тут же отвела стыдливо взгляд. Вязальные спицы поблескивали в
свете очага, петля за петлей связывая свитер для мальчика. Опускаясь на
стул, он увидел в дальнем углу комнаты ружье. Ствол в отблесках пламени
светился тускло-красным, как неусыпный зоркий глаз. Вот пламя вспыхнуло,
затанцевало, закрутилось, дым и зола взвились облачком и умчались в
дымоход. Мальчик повернулся к огню, жар которого так приятно согревал лицо
и открытую кожу рук, а его мать, покачиваясь в своем кресле, время от
времени бросала взгляд на четкий профиль сына.
В пламени очага мальчику виделись разнообразные картины. Картины
следовали друг за другом и превращались в живую фреску. Он видел черный
фургон, который тащила пара белых лошадей с траурными плюмажами, и в
морозном воздухе их дыхание вырывалось из ноздрей клубами белого пара. В
фургоне лежал простой маленький гроб. За фургоном - бредущие мужчины и
женщины, плачущие, вздрагивающие. Снег хрустел под подошвами сапог.
Бормотание. Из-под капюшонов глаза бросают испуганные взгляды на гору Ягер.
В гробу лежит мальчик Гриска, вернее, что от него осталось. И эти останки
процессия уносит сейчас к кладбищу, где ждет ее священник.
Смерть. Мальчику она всегда казалась холодной, чуждой и очень далекой,
принадлежащей к совершенно иному миру, не к миру Папы и Мамы, а скорее, к
миру бабушки Эльзы, которая неожиданно тяжело заболела. Папа тогда сказал
это слово: "Умирает. Веди себя очень тихо, бабушка больше не может тебе
петь, она хочет только спать".
Мальчику смерть казалась порой моментом, когда смолкают песни,
становиться хорошо и ты крепко закрываешь глаза. И теперь он смотрел на
черный катафалк, двигавшийся в картине его памяти, пока в очаге не треснуло
прогоревшее полено и с новой вспышкой пламени огненные демоны не
возобновили танец. Он вспомнил слухи, которые шепотом передавали друг другу
одетые в траурные черные одежды жители села Крайек:
- Какой ужас! Всего восемь лет! А душа его уже отправилась к Богу!
- Богу? Будем молиться и надеяться, что это в самом деле Бог, и душа
Ивона Гриски сейчас у него.
Воспоминания продолжались.
Он смотрел на гроб, который с помощью веревок опустили в темный
квадрат выкопанной могилы, пока священник стоял рядом, монотонно повторяя
слова молитвы и покачивая рукой с распятием. Крышка гроба была крепко
приколочена гвоздями и вдобавок окручена колючей проволокой. Прежде, чем в
яму полетела первая лопата земли, священник торопливо перекрестился и
бросил в могилу распятие. Это было неделю назад, до того, как исчезла вдова
Янош, и до того, как в снежную воскресную ночь исчезла вся семья Шандеров,
оставив в пустом доме все вещи. И еще до того, как отшельник Йохан сообщил
о виденных им обнаженных людях, танцевавших на снежном ветренном склоне
Ягера, бегавших наперегонки с огромными лесными волками, которые
встречались в той гиблой округе. Вскоре после этого исчез сам Йохан и его
пес Вида. Мальчик вспомнил странную твердость во взгляде и чертах лица
отца, какую-то секретную искру, мелькнувшую в самой глубине его глаз.
Однажды он слышал, как отец сказал маме: "Они снова зашевелились".
В очаге, потрескивая, сгорали поленья. Мальчик заморгал и отодвинулся.
Спицы матери, сидевшей за спиной, замерли. Голова ее наклонилась в сторону
двери и она прислушалась.
Ветер вдруг взревел, неся с вершины горы новую снеговую тучу. Утром
дверь будет очень трудно открывать, и белая изморозь будет трескаться, как
стекло.
"Папа должен уже вернуться домой, - сказал сам себе мальчик, - сегодня
такая холодная ночь, такая холодная... Папа, наверное, должен вот-вот
вернуться..."
Казалось, повсюду распростерся полог тайны. Только вчера кто-то
пробрался на кладбище Крайека и выкопал двенадцать гробов, в том числе и из
могилы Ивона Гриски. Гробов до сих пор не обнаружили, но ходили слухи что
священник нашел в снегу черепа и кости.
Что-то ударило в дверь, звук напоминал удар молота, падающего на
наковальню. Удар. Еще удар. Женщина всем телом подалась вперед и
повернулась к двери.
- Папа! - весело воскликнул мальчик. Он вскочил со стула. Картины в
пламени очага забылись. Он направился было к двери, но рука матери схватила
его за плечо.
- Тихо, - прошипела она, и оба они в молчании замерли. Их тени
заполнили дальнюю стену.
Снова тяжелые удары в дверь - громкий, свинцовый звук. Ветер выл, и
это напоминало мальчику рыдания матери Ивона Гриски, когда заколоченный
гроб опускали в затвердевшую от мороза землю.
- Отоприте засов! - послышался голос Папы. - Скорее! Я замерз!
- Слава богу! - вырвалось у Мамы. - О, слава богу!
Она быстро подошла к двери, отодвинула тяжелый засов и распахнула ее.
В лицо ударил ветер, несущий снег, вышибая из глаз слезы, забивая рот и
ноздри. В тусклом свете очага появилась фигура папы, похожего на мохнатого
медведя в шапке и полушубке. На бороде и бровях искрился наросший иней.
Он обнял Маму, почти утопив своим массивным телом. Мальчик прыгнул к
отцу, чтобы обнять его в свою очередь, потому что быть главой дома гораздо
труднее, чем он предполагал. Папа протянул руку, пробежал ладонью по
волосам мальчика, потом крепко хлопнул его по плечу.
- Слава Богу, ты вернулся! - сказала Мама, прижимаясь к отцу. - Все
кончилось, да?
- Да, - ответил отец. - Все позади.
Он затворил дверь, отпустил засов.
- Вот, иди сюда, к огню! Боже, какие у тебя холодные руки! Снимай
скорее шубу, пока ты не замерз до смерти.
Она подхватила полушубок, который Папа сбросил движением плеч, и
шапку. Папа шагнул к огню, протягивая к нему руки ладонями вперед. В глазах
его вспыхнули и погасли рубиновые отблески пламени. И когда он проходил
мимо сына, мальчик сморщил нос. Папа принес домой странный запах. Запах...
чего? Он задумался.
- Твой полушубок весь провонял, - сказала Мама, вешая одежду на крючок
рядом с дверью. Дрожащей рукой она начала его отряхивать. Она чувствовала,
что слезы облегчения вот-вот хлынут из глаз, но не хотела плакать в
присутствии сына.
- В горах так холодно! - сказал Папа, стоя у очага. Он потрогал носком
