свою тревогу. Шансы на жизнь падали с такой быстротой, что ужас овладел им.
Сейчас уже было пять против одного--оставалось еще шесть счастливых жребиев.
В этот страшный момент, пытаясь обдумать происходящее, Легро прервал
жеребьевку. Может, лучше передать мешок кому-нибудь другому? Пожалуй,
счастье тогда переменится и улыбнется ему -- недаром он горячо проклинал
судьбу, когда был вытащен одиннадцатый номер. Все это время он всячески
ухищрялся, чтобы красный жребий был вытащен из мешка: нет-нет, да и
перетряхнет пуговицы -- авось красная окажется наверху или как-нибудь
попадется под руку ближайшему на очереди. Не тут-то было! С непостижимым
упорством она оставалась на самом дне.
А что, если он передаст мешок другому и сам попытает счастья с двадцать
первым жребием? "Не стоит!" -- мысленно ответил он себе. Лучше уж держаться
до конца. Неужели последней останется красная пуговица? Нет, едва ли -- это
в высшей степени невероятно. С самого начала было двадцать пять шансов
против одного. Правда, прошло уже двадцать черных -- совершенно непостижимо!
-- а красная все не появлялась. Однако ее можно ожидать каждую минуту, точно
так же, как и любую из шести черных.
Итак, менять порядок не имело смысла. Француз внутренне подобрался и,
снова приняв вид храбреца, сделал знак окружающим, что готов продолжать.
Еще один матрос вынул номер двадцать первый. По-прежнему черная
пуговица!
Вытащили из мешка номер двадцать второй-- черная!
Двадцать три и двадцать четыре -- то же самое!
Теперь оставались только две пуговицы. Решения судьбы ждали двое. Один
из них -- сам Легро, другой -- ирландский матрос, быть может наименее
преступный из всей этой бандитской шайки. Тот или иной должен был сделаться
жертвой своих спутников--людоедов!..
Вряд ли есть необходимость доказывать, что за последний момент интерес
к этой роковой лотерее усилился. Страшные условия ее были таковы, что и
сначала все следили за ходом игры с самым напряженным и жадным вниманием.
Изменилось только отношение участников: оно сделалось менее болезненным,
когда опасный исход не угрожал больше каждому из них.
Лотерея приближалась к концу, и большинство были уже вне опасности, но
тем мучительнее терзал страх тех, чья жизнь еще колебалась на чаше весов. По
мере того как их становилось все меньше и они видели, что шансы на спасение
падают, ужас охватывал их сильней. Когда же наконец в мешке остались только
две пуговицы, а на очереди -- двое жеребьевщиков, интерес к лотерее резко
повысился.
Помимо жеребьевки, еще и другие обстоятельства привлекали внимание
окружающих. Казалось, сама судьба захотела принять участие в этой жуткой
драме. А может, здесь вмешалась странная, чрезвычайно странная игра
случая...
Эти двое матросов, которые сейчас последними остались ждать приговора
судьбы, уже давно были соперниками, или, вернее, настоящими врагами. Они
смертельно ненавидели друг друга, точно были связаны вендеттой -- кровной
местью, обычной на Корсике.
Вражда эта возникла не здесь -- она зародилась еще на "Пандоре", с
первых же дней плавания.
Началось это с ссоры между Легро и Беном Брасом, в которой француз
потерпел постыдное поражение. Ирландский матрос, честный по натуре и
симпатизировавший Бену Брасу отчасти как своему соотечественнику, встал на
сторону британского моряка, чем вызвал неукротимую злобу француза. В свою
очередь, ирландец платил ему той же монетой. Легро бешено ненавидел Ларри
О'Гормана -- так звали ирландца -- и при всяком удобном случае задевал его.
Даже Бен Брас не был ему так противен. Памятуя полученный урок, француз стал
относиться к английскому матросу если и не по-дружески, то с некоторым
почтительным страхом. Вместо того чтобы упорствовать в ревнивом
соперничестве, Легро примирился со своим второстепенным положением на
невольничьем корабле и перенес всю злобу на сына Изумрудного острова.[21]
Между ними нередко происходили мелкие стычки, из которых победителем
обычно выходил лукавый француз. Но ни разу еще не возникала такая распря,
чтобы обоим пришлось помериться силами в отчаянной борьбе -- не на жизнь, а
на смерть. Обычно враги старались избегать друг друга. Француз втайне
побаивался противника, быть может подозревая в нем какую-то скрытую силу,
которая пока еще не обнаруживалась, но могла развернуться вовсю в смертном
бою. Ирландец же не чувствовал никакой склонности к ссорам, что встречается
крайне редко среди его соотечественников. Это был человек мирного нрава и
весьма немногословный--поистине редкостный случай, если принять во внимание,
что звали его Ларри О'Горман.
В характере ирландца имелось немало добрых черт, но, быть может, самой
лучшей была именно эта. По сравнению с французом его можно было счесть сущим
ангелом, а среди всех остальных негодяев на плоту он казался наименее
дурным. К лучшим его нельзя было причислить, так как это слово вообще не
подходило ни к кому из всей разношерстной команды.
По своему внешнему облику противники отличались как нельзя более.
Француз был черноволосый, с большой бородой, а ирландец -- рыжий и
безбородый. Однако роста они были почти одинакового: высокие, статные, оба
они выделялись своим плотным, крепким сложением, даже некоторой дородностью.
Но разве такой вид имели они сейчас -- в момент, когда участвовали в
торжественной церемонии, которая должна была обречь на гибель одного из них!
Вдобавок их трагическое положение вызывало кровожадный интерес у тех, кто
должен был остаться в живых.
Оба они так исхудали, что одежда свободно болталась на отощавших телах.
С глубоко запавшими глазами и торчащими скулами, с плоской, ввалившейся
грудью, на которой можно было все ребра пересчитать, они казались скорее
обтянутыми сморщенной кожей скелетами, чем людьми, в которых еще теплится
дыхание жизни. Пожалуй, ни один из них не годился для той цели, на которую
их обрекла жестокая неизбежность.
Легро как будто был менее истощен. Вероятно, это объяснялось его
властью над командой, -- пользуясь своим положением, он захватывал себе
львиную долю пищи, столь скудно распределяемой между остальными. Впрочем,
быть может, так только казалось благодаря густой растительности, покрывавшей
его лицо, которая, скрывая крайнюю худобу черт, придавала ему более
упитанный вид.
Но не будем говорить о них вновь. Нам только хотелось показать в
настоящем свете, до каких крайностей, до каких чудовищных помыслов и еще
более чудовищных дел может довести человека голод. Как бы мы ни содрогались
от омерзения, именно так думали в этот тяжкий час жертвы кораблекрушения с
"Пандоры".
Глава LXIX. ВЫЗОВ ОТВЕРГНУТ
Когда подошел момент тянуть последний жребий -- другого уже не
понадобится,-- наступила пауза: обычное затишье перед бурей, готовой вот-вот
разразиться.
Воцарилось молчание, такое глубокое, что, если бы не волны,
плескавшиеся о пустые бочки, можно было бы услышать, как упадет на доски
булавка. В шуме моря слышался похоронный плач, какой-то мрачный
аккомпанемент к кощунственной сцене, разыгрывавшейся на плоту. Чудилось, что
в этих пустых бочках заключены души грешников: они испытывают адские муки и
вторят шуму волн криками агонии.
Два матроса, один из которых был неизбежно обречен, стояли лицом к
лицу; остальные толпились около, образуя круг. Взоры всех были прикованы к
ним, но противники смотрели только друг на друга. Ожесточение, злоба,
ненависть сверкали во взглядах, которыми они обменивались; но еще ярче
светилась у них в глазах надежда увидеть врага мертвым.
Обоих воодушевляла мысль, что сама судьба избрала их среди всех
товарищей для столь необычного поединка. И они твердо верили в это.
Убеждение это было так сильно, что ни один из них и не помышлял
противиться приговору рока, смирившись с мыслью, что "так уж, видно, на роду
написано".
Однако они не были фаталистами, а больше верили в силу и ловкость, чем
в слепой случай.
Именно на это и рассчитывал ирландец, выступив с новым предложением.
-- Я так полагаю, -- сказал он, -- давай попытаем, кто из нас лучший.
-- Тянуть жребий -- штука нехитрая, тут шансы равны; может, выживет как раз
что ни на есть худший. Клянусь святым Патриком, это не по чести, так никуда
не годится! Пусть живет тот, кто достойнее. Правильно я говорю, ребята?
У ирландца нашлись сторонники, поддержавшие его. Предложение это, столь
для всех неожиданное, показалось вполне разумным: оно открывало новые
перспективы.
Перестав трепетать за свою жизнь, матросы могли теперь уже более
спокойно ждать исхода борьбы. Чувство справедливости еще не совсем угасло в
их сердцах. Вызов ирландца показался им делом чести. Многие склонны были
поддержать его и высказались в этом духе.
У Легро было больше приверженцев, но они молчали, выжидая, что ответит
противнику их вожак.
Все ждали, что Легро охотно примет вызов -- ведь ему так не повезло в
этой лотерее. К тому же он и раньше нередко торжествовал над своим
соперником.
Но Легро решительно отказался. Наоборот, он возложил все упования на
судьбу. Правда, внимательный наблюдатель по всему виду и поступкам француза
заподозрил бы, что Легро рассчитывает на какую-то хитрость. Но никто
особенно не следил за ним. Ни один человек не обратил внимания, что Легро
мимоходом пожал руку одному из своих сторонников. А если бы даже кто и
заметил, что из того? Попрощался с товарищем, ища у него сочувствия в момент
опасности, -- как же иначе истолковать этот жест?
Однако, если бы окружающие присмотрелись к этому прощальному
приветствию повнимательнее, им стало бы понятно то равнодушие к смерти,
которое с этого момента так явно выражалось в поведении Легро. Ясно было,
что сейчас между обоими матросами произошло нечто значительное.
После этого беглого рукопожатия Легро больше не колебался. Он сразу же
заявил, что ко всему готов и твердо намерен остаться при своем решении
тянуть жребий.
-- Черт побери! -- вскричал он в ответ на вызов ирландца. -- Может,
думаешь, ирландец, что я струсил? Проклятие! Никому и в голову не взбредет
такая небылица. Но я верю в свое счастье, хоть Фортуна подчас меня надувала,
да и сейчас строит каверзы не хуже прежнего! Впрочем, как будто и ты у нее
тоже не в фаворе, так что шансы равны. Ну что ж, давай попытаем еще раз!..
Черт возьми! Видно, в последний раз придется ей поиздеваться над кем-нибудь
из нас--это уж наверняка!..
Разумеется, О'Горман не имел права менять установленный порядок
лотереи; поэтому те, кто высказался против ее продолжения, оказались в
меньшинстве. Матросы шумно требовали, чтобы сама судьба решила -- который из
двух?
Легро все еще держал мешок с двумя пуговицами -- черной и красной.
Заспорили -- кому тянуть жребий. Вопрос был не в том, кто первый -- второго
все равно не будет, достаточно вынуть пуговицу одному. Если окажется красная
-- умрет он; если черная -- его противник.
Кто-то предложил, чтобы мешок взял человек посторонний и хорошенько
перетряхнул его.
Но Легро воспротивился. Если уж ему доверили присматривать за порядком,
он сам доведет дело до конца. Все видели, заявил он, много ли было пользы от
того положения, которое ему навязали. Нет, совсем наоборот! Ничего, кроме
неудачи, это ему не принесло. А уж если не повезло, всякий знает: такому
злосчастью, может, и конца не будет. Впрочем, ему безразлично--так или
иначе, все равно: тот, кто держит мешок, ничего хорошего не получит. Но раз
