еще запаслись ею во время ливня, который пришел на помощь Бену Брасу и
Вильяму. Пока шел дождь, матросы на большом плоту тоже наполнили водой свои
рубашки и разостланный парус.
Но теперь и эти запасы драгоценной влаги подходили к концу. В бочке
оставалось всего по одной-две порции.
Но как ни мучила людей жажда, голод терзал их еще сильнее.
Что имел в виду Легро, когда сказал: "Надо поесть"? Разве здесь, на
плоту, была какая-нибудь пища, которая помогла бы им избежать этого
страшного выбора -- "поесть или умереть"? И почему они до сих пор еще живы?
Ведь уже много дней прошло с момента, как они проглотили последнюю крошку
морского сухаря, так скупо поделенного между всеми!
На все эти вопросы можно дать только один ответ. Страшно сказать его
вслух, жутко даже подумать о нем!
О, этот начисто обглоданный скелет там, на плоту, явно принадлежащий
человеку, эти кости, разбросанные повсюду, некоторые видишь даже в руках у
матросов, расправляющихся с ними самым омерзительным образом!.. Разве можно
еще усомниться в том, чем питаются эти изголодавшиеся изверги!..
Да, именно это и еще мясо небольшой акулы, которую им удалось подманить
и убить гандшпугом, -- вот и все, что служило им пищей с того момента, как
они покинули "Пандору". А между тем море кругом кишело акулами. Самое малое
-- десятка два их рыскали в волнах, в поле зрения людей на плоту. Но --
смешно сказать! -- так пугливы были эти чудовища, что не представлялось
случая поймать их: ни одна не решалась подплыть поближе. Любые ухищрения не
имели успеха. Напрасно те из моряков, кто потрезвее, по целым дням
занимались ловлей. Вот и сейчас некоторые возились с рыболовными снастями:
охотились на этих свирепых тварей, забрасывая далеко в воду крючки с
приманкой из... человеческого мяса!
Все это они проделывали чисто автоматически, давно убедившись в
неосуществимости подобных замыслов и все же упорствуя в своем отчаянии.
Акулы держались настороже. Может быть, их страшила участь товарки, которая
осмелилась подплыть слишком близко к этому диковинному суденышку, а может,
тайный инстинкт подсказывал им, что рано или поздно они сами всласть
полакомятся теми, кто сейчас так жаждет поживиться ими.
Так или иначе, акулы не шли на приманку. И тогда голодающие матросы
стали пожирать друг друга волчьими взглядами. Мысли этих людей вновь
обратились к чудовищному решению, которое должно было спасти их от голодной
смерти.
И здесь, на плoту, так же как на палубе невольничьего судна, Легро все
еще сохранял какую-то роковую власть над матросами. Бена Браса больше не
было--и некому было противиться его деспотическим наклонностям.
Теперь Легро стал своего рода диктатором над товарищами по несчастью,
над этими живыми трупами.
Все это время он в своих поступках руководствовался не столько
честностью, сколько необходимостью удерживать подчиненных в повиновении, не
давая вспыхнуть открытому мятежу. Поэтому при его правлении, хотя голодали
все, больше всего страдали слабейшие.
Вместе с ним делили власть несколько самых сильных моряков: они
составили личную охрану этого негодяя, готовые в трудный момент встать за
него горой. За это они получали большие порции воды и лучшие куски
омерзительной пищи.
Такая несправедливость не раз приводила к жестоким дракам, которые едва
не кончались кровопролитием.
И если бы не эти редкие взрывы протеста, Легро со своей кликой
установили бы деспотический режим, который дал бы им власть над жизнью
слабейших.
Дело к тому и клонилось. На плоту создавалась абсолютная монархия --
монархия людоедов, где королем должен был стать сам Легро. Однако до этого
еще не дошло -- по крайней мере, сейчас, когда возник вопрос о жизни и
смерти. Как только появилась необходимость избрать новую жертву для
чудовищного, но неизбежного заклания, эти несчастные выказали себя в
какой-то степени республиканцами: они потребовали кинуть жребий, что было
самым беспристрастным решением.
В момент, когда дело идет о жизни и смерти, люди обычно превозмогают
свою неохоту к жеребьевке и признают ее орудием справедливости.
Конечно, Легро со своими жестокими телохранителями воспротивились бы
этому, если бы чувствовали себя достаточно сильными, -- точно так же, как
противятся баллотировке другие могущественные и столь же свирепые политики,
-- но бандит сомневался в прочности своей власти. Еще в самом начале
плавания Легро и его клика со зверской жестокостью предложили на съедение
голодающим юнгу Вильяма, что было встречено окружающими довольно
благосклонно. Если бы не нашелся на плоту один честный малый -- английский
матрос, -- юноша, наверно, первым сделался бы жертвой этих чудовищ в
человеческом образе. Но поскольку выбор должен был пасть на кого-либо из их
среды -- о, тогда совсем другое дело! У каждого нашлись свои приятели,
которые ни за что не допустили бы такого жестокого произвола. А Легро больше
всего боялся общей свалки, в которой мог поплатиться жизнью не только любой
другой матрос, но и он сам. Еще не настал момент для чрезвычайных мер. И
всякий раз, когда перед моряками вставал вопрос: "Кто следующий?" --
приходилось прибегать к жребию.
Вопрос этот поднимался сейчас снова, уже во второй раз. Поставил его
сам Легро, выступив в качестве оратора.
Никто не ответил согласием, но никто и не возражал, даже знака не
подал. Наоборот, казалось, предложение было встречено молчаливым, но
безрадостным согласием, хотя все понимали его чудовищность и прекрасно
отдавали себе отчет в жестоких последствиях.
Им было известно, откуда ждать ответа. Уже дважды обращались они к
этому страшному оракулу, чье слово должно было прозвучать смертным
приговором одному из них. Дважды признали они волю рока и безропотно
подчинились ей. Предварительных приготовлений не требовалось--обо всем уже
давно договорились. Оставалось только бросить жребий.
Когда Легро задал свой вопрос, на плоту началось движение. Можно было
подумать, что слова его выведут матросов из апатии, но этого не случилось.
Лишь некоторые обнаружили признаки испуга: у них побледнели лица и губы
сделались белыми. Большая часть команды так отупела от страданий, что до них
уже не доходил весь ужас происходящего и жизнь стала им не мила.
Впрочем, те, кто еще держался на ногах, поднялись с мест и окружили
человека, бросившего им вызов.
В силу общего молчаливого согласия Легро выступал распорядителем. Он
должен был метать банк в этой страшной игре жизни и смерти, где и сам
принимал участие. Два-три его соучастника встали рядом, готовясь помогать
ему, словно выполняя роль крупье[20]. Какой бы важной и торжественной ни
представлялась жеребьевка, все должно было разрешиться чрезвычайно просто.
Легро взял в руки продолговатый брезентовый мешок, по форме напоминающий
диванный валик; в таком мешке матросы обычно держат свой выходной костюм для
воскресных прогулок на берегу. На дне его лежали двадцать шесть пуговиц--по
числу участников жеребьевки,--тщательно пересчитанные. Это были обыкновенные
форменные пуговицы, какие видишь на куртке матроса торгового флота: черные
роговые, с четырьмя дырочками. Матросы еще раньше спороли их с одежды для
той же цели, что и сейчас, -- теперь они должны были послужить им еще раз.
Пуговицы были так тщательно подобраны, что даже на глаз их почти невозможно
было отличить друг от друга. Только одна резко выделялась среди всех
остальных. В то время как другие были агатово-черными, эта ярко алела,
густо-багровая, словно замаранная кровью. Так оно и было на самом деле. Ее
нарочно выпачкали в крови -- красный цвет должен был служить эмблемой
смерти.
Разницу между этой пуговицей и другими никак нельзя было уловить на
ощупь. Даже чуткие пальцы слепорожденного не смогли бы отличить ее среди
остальных, -- где уж там мозолистым, перепачканным дегтем матросским лапам!
Красная пуговица была брошена в мешок вместе со всеми другими. Тот,
кому она попадется, умрет!
Приготовлений не понадобилось; даже очередность не вызывала споров. Все
это уже много раз обсуждалось открыто и обдумывалось втайне. Все пришли к
заключению, что в конце концов шансы одинаковы и не все ли равно, чья судьба
решится раньше. Красная пуговица с тем же успехом могла достаться и первому
и последнему в очереди.
Поэтому никто не колебался приступить к страшной жеребьевке.
Как только Легро протянул матросам мешок, приоткрытый ровно настолько,
чтобы могла пройти человеческая рука, один из них выступил вперед и небрежно
и вместе с тем как-то по ухарски запустил пальцы в отверстие...
Глава LXVIII. ЛОТЕРЕЯ ЖИЗНИ И СМЕРТИ
Один за другим подходили матросы и доставали из мешка пуговицы. Каждый,
вынув свою, показывал ее на раскрытой ладони так, чтобы все могли видеть,
какого она цвета, и потом откладывал ее в сторону, к другим; впрочем, едва
ли она понадобится еще раз на случай такой же лотереи.
Несмотря на всю важность церемонии, на плоту не царила торжественная
тишина. Несчастные даже перебрасывались шутками, пока тянули жребий.
Посторонний наблюдатель, не зная страшных условий игры, подумал бы, что
матросы, потехи ради, затеяли лотерею с каким-нибудь пустячным выигрышем.
Но были и такие, на лицах у которых читались совсем иные чувства.
Некоторые подходили тянуть жребий с убитым видом, они, трусливо опуская руку
в мешок, тряслись так сильно, что становилось ясно: люди эти всецело во
власти страха, несказанно более мучительного, чем простой азарт игры в
обычной лотерее.
Наиболее трусливые и робкие, подходя к мешку, дрожали всем телом, а
вынув счастливый жребий, предавались самому бурному, безудержному веселью.
Были и такие, которые не могли даже скрыть дьявольской радости, что спасли
свою шкуру, и пускались в пляс, словно неожиданно сделались наследниками
громадного состояния.
Эта странная лотерея отличалась от многих других: здесь выигравшим
считался тот, кому достался пустой билет, а вынувший красную пуговицу
проигрывал жизнь.
Легро держал мешок с напускной беспечностью. Но каждый, заглянув
внимательно ему в лицо, понял бы, что это--чистое притворство. В дальнейшем
обстоятельства показали, что хвастунишка-француз был, в сущности, трус.
Правда, разъярившись или пылая местью, он мог броситься в драку даже с
опасностью для жизни; но в таком поединке, как сейчас, где требовалось
хладнокровие, где единственным его противником выступала сама Фортуна и он
не мог отыграться на какой-либо бесчестной уловке, притворная храбрость
окончательно его покинула.
Пока лотерея только начиналась и в мешке было много пуговиц, ему как-то
удавалось сохранять маску равнодушия. Шансов на жизнь было еще много--почти
двадцать против одного! Но жеребьевка тянулась -- матросы один за другим
показывали на ладони черную пуговицу, -- и лицо француза все заметнее
искажалось. Кажущееся хладнокровие начало изменять ему: в глазах засверкало
лихорадочное возбуждение, близкое к ужасу.
Как только чья-нибудь рука показывалась из темного мешка, неся ее
владельцу жизнь или смерть, Легро поспешно и тревожно впивался взглядом в
этот крошечный роговой кружок, который матрос держал между указательным и
большим пальцем. И всякий раз, как пуговица оказывалась черной, лицо его
мрачнело.
Но когда вынули и двадцатую, а красная все еще не показывалась,-- сам
распорядитель страшно взволновался. Теперь он уже не в силах был скрывать
