обед, размешивая в кастрюльке содержимое яркого пластикового стаканчика.
Такой суп полагалось готовить в микроволновке, но нехитрый эксперимент
подтвердил относительность всех инструкций. Вполне приличный, почти
домашний супчик...
Тонкая игла кольнула в спину, под правой лопаткой. Мгновенная, но
предельно острая боль... Аркадий Львович тихо охнул, замирая. Боль
исчезла.
Вот как это начинается. С короткой боли. С легкого недомогания. С
кашля по утрам.
Он постоял, бездумно глядя, как кружатся в кипятке быстро набухающие
овощи. Потом налил в стаканчик кипятка из чайника, выплеснул в кастрюлю.
Положил стаканчик на подоконник, в башенку пустых упаковок йогурта и таких
же супов. Дочке пригодится, рассаду выращивать. Доживет ли он до этой
рассады, интересно.
Есть уже не хотелось, но Аркадий Львович стоически дождался, пока суп
сварится, и налил полную тарелку. Нечего давать болезни поблажки. Организм
должен бороться, ему нужны силы.
Почему это случилось именно с ним?
Обида уже давно стерлась, утратила яркость. К кому, в конце-концов,
претензии? В Бога он не верил, образ жизни всегда вел здоровый. Просто не
повезло. И ведь жизнь уже проходит, в любом случае долго бы он не
протянул. Ну, увидел бы третье тысячелетие... а что в нем будет нового?
Наверное, все дело в честолюбии. Каждому хочется оставить след в
жизни - и не просто строчкой в энциклопедии, этого он уже добился. Человек
- центр мира, так он ощущает себя, и лишь это заставляет жить. Понимая
разумом, что после твоей смерти все останется таким же - лишь без тебя,
сердцем это принять невозможно.
И пока срок твой не отмерен, вопреки разуму веришь - еще можно
успеть. Стать центром мира, стать стержнем чужих судеб, совершить что-то
невозможное.
Теперь - все.
Он закончит... наверное, свою последнюю книгу. И вполне возможно, что
лет десять на нее будут ссылаться такие же, как он - оторванные от
реальности, погруженные в непонятные большинству проблемы. Потом -
забвение. Хилая гордость внуков - "дед был академиком"... впрочем, будет
ли она, эта гордость? Не получил Нобелевской - значит неудачник.
Жизнь растрачена, пропущена сквозь дрожащие пальцы, разменена на
конъюнктурные статейки и мелкие, неизбежные интриги. Он так и не
подступился ни к одной из тех проблем, что цепляли его в молодости. Бог,
смысл жизни, эсхатология - все чревато неприятностями. Не хотелось кривить
душой, прятаться под маской холодной академической критики. Потом пришла
свобода, и все это оказалось просто ненужным. Либо подводи базу под
грянувшие экономические преобразования, либо вступай в плотные ряды
полуграмотных шарлатанов, играй на публику.
Поздно...
Аркадий Львович не стал мыть посуду. Налил стакан чая, прошел в
кабинет, пододвинул стопку желтоватой бумаги. Поморщился, глядя на
неровный почерк. Надо писать аккуратнее, не создавать лишних проблем
машинистке. Чем быстрее будет отпечатан текст, тем больше шансов, что
монография выйдет... посмертно, ритуальным знаком уважения. "Работал до
последнего часа", - так скажут на секции академии.
Неприятное слово - секция. Многозначное. Анатомическая секция - она
ему тоже предстоит...
Он писал с короткими перерывами пять часов подряд. Гнал, словно
убегая от той тоски, что окружила его с утра. Изредка вытягивал с полки
затрепанные томики - когда память отказывалась выдать точную цитату из
великих, из тех, кто _у_с_п_е_л_.
Когда строчки стали сливаться перед глазами, он опомнился и зажег
свет. Потер лицо холодными ладонями. Быстро стал уставать, быстро.
Аркадий Львович снова прошел на кухню, поставил греться чайник,
пододвинул табуретку и протянул руки к огню. Все вокруг было стылым и
тоскливым. Работа, против обыкновения, не улучшила настроения.
Он словно задремал, держа подрагивающие ладони у запотевших
никелированных боков чайника. Встрепенулся, лишь когда стала посвистывать
струйка пара.
Странно - тоска прошла. А он уже привык к ней...
Приглушенный кашель из коридора был таким привычным, домашним, что он
даже не удивился. И шаркающие шаги...
- Андрей? Вера? - он заговорил, уже понимая, что к ним эти звуки
отношения не имеют.
Ответа не было.
Аркадий Львович медленно поднялся, вышел из кухни. Короткая мысль
"прихватить нож" исчезла, едва родившись.
Много он навоюет...
В кабинете горел свет - он же выключил лампу? Или забыл?
Аркадий Львович медленно заглянул в открытую дверь. За его столом
сидел, спиной к нему, голый старик. Листал только что написанные страницы,
быстро, но, вроде бы, читая...
- Проходи, - не оборачиваясь, бросил он.
Страха не было, абсолютно. Он вошел, и старик коротко, мимолетно
обернулся. Перелистнул еще одну страницу, хихикнул. Сказал:
- Интересно. И впрямь интересно. Последний пинок великих?
- Почему же.
- Ну-ну... - старик погрозил ему скрюченным пальцем. - Не лги! А
бумажки эти - в сортир. Нам предстоит заняться аппробативной этикой. Куда
более полезная штука, знаешь ли.
- Оденься, - сказал Аркадий Львович. С легким недоумением - откуда
взялось панибратское "ты". Впрочем, зачем лукавить? Знает он это, знает...
- Так и думал, что мы поладим, - сказал старик, поднимаясь. - Без
истерик и ненужных доказательств. Хорошо быть старым и мудрым.
- Это так и происходит? - спросил Аркадий Львович.
- Нет, что ты, - старик уже достал из шкафа его лучший костюм, теперь
разглядывал плохо отглаженные рубашки. - Ты не умираешь, отнюдь. Наоборот,
у нас есть шанс войти в историю.
13
День пролетел быстро. Сегодня Анна не оперировала, да и не было почти
операций - кроме банального острого аппендицита. Работал заведующий
отделением с интерном Сашей, и, судя по всему, никаких осложнений не
предвиделось.
Она все же сделала обход. Палаты были полупустыми - странно, но люди
словно понимали, что болеть в наши дни не стоит. Четверо холецеститников,
не нуждавшихся в оперативной терапии, двое выздоравливающих после
аппендэктомии, азартно режущиеся в карты.
Плохо было лишь с Шедченко. Слишком большие ожоги получил парень.
Утренние анализы еще не пришли, но Анна и без них видела - интоксикация
нарастает.
- Как самочувствие, Алеша? - она присела на соседнюю кровать. Палата
была пуста. Парень скосил на нее глаза, потом посмотрел на себя.
- Уродом теперь буду, да?
Анна покачала головой. Совершенно искренне.
- Не бойся. Следы останутся, но не сильные. Главное - лицо не задело.
Парень пожал плечами.
- Весь живот будет в рубцах...
Рубцы... Господи, да не того бояться ему надо...
- Как настроение, Алеша?
Парень был младше ее года на два, но сейчас судьба четко распределила
роли. Анна казалась себе не то матерью, не то старшей сестрой этого
крепкого юноши.
- Голова болит...
- Сильно?
Парень кивнул.
- Мочился?
- Да, утром.
- Ну и хорошо... сейчас давление померяем.
Алексей тихо засмеялся.
- Что ты?
- Смешные вы... врачи. У меня ведь ожог, а не сердце болит. Или вам
положено давление мерять?
- Положено, - Анна не стала вдаваться в объяснения.
Давление было пониженным, конечно же. Семьдесят на сто, как и
написала Тоня в истории болезни... вот нюх у девчонки...
- Нормально, - скручивая фонендоскоп, сказала Анна. - Я скажу сестре,
тебе прокапают гемодез.
- Зачем?
- Чтобы голова не болела. И не крутись, хорошо? Шрамы на животе нам
не нужны, верно?
В ординаторской она быстро заполнила лист назначений. Выглянула в
коридор - Альфия, хорошенькая татарочка-медсестра, уже третий год
поступавшая в мединститут, увлеченно терзала карманный "Тетрис".
- Аля, зайди...
- Алексею что-нибудь?
- Гемодез, четыреста кубиков. Я выписала.
Альфия кивнула, неохотно пряча пластиковую коробочку в карман. Анна
постояла, глядя ей вслед. Сегодня им дежурить вместе. Аля старательна и не
слабонервна. Хорошо.
Почему Тоня так уверена, что у парня сдадут почки? Не такие уж
страшные ожоги, вторая-третья "а" степень. Поражено чуть больше десяти
процентов кожи.
Да вытянет она его, на гемодезе одном вытянет!
Она не стала забегать домой, как порой делала перед дежурствами.
Перекусила в буфете, забежала в приемный покой - глянуть, кто кроме нее
дежурит по больнице.
По приемному дежурил Рудольф, нестарый еще мужик, пульмонолог. Жалко,
что не хирург, но он был из Казахстана, этакий странный немецкий
иммигрант, выбравший Россию, а не Германию. Наверняка все научился делать
в своих степях. Анна поболтала с ним, пытаясь вспомнить, видела ли по
телевизору Алма-Ату. Что-то восточное... или нет, у них же после
землятресения все перестроили...
Или это Ташкент был?
А, какая разница...
Рудольф предложил ей сигарету - она не стала отказываться. Иногда
хотелось покурить.
- Весь день какая-то тревога, - пожаловалась она.
Рудольф пожал плечами.
- Выпей тазепама. Нервы беречь надо, их не отрежешь.
Он был большой любитель таблеток - в общем-то, редкость среди врачей.
- Лучше спирта, - пошутила Анна. Рудольф с готовностью развел руками:
- Налить?
- Да брось ты... - Анна затушила полускуренную сигарету. - Ладно,
пойду.
- Если что - зови. Я ночью спать не люблю, - мимоходом заметил
Рудольф. Слегка двусмысленно, но очень дружелюбно.
- Я подумаю, - Анна вышла, улыбаясь. Рудольф ухитрялся любую фразу
сделать приятной - даже когда иронизировал над хирургами или слегка
пошлил.
...Она проснулась резко, словно ее тряхнули за плечо. Секунду
вслушивалась.
В отделении было тихо.
Что же ее разбудило?
Никакого предчувствия у нее не было. Не привыкла она им доверять.
Да и ее дневная тревога прошла бесследно. Наоборот - на душе было
легко... так легко. Словно праздник какой-то.
Она спустила ноги на холодный линолеум, нашарила юбку. Свитерок она
на ночь не снимала.
Спать не хотелось абсолютно. Казалось странным тратить такое
настроение, как сейчас, на сон. Звенящая тишина. Слабый лунный свет в окне
- тучи прошли, небо было ясным. Может быть, осень решила исправиться,
стать мягкой, золотой, превратиться из умирающего лета в рождающуюся зиму?
Даже чахленький больничный сад обрел какую-то трогательную красоту в
призрачном синеватом свете. Лента шоссе, за которым начинались заброшенные
поля, казалась барьером между двумя совсем разными мирами.
В такие ночи люди не могут умирать...
Ей показалось, что она может просидеть так до утра, глядя в ночь, ни
о чем не думая, просто дыша тишиной.
Но встать придется.
Анна всунула ноги в разношенные старые туфли, давно перекочевавшие
жить в больницу. Покосилась на белеющий в углу умывальник. Мужчинам на
дежурстве проще. Она была уверена, что все - от солидного, плотного
Константина Павловича до застенчивого очкарика Саши - пользуются им не
только по прямому назначению.
Картинка представилась такая, что она еле сдержала смех. Однажды рано
утром она застала Сашу старательно драящим раковину стиральным порошком.
Невинность занятия не помешала ему покраснеть как рак. Константин Павлович
вряд ли столь щепетилен...
Не одевая халата, Анна вышла в коридор. Альфия, конечно, спала сейчас
в процедурной, укрывшись стянутым с какой-нибудь пустой койки одеялом.
Иногда человек не должен спать ночами. Чтобы увидеть такой вот лунный
свет в окне и услышать тишину...
