не в них самих, но они хороши тем, что напоминают эллинам, насколько
развитие тела необходимо наряду с развитием души. Гораздо больше опасности
в том, что человек пренебрегает физической стороной в пользу умственной,
так как к умственным занятиям его постоянно привлекает внутреннее
стремление и необходимость, развитие же тела он часто склонен
предоставлять природе, если его не будут заставлять заботиться о нем.
При этих словах Перикла они дошли до священной рощи и стояли как раз
перед статуями знаменитых бойцов, вышедших из-под резца Поликлета.
Взглянув на эти статуи, Аспазия сказала:
- Когда я гляжу на эти произведения Поликлета, то мне кажется, что
скульптор в этом спорном вопросе стоит на моей стороне. Создавая свои
произведения, он не выпячивает физическую силу, а старается изобразить
полную соразмерность и гармонию. В то же время, мне кажется, что Поликлет
заслуживает большой похвалы за то, что не презирает смертной природы, как
почти презирает ее Фидий, а отдает ей честь там, где следует; он так же,
как и Фидий, изображает нам божественное и возвышенное, но старается
олицетворить в своем произведении человеческую красоту.
Эта похвала доставила Поликлету гораздо менее удовольствия, чем
думала Аспазия.
- Художник, - сказал он, - зависит от желаний и потребностей тех, для
кого служит его искусство. То, что будто только один Фидий может
изображать в Элладе богов, как кажется, думают также и спартанцы, так как
призвали его в Олимпию, но не аргивяне, которые поручили мне, их
единоплеменнику, сделать из золота и слоновой кости изображение Геры в
большом храме в Аргосе.
Так говорил Поликлет, и Аспазии уже не удалось улучшить его
настроение и в скором времени он удалился под каким-то предлогом.
- О, Аспазия, - улыбаясь сказал Алкаменес, - ты побудишь Поликлета
сделать все, что он только может, чтобы аргосская Гера была достойна
олимпийского Зевса.
- Да, стремясь победить Фидия, он может создать прекрасное
произведение, - сказала Аспазия, - но так же, как и Фидий, который с
лемносской Палладой ненадолго спустился на землю, а затем снова поднялся
на Олимп, также, я полагаю, и Поликлет быстро спустится с Олимпа снова на
землю и будет следовать своему собственному призванию. Конечно,
пелопонесец в своих статуях мало изображает душевные движения и глубину
чувства, но разве афинские скульпторы не оставляют много желать и
надеяться? Я должна вам сознаться, что часто, во сне, вижу божественные
образы, которые до сих пор не воплотил резец никакого Фидия, никакого
Алкаменеса, никакого Поликлета. В прошлую ночь явился мне Аполлон - самый
дорогой для меня из всех богов - бог света и звуков. Он явился мне в
облике чудного, стройного, очаровательного юноши. Смертные, пораженные его
появлением, бежали прочь. Кто создаст мне бога, каким я его видела? Ты? Ты
не способен на это, Алкаменес, а между тем, ты самый пылкий из
скульпторов, в твоей юношеской, подвижной душе создается много прекрасных,
очаровательных образов и жизнь открывает тебе много своих тайн. Ее
могущественное дыхание видно во всех твоих образах.
При этих словах, глаза Алкаменеса засверкали от воодушевления.
- Твоему любимому богу, - сказал он, - аркадийцы давно собираются
построить большой храм и, чтобы украсить его статуями, они обратились к
Фидию, последний указал им на меня, но аркадийцы - люди медлительные и
может быть еще много лет прождут они, пока решаться на постройку храма.
Но, если они тогда вспомнят обо мне, то весь мир увидит, как воодушевила
ты меня, Аспазия.
- Будь только самим собой, - отвечала Аспазия, - не слушай слов
холодного и сурового Фидия и ты создашь нечто такое, что заставит
замолчать от изумления даже твоих противников.
С этой минуты последние искры гнева на Аспазию погасли в сердце
Алкаменеса, он снова стал искать ее общества, говорил с ней о своих планах
и предположениях, воодушевлялся ее словами и она не отказывала ему в том,
чего он усердно искал.
На следующий день Периклу пришлось сделать небольшое путешествие без
Аспазии и оставить ее в обществе Алкаменеса, Поликлета и нескольких других
друзей, найденных в Олимпии.
После довольно продолжительного разговора все эти люди удалились,
кроме Алкаменеса, который продолжал разговаривать со своим обычным жаром.
Речь его становилась все горячее, взгляды все красноречивее, но
разговаривая с супругой Перикла, Алкаменес был не только возбужден, но и
принял чересчур развязный тон, который оскорбил гордость Аспазии.
Возбужденный Алкаменес начал делать сравнения между развившимися формами
Аспазии и ее юношеским лицом и говорил о ней, как будто о вполне знакомой
вещи. Это также оскорбило Аспазию. Алкаменес схватил ее за руку, посмотрел
на нее с видом знатока, начал восхищаться ее прелестью и сказал, что она
для него неистощимый источник художественного изучения.
Аспазия вырвала у него руку и напомнила ему о том, что Теодота не
менее поучительна и неистощима в отношении красоты.
- Ты сердишься на меня за то, что я хвалил Теодоту! - вскричал
Алкаменес.
- Разве я когда-нибудь говорила что-либо подобное? - холодно
возразила Аспазия. - Разве я была расположена к тебе враждебно, когда мы
встретились здесь? Разве я перестала возлагать на тебя надежды, которые
делают тебе честь? Разве я не стараюсь направить тебя к достижению
высочайших целей, как человека наиболее способного? Я знала, что ты меня
ненавидишь, но для меня искусство Алкаменеса и сам Алкаменес - две вещи
различные. Я не отвечала ни на любовь, ни на ненависть Алкаменеса.
- По-видимому твои слова холодны и вполне благоразумны, - сказал
Алкаменес, - но они полны тайной горечи: ты сердишься на меня из-за
Теодоты. Прости, в чем я виноват против тебя? То, что ты называешь
ненавистью было мщением любви.
- Задолго до того, как я заметила твою ненависть, - возразила
Аспазия, - я уже говорила тебе, что есть большая разница между склонностью
ума и склонностью сердца.
- Для всех женщин? - со смущенной улыбкой сказал Алкаменес. - Нет,
повторяю тебе, ты сердишься на меня из-за Теодоты и, может быть, с твоей
стороны было мщением, что ты снова зажгла во мне прежний огонь. Еще раз,
прости меня и не презирай в эту минуту огня, зажженного тобой в груди
Алкаменеса.
При этих словах он страстно обнял жену Перикла, но гордая красавица
бросила на безумца взгляд, мгновенно приведший его в себя.
В эту минуту вошел Перикл. Он прочел происшедшее на лице Алкаменеса.
Последний поспешил смущенно проститься и бросился вон, пристыженный и
раздраженный.
Перикл был бледен.
- Нужно ли тебе рассказывать? - спросила Аспазия. - Ты прочел по лицу
Алкаменеса...
- Как кажется, - возразил Перикл, - Алкаменес обошелся с тобой, как
обходятся с женщиной, которую...
- Не договаривай! - сказала Аспазия.
- Я знаю, - сказал Перикл, - какую границу, в смысле Протагора,
ставишь ты между твоей красотой и между твоей личностью, я знаю то учение,
по которому женское покрывало должно уменьшиться до величины фигового
листа - но ты видишь, что Алкаменес имеет другой взгляд, чем ты на
неприкосновенность этого листа. Ты говоришь, он ошибается - это правда, но
он действует по своим, а не по твоим взглядам и с этой минуты он будет
вдвойне раздражен против тебя и увеличит собой число твоих открытых
врагов.
- Как кажется, он находит себе неожиданного союзника, - сказала
Аспазия.
После еще нескольких резких фраз с обеих сторон, Перикл оставил
комнату Аспазии. Последняя с досады топнула ногой.
- Проклятый Пелопонес, - сказала она, - приносит мне несчастье!
Но скоро она успокоилась.
- Это легкое облачко, - думала она, - которое безвредно пронесется по
ясному небу любви. Огонь тем ярче разгорается, чем более его раздувают.
Аспазия не ошибалась, но после яркой вспышки пламени может быть в
груди остается старый пепел и, при том, может ли любовь забыть все то, что
она прощает?
В Олимпии Перикл и Аспазия были гостями Фидия. В своей обширной
мастерской он имел помещение, которое мог предложить им, но сам он был
невидим. Постоянно и безустанно занимаясь в храме окончанием своей работы,
он избегал всякой встречи, но через Алкаменеса дал обещание, что Перикл и
Аспазия, первые из всех эллинов, увидят величайшее произведение, вышедшее
из-под его резца.
Они с волнением ожидали этой минуты, наконец она наступила.
За жарким летним днем последовал душный вечер, предвещавший грозу.
Вокруг горных вершин собирались черные облака. Когда совершенно стемнело к
Периклу пришел от Фидия его раб и сказал, что его господин приглашает
Перикла и Аспазию во внутренность храма Зевса.
Вместе с Аспазией и Периклом, по желанию первой, отправилась взятая
ими из Аркадии девушка.
Следуя за рабом они вошли в священную рощу, в которой царствовал
полный мрак; вокруг было пустынно и тихо, слышался только легкий шелест
вершин деревьев.
Наконец они достигли храма, раб отворил дверь и ввел их во
внутренность. Там он повел их к небольшому возвышению в глубине, где они
могли сесть, затем удалился, снова затворив за собой дверь и оставив всех
троих в совершенной темноте. Слабый свет падал в отверстие в крыше храма,
но он не доходил вниз.
Молча и почти боязливо ждали Перикл, Аспазия и пастушка, вдруг перед
ними как будто разорвалась завеса мрака, они испугались, ослепленные
неожиданным блестящим явлением: занавесь, скрывавшая заднюю часть храма,
разделилась надвое и они увидели ярко освещенную статую Олимпийца. Он был
представлен сидящим на сверкающем, богато украшенном троне. На сделанную
из слоновой кости фигуру царя богов был наброшен плащ, закрывавший левое
плечо, руку и нижнюю часть тела. Золотой плащ сверкал пестрой эмалью и был
украшен мелкими выпуклыми фигурами. На главе Олимпийца был надет венок из
масличных ветвей, сделанный из покрытого зеленой эмалью золота. В левой
руке он держал блестящий, сделанный из бронзы скипетр, в протянутой правой
- богиню победы из того же самого материала, из которого была сделана
фигура самого бога.
Трон стоял на четырех ножках, сделанных в виде стрел, между которых
помещались еще маленькие колонны, и сверкал своей пестрой смесью золота,
мрамора, черного дерева и слоновой кости. Само сиденье было темно-синее,
прекрасно оттеняющее блеск золота и слоновой кости, на вершине скипетра
сидел орел, у ног Зевса покоились золочение фигуры львов, сфинксы
поддерживали ручки трона, изображая глубокую мудрость Крониона; на боковой
стороне трона были нарисованы славные дела сына Зевса, Геракла, и затем
всевозможных родов олимпийские игры. На широкой поверхности цоколя, над
которой поднимался трон, выходила из морской пены дочь Зевса, златокудрая
Афродита.
Божественно кротко было лицо Олимпийца и в тоже время полно
неописанного, возвышенного величия. Мягкость и доброта чудно соединялись с
суровым могуществом и мудростью, но преобладающим выражением было
выражение величайшего могущества.
Аспазия почти испуганно спрятала лицо на груди Перикла - это сияющее
могущество странно пугало ее. Здесь ничто женственное не смешивалась с
божественным, как в образе девственницы Афины. Это было доведенное до
своего апогея выражение мужественной, суровой силы повелителя богов.
При этом виде Аспазия почувствовала как бы мимолетную резкую боль в
груди.
Девушка из Аркадии была в первое мгновение также сильно испугана, но
