казалось, как будто он сомневается, должен ли человек, отказавшийся от
славы Ахилла, довольствоваться счастьем Париса, но с очарованием
прелестнейшей эллинской женщины Аспазия умела внушить те мысли, которые
желала возбудить в мужественной душе Перикла.
Ее глаза сверкали волшебным блеском в мрачном гроте, яркая краска ее
щек, казалось, отражалась на стенах пещеры; факелы, которые сначала мрачно
сверкали, как может быть те, которые были зажжены на погребении убитого
Агамемнона, вдруг ярко засветились, как брачные факелы; луч красоты
превратил самый склеп в брачный покой и вечная свежесть жизни и любви
взяла верх над ужасом смерти и уничтожения, над тысячелетним прахом
Атридов...
Когда Перикл и Аспазия оставили место своего ночного отдыха и вышли
из мрачной комнаты в скале, солнце весело светило, но окружающие их
развалины города Атридов были не менее пустынны и молчаливы, как и ночью,
только коршун неподвижно парил в небе, широко распустив над Микенами свои
огромные крылья.
В то время как раб принес вино и легкую закуску, Перикл обратился к
Аспазии с вопросом, не видала ли она какого-нибудь сна в склере Атридов.
- Да, - отвечала она, - бог сна перенес меня в Илион, я видела Ахилла
и он до сих пор, как живой, стоит у меня перед глазами. Это был дико
прекрасный юношеский образ, с почти динамическим видом, высокий и
стройный, с правильными чертами лица, обрамленного темными локонами, с
черными, как уголь глазами, почти круглыми, что при всем благородстве
черт, придавало лицу что-то похожее на голову горгоны, с тонкими, крепко
стиснутыми губами, с выражением юношеской прелести и дикой, почти
нечеловеческой, геройской силы. Таким видела я его, стоящим на корабле и
одним своим воинским криком, вызывавшим ужас на стенах Илиона.
- И мне также снился сон из гомеровских времен, - сказал Перикл, - но
странная вещь, я видел не героев, а Пенелопу и, что еще всего страннее, я
видел ее не такой, какой ее описывает Гомер, как верную, ожидающую
Одиссея, жену, а как юную невесту, освещенную блеском предания,
прелестнейшего чем все, что говорит о ней Гомер. Ты, конечно, знаешь
предание о сватовстве Одиссея, как спартанский царь Икарий, обещал Одиссею
руку своей дочери, Пенелопы, в надежде, что последний останется в
Лакедемоне. Но когда это не удалось, то он хотел взять обратно свое слово,
уже в то время, когда Одиссей вез невесту к себе в Итаку, и когда на
требования отца возвратить ее, Одиссей просил девушку объявить согласна ли
она добровольно следовать за ним или хочет возвратиться к отцу, в Спарту,
то Пенелопа ничего не отвечала, но стыдливо закрыла лицо, тогда Икарий
отпустил ее и на том месте, где это произошло, воздвигнул статую
девственного стыда. Какой прелестный образ эта молодая, краснеющая и
закрывающая лицо свое свое в девственном стыде, Пенелопа! И этот-то
девственный образ приснился мне сегодня ночью.
Так рассказывали Перикл и Аспазия друг другу свои сны, виденные им
над прахом Атридов и полушутя, полусерьезно говорили, не имеют ли
какого-нибудь таинственного значения эти сны.
Они еще бросили взгляд с развалин Микен вниз, в долину Инаха и на
старый Аргос, затем продолжали путь, чтобы перейти из Аргосских гор в
Аркадские.
Перикл и Аспазия находили удовольствие проходить пешком большие
пространства по зеленеющим лесным тропинкам.
До сих пор Аспазия привыкла отдыхать только на подушках, теперь она
узнала, что возможно отдохнуть и на зеленой траве, на мху и на осыпавшихся
иглах пихт. Часто, когда она таким образом опускалась отдохнуть, Перикл
делал знак рабу, который приносил свиток, заключавший в себе стихи Гомера
и Аспазия, по просьбе мужа, читала ему своим сладким, звучным голосом. Они
не желали посетить бывшего царства Атридов без его певца и, действительно,
с тех пор, как они увидели эти развалины, перед ними, как живые, вставали
все образы, описанные Гомером.
Время от времени между ними затевался спор: Перикл чересчур
воодушевлялся восхвалением патриархального, героического периода, тогда
как Аспазия, напротив того, искала своих идеалов скорей в будущем, чем в
прошедшем.
- Гомер, - сказал один раз Перикл, - мне кажется, говорит ту
замечательную вещь, что человек некогда был животным и лишь мало-помалу
сделался человеком. У него, даже в Одиссеи, видно это превращение, у него
повсюду человечность одерживает победу над грубостью и зверством, повсюду
видна эта борьба человечества с еще не вполне побежденными остатками
зверства. Он показывает нам в диких лестригонах и циклопах чем некогда мы
были. Он сопоставляет чувства этих полулюдей с благородными человеческими
чувствами, с гостеприимными фэаками и, чтобы уберечь человечество от
обратного движения к зверству, он старается как можно ближе связать людей
с богами. Афина, богиня ума, облагороженная человечеством деятельная сила,
есть постоянная спутница и советница его героев. Он проповедует
человечность, у него она выражается в чистой поэзии; все предметы у него
парят в чистом эфире. Ни чьими устами возвышенная простота не говорит
более красноречиво.
Тут Аспазия перебила Перикла.
- Позволь, - сказала она, - у тебя вырвалось слово, которое ты, может
быть, охотно возьмешь обратно. Гомер совсем не прост, по крайней мере не
прост в том смысле, как были просты скульпторы до Фидия, с Гомером поэзия,
если можно так выразиться, выходит в полной чистоте из головы Зевса, его
речь богата и благозвучна, его описания так же торжественны, как и живы, а
в Илиаде и Одиссее есть места, риторическую прелесть которых не мог
превзойти ни один из позднейших писателей. А его слог? Неужели речи,
которыми негодующего Ахилла снова заставляют принять участие в битве и его
ответ, не есть мастерское произведение?
- Да, твои слова - истина, - согласился Перикл, - однако, несмотря на
это, Гомер, в известном смысле, обладает тем, что я называю благородной
простотой. Может быть это тайна высочайшего искусства, благодаря которой
живописный, богатый стиль еще более выставляет эту богатую простоту и
соединяет прелесть настоящего с вечной свежестью природы...
После нескольких дней пути, наши путешественники очутились в
скалистых горах страны пастухов, Аркадии.
Они проходили по горам, в сопровождении местных пастухов, которые
служили им не только проводниками, но и защитниками. Они видели над собой,
высоко в воздухе, парящих орлов, видели стаи журавлей, но ни один дикий
зверь, выходящий из своего логовища только ночью, не попадался им на пути;
им попадались только во множестве покрывающие почву лесов Аркадии
черепахи.
Когда путники проходили через высокие, поднимавшиеся почти до
облаков, плоскости, им представлялся чудный вид на всю Элладу, они видели
вдали, покрытые снегом вершины гор.
Однажды, когда они проходили через горные вершины, Перикл обратился к
Аспазии со словами:
- Ты дрожишь от холодного, утреннего ветра!
- Нет, меня пугает это темное, пустынное одиночество, - отвечала она.
- Мне кажется, как будто мы путешествуем не по эллинской земле, как будто
нас оставили все эллинские боги.
В это мгновение взгляд Перикла остановился на золотом облачке,
видневшемся на севере, на краю горизонта. Он обратил на него внимание
Аспазии. Золотое облачко немного увеличилось, но продолжало твердо стоять
на месте и отличалось от окружающих его. Мало-помалу, оно стало
становиться явственнее и принимать более твердые очертания; оно приняло
вид золотой равнины, по которой путешествуют блаженные боги. И,
действительно, когда взошло солнце и яснее обозначились линии далеких гор,
путешественники заметили, что это не неподвижное облако, а покрытая снегом
вершина далекой горы, освещенная еще невидимым для них солнцем.
- Я полагаю, что это вершина фракийского Олимпа - горы богов, -
сказал Перикл Аспазии. - Ты видишь, что эллинские боги еще не оставили
нас. Эти вершины гор, как будто посылают нам привет в нашем одиночестве.
- Они хотят нам сказать, - улыбаясь возразила Аспазия, - "не
забывайте нас и все прекрасное в мрачной стране дорийцев".
Скоро, однако, путешественники спустились из холодной плоской
возвышенности, в богатую лесами и источниками, западную часть Аркадии.
Здесь текло бесчисленное множество горных речек, то шумящих, то тихо
журчащих, спускаясь с лесистых вершин. Все было покрыто яркой зеленью:
высоко поднимали к небу свои вершины буки, дубы и платаны; в долинах
раздавалось мычанье стад; повсюду путешественники замечали, что находятся
в пределах царства лесного бога, носящего на плечах золотую шкуру лисицы,
повсюду встречались им его деревянные статуи, повсюду виднелись его следы,
висели в честь него на ветвях платана звериные шкуры; у источников
попадались статуи нимф, воздвигнутые пастухами и увешанные приношениями.
Перикл и Аспазия проходили через высокие дубовые леса, сквозь ветви
которых редко проникали лучи солнца; все окружающее было им так ново, так
чудесно, они никогда не представляли себе ничего подобного.
Однажды, проходя по лесу, путешественники услышали странный, резкий
шум ветвей.
- Я припоминаю, что слышал об одном аркадском дубовом лесе, - сказал
Перикл, - лесе, называемым Пелагом или морем, потому что его вершины
шумят, как море, может быть, мы проходим по этому лесу?
Но местные проводники объяснили путешественникам, что шум леса не
есть обыкновенный шум и в то же время указали на небо, которое, незадолго
до того, было совсем ясно, теперь же сделалось матово-стального цвета.
Аркадийцы говорили, что приближается гроза.
Путешественники ускорили шаги, чтобы еще до начала грозы добраться до
места, где предполагали провести ночь. Но скоро шум вершин превратился в
дикий рев, деревья затрещали; по небу неслись небольшие обрывки облаков,
гонимые ветром. Солнце, еще недавно ярко сверкавшее, глядело с неба, как
большое желтое пятно. Ветер срывал листья и мелкие ветви, усыпая ими
тропинки. Наконец, начали падать крупные капли дождя, через несколько
минут превратившегося в ливень.
Путешественники бросились под ветви громадного дуба; вдруг раздался
сильный удар грома, молния следовала за молнией, удар грома за ударом.
Молния сверкала, казалось, над самыми головами испуганных
путешественников; гром находил эхо в долинах и лесах; дождь лил, как из
ведра; ветер ревел; хищные птицы кричали; издали доносился вой волков.
Испуганными взглядами глядели путники из своего убежища под ветвями
дуба на бушевание грозы. Вдруг, перед их глазами из черного облака молния
ударила в одно из высочайших деревьев леса, которое в одно мгновение было
сверху донизу объято огнем; огненный дождь сыпался от него во все стороны.
От горящего дуба огонь перешел на соседние вершины деревьев и уже
угрожал убежищу путников. Тогда аркадские проводники предложили путникам
отправиться далее и те поспешили за ними.
Через несколько времени дождь стал уменьшаться, но слышался глухой
шум горных источников, несших с вершин мелкие камни, песок и обломанные
ветви деревьев.
Между тем наступил уже вечер; но в то время, как путники спешили по
лесу, гроза уже совсем прошла, вскоре ветер разогнал облака и луна
спокойно осветила лесные вершины, где еще так недавно шла дикая борьба
стихий.
Путешественники дошли до большой лесной лужайки, спускавшейся по
легкому склону холма. Посередине лужайки одиноко стоял небольшой домик со
