сознанию, имеют мало цены, то по крайней мере должны быть облечены в
блестящую форму, которая действует на слушателя.
- Существуют и такие, - сказал в свою очередь Протагор, - которые
презирают ораторское искусство, потому что думают, будто за их притворной
простотой скрывается глубокомыслие, за их непонятным бормотанием -
мудрость оракула, за их ограниченными вопросами - глубокая работа мысли.
- Мне кажется, лучше заставлять людей думать, - сказал Сократ, -
вопросами нарушать их спокойствие, чем обрекать их на застой мысли всегда
готовыми, хотя, может быть, не соответствующими вопросам, ответами.
- Гораздо лучше ничего не думать, - возразил Протагор, - чем, оставив
за собой почву действительности, парить в облаках или теряться в
бесконечном, хотя, конечно, существуют на свете такие люди, которые за
недостатком божественного творчества обращаются к словам.
- Существуют также и такие, - отвечал Сократ, - которые обращаются к
образам потому, что им отказано в ясном и чистом понимании...
- Эти мыслители, - перебил Протагор, - делают добродетель
отвратительной тем, что на словах всегда указывают на нее...
- Но еще более удивительны те, - возразил Сократ, - которые совсем
оставляют в стороне добродетель и никогда не выходят из круга прекрасного
порока.
- До тех пор, пока порок прекрасен, - возразил Протагор, - он лучше,
чем принужденное отречение от удовольствий того, кто сеет на поле красоты
и удовольствия сорную траву сомнения, потому что сам не призван ни к
красоте, ни к удовольствиям.
- Я - таков, - спокойно отвечал Сократ. - Ты же, Протагор, кажешься
мне принадлежащим к числу людей, которые желают сделать свободную мысль
тем же, что они сами - рабом чувства.
- Я очень сожалею, - вмешался Перикл в речь спорящих, - что вы
уклонились от первоначального вопроса и только разгорячили друг друга
бесплодными словами.
- Я знаю, что здесь я могу быть только побежден, - сказал Сократ.
После этих слов он спокойно удалился без малейших следов волнения на
лице. За ним вскоре ушел и Протагор, предварительно выразив свое
неудовольствие словами.
- Оба мудреца, - сказал Перикл Аспазии, - кажутся мне вполне
достойными соперниками друг друга. Они борются как искусные бойцы, и
трудно сказать, кому из двух будет принадлежать честь победы.
Аспазия только улыбнулась и, когда Перикл оставил ее одну, улыбка все
еще мелькала у нее на губах.
Она хорошо знала, что ставило спор обоих людей на такую резкую почву,
отчего даже со стороны мягкого и спокойного Сократа в спор примешивалось
так много колкого и резкого. Она читала в его сердце также хорошо, как и в
сердце блестящего софиста, который не говорил ни одного слова, которое, он
знал, не понравилось бы прекрасной милезианке.
Что касается Сократа, то после его спора с Протагором, в душе Аспазии
зародилось неудовольствие, которое все усиливалось, почти помимо ее
сознания, против человека, стоявшего на стороне свободы мысли и
презиравшего рабов чувства, и в ее женской душе невольно явилось желание
вредить Сократу, где только возможно.
3
- Это сама красота! - восклицали афиняне, когда Фидий окончил новую
Палладу из бронзы, заказанную ему лемносцами и в первый раз открыл ее
взглядам своих сограждан.
Восклицания и изумления раздавались во всех Афинах.
Что хотел представить Фидий?
Такой, какою он изобразил богиню в своем новом произведении, ее не
представлял себе ни один грек. Она была без шлема и щита; свободно
развевались ее распущенные волосы вокруг надменного, но, тем не менее,
прелестного лица. Удивителен был овал этого лица, невыразимо нежны все
контуры. Казалось, что на щеках ее играет краска; обнаженные руки были
образцом красоты.
Насколько согласны были афиняне в восхищении красотой нового создания
Фидия, настолько же единодушно утверждали они, что для этой Паллады
Аспазия должна была служить моделью художнику, и это утверждение было не
совсем ошибочно. Но единственными свидетелями этого были Перикл и Фидий.
Фидий зашел так далеко, что временно согласился, что природа во
многих случаях может приблизиться к идеалу, но в Палладе-Аспазии Фидий
имел перед глазами не только одну природу: то, что он видел, было
соединением мимического искусства и прелести манер, Аспазия придавала
естественной материи своей красоты столь же определенную печать, как Фидий
своим созданиям из мрамора.
Воспользовавшись тем, что он видел в Аспазии, Фидию удалось
представить мудрость в очаровательном, всепобеждающем образе красоты.
Уже Алкаменесу удалось достигнуть нового и чудесного, когда он мог
черпать из живого источника красоты Аспазии - Фидий исполнил ту же задачу,
но его создание, как создание великого мастера, было несравненно.
Превращенная Фидием в Палладу, Аспазия была Аспазией, но поднятой до
чистых сверхчеловеческих вершин, так что она казалась в одно и тоже время
идеалом и воплотившейся мечтой благородной души художника.
Когда Сократ увидел это новое произведение, он сказал:
- У этого образа прелестная Аспазия может научиться от Фидия столь же
многому, как Фидий научился от прелестной Аспазии.
Странная вещь, что похвалы, которыми осыпали афиняне Фидия по поводу
его лемносской Паллады, раздражали и сердили его; он неохотно даже говорил
о ней. Он любил это произведение менее может быть потому, что создал его
не вполне один, создал как бы с бессознательным неудовольствием, как нечто
навязанное ему извне и как будто желал этим созданием отделаться от
постороннего очарования, завладевшего им.
Еще молчаливее и серьезнее, чем когда-либо, погрузился Фидий в новые
труды и снова сделался самим собой. Он избегал Аспазии, почти не виделся с
Периклом и однажды тихо и тайно оставил Афины, чтобы осуществить великие
идеи своей души в общем и святом для всех греков месте, у подножия Олимпа.
Что касается Сократа, то он сделался ненасытным и неутомимым
созерцателем лемносской Паллады: казалось, он перенес свою любовь к
милезианке на богиню Фидия. Настоящая Аспазия перестала казаться ему
совершенством с той минуты, как он увидел идеальную, бронзовую. Тем не
менее о нем можно было сказать, что он делит свое время между этой
Палладой и ее живым прообразом.
Каждый день видели его идущим к жилищу Перикла, даже под страхом
встретить там многоречивого Протагора.
Каким образом это случалось?
Стоило Сократу задуматься и, даже если он полагал пойти бесцельно
бродить по улицам Афин, то он в конце концов останавливался перед домом
Перикла. Он, казалось, бродил по лабиринту впечатлений, из которого не
было никакого выхода кроме этого дома.
Итак, Сократ направлял свои шаги к Периклу бессознательно, но что
делал он придя туда таким образом? Рассыпался ли в похвалах? Показывал ли
он тайное пламя, сжигавшее его? Приучился ли он, как Протагор черпать свою
мудрость из чужих глаз? Ни то, ни другое, ни третье - он спорил с
Аспазией.
Один раз он сказал в ее присутствии слова, которые с тех пор часто
приписывали Периклу, но которые были сказаны именно Сократом.
- Самая лучшая женщина та, о которой меньше всего говорят.
Он говорил Аспазии колкости даже тогда, когда, по-видимому, льстил
ей. Его слова были полны тонкой иронии, составлявшей отпечаток его речи и
характера.
А Аспазия?
Она казалась тем мягче, любезнее и очаровательнее, чем непримиримее
был Сократ и, напротив того, чем мягче и податливее становилась Аспазия,
тем суровее и резче делался мудрец.
Чего только хотели эти люди друг от друга?
Или может быть между ними происходила вековая борьба мудрости и
красоты? Они вели постоянную игру словами.
После спора Сократа с Протагором в присутствии Перикла и Аспазии,
Аспазия делала вид, будто верит, что Сократ посещает дом Перикла только
для своего любимца Алкивиада. В своих шутках она заходила так далеко, что
посвящала ему стихи, в которых обращалась к нему, как к возлюбленному.
Сократ с улыбкой принимал все это, не делая ни малейшей попытки
отпарировать шутки своего лукавого друга. В то же время ему, казалось,
никогда не надоедал прелестный мальчик, который по-прежнему питал к нему
почти нежную любовь.
С мальчиком он обращался открытым, ласковым и дружеским образом, без
малейших следов неудовольствия или иронии, с которой отвечал самой
прекрасной из эллинских женщин.
Частые разговоры имела также Аспазия с ненавистником женщин,
Эврипидом, который, как трагический поэт, достиг высокой славы. Он скоро
сделался любимцем своей эпохи, переходя от непосредственного и наивного
взгляда на вещи, к более серьезному и просвещенному взгляду. Он был богат
опытом и умел передавать пережитое. Кроме того, у него был резкий,
несдержанный характер, дозволявший ему открыто и свободно говорить все,
что он думал.
Он не делал уступок никому, даже афинянам, которым каждый считал
своим долгом льстить. Когда, один раз, освистали его стихи, содержание
которых не понравилось афинянам, он вышел на сцену чтобы защищаться, и
когда ему кричали, что эти стихи должны быть вычеркнуты, то он отвечал,
что народ должен учиться у поэта, а не поэт у народа.
Он не льстил также и Аспазии и никто не осмелился бы говорить при ней
о женщинах таким тоном, каким говорил он.
Он развелся со своей первой женой и взял другую, что Аспазия, как мы
уже знаем, называла примером мужественной решимости.
Однажды Аспазия, случайно, заговорила с Эврипидом об этом предмете в
присутствии мужа и Сократа; хваля его вторично за быструю решимость, она
осведомилась у него об его новой жене.
- Она - противоположность прежней, - нахмурившись отвечал Эврипид, -
но от этого не лучше - у нее только противоположные недостатки. Первая
была ничтожная, но честная женщина, надоевшая мне своей скучной любовью,
эта же ищет развлечений и своим легкомыслием приводит меня в отчаяние. Я
попал из огня в полымя! Я несчастный человек, которому боги посылают все
несчастья.
- Я слышала о твоей супруге, - сказала Аспазия, - что она красива и
любезна...
- Да, конечно... для всех, - отвечал Эврипид, - только не для меня.
Впрочем, она была бы любезна и со мной, если бы я мог решиться смотреть на
ее недостатки, как на добродетели.
- В каких же недостатках упрекаешь ты ее? - спросила Аспазия.
- Она пренебрегает хозяйством, - отвечал Эврипид, - она танцует и
болтает у своих подруг и имеет скверную привычку болтать на улице, перед
дверями дома.
- И это все? - спросила Аспазия.
- Нет, - сказал Эврипид. - Она непостоянна, капризна, лжива, зла,
хитра, несправедлива, упряма, легковерна, глупа, болтлива, ревнива,
тщеславна, бессовестна, бессердечна, безголова...
- Довольно! - перебила его Аспазия. - Действительно, не легко должно
быть перенести все эти достоинства, соединенные в одной.
- И если бы еще только эти! - возразил Эврипид.
- Может быть ты слишком мало любишь жену, - сказала Аспазия, - и тем
отталкиваешь ее от себя.
- Еще бы! - насмешливо возразил Эврипид. - Когда говорят о таких
женщинах, то всегда виноваты бывают мужья в недостатке любви... "У тебя
нет сердца, друг мой!" - говорит змея барану... Но я скажу вам, что в этом
случае мое несчастье происходит от того, что я не обращаюсь с женой так,
как обращаются с женами большинство афинян, что я дозволяю ей иметь на
меня слишком большой влияние, что я дозволяю ей мучить себя, потому что
