стал воспитывать его вместе со своими детьми.
Мальчика звали Манес. Черты его лица далеко не отличались тонкостью и
благородством эллинских форм; он скорей походил на своих единоплеменников,
скифских наемных солдат, но у него были прекрасные каштановые блестящие
волосы, светлые глаза и замечательно белый цвет лица. Он был молчалив и
задумчив и во многих случаях выказывал особенную впечатлительность.
Алкивиад старался со свойственной ему очаровательной приветливостью
расположить к себе нового товарища, но это ему не удалось. Манес любил
оставаться один и, хотя не отличался блестящими способностями, но усердно
занимался всеми науками, которым его учили вместе с мальчиками Перикла.
Перикл любил его, Аспазия находила забавным, а юный Алкивиад сделал
его постоянной целью своих насмешек и шуток.
Домашнее счастье Перикла нисколько не страдало от того, что его дом
был открыт теперь для всех друзей и что Аспазия, против обычая афинских
женщин, принимала участие в разговорах мужа с его друзьями.
Из старых друзей Перикла Анаксагор отступил в это время на задний
план; он был заменен блестящим Протагором, к которому благоволила Аспазия
и взгляды которого на жизнь более подходили ко взглядам милезианки.
Замечательно редко появлялся в доме Перикла творец Антигоны; может
быть со свойственным ему тонким тактом он не желал возбуждать ревности
друга, или же старался подавить слишком сильное чувство, возбужденное в
нем прелестями очаровательной женщины. Очень может быть, что причиной его
удаления было и то и другое вместе.
Но если веселый Софокл редко появлялся в доме Перикла, то мрачного
Эврипида - его соперника, вместе с которым постоянно являлся неизменный
Сократ - видели там все чаще.
По делам и Фидий также часто бывал в доме Перикла и Аспазия
торжествовала видя, что он не избегает ее общества, и с ним она умела
обращаться с особенной, сообразной с его характером, любезностью, и
постоянно возвращалась в разговорах с ним к его лемносской богине. По ее
мнению Фидий стоял в это время на распутье, и она надеялась иметь влияние
на то направление, которое он примет. Она хотела употребить в дело все,
чтобы изменить суровость и резкость его артистического взгляда. Она
постоянно упрекала его, что он как художник слишком забывает естественную
прелесть женщины.
Фидий действительно презирал так называемые модели и носил в себе
законченный образ всех форм прекрасного. Поэтому его артистический взгляд
был устремлен внутрь себя и чем старше он становился, тем более доверял он
этому внутреннему взгляду. Он был слишком горд, чтобы просто превращать в
камень или бронзу непосредственную действительность - а этого и хотела от
него Аспазия.
После одного такого разговора с Фидием, когда последний удалился,
Перикл улыбаясь сказал:
- Ты слишком сердишься на Фидия за то, что он не хочет вступить в
школу очаровательной действительности.
- Конечно, - отвечала Аспазия, - в его душе скрывается идеал только
серьезной и так сказать бессознательной красоты, но было время, когда он
не презирал заимствовать красоту у действительности.
- Но на какую же женщину, - продолжал Перикл, - указала бы ты ему,
чтобы занять у нее ту красоту, о которой ты говоришь? Так как Фидий не
может извлечь из Гадеса прекрасной Елены - прекраснейшей из всех женщин по
всеобщему приговору мужчин, то я желал бы знать, как ответила бы ты Фидию,
если бы он спросил тебя, на какую женщину укажешь ты ему?
- Я указала бы ему на женщину, - отвечала Аспазия, - которая
принадлежит только самой себе.
- Но если бы он стал настаивать обратиться к женщине, которая не
принадлежит самой себе? - спросил Перикл.
- Тогда, конечно, - отвечала Аспазия, - он должен был бы обратиться к
тому, кому она принадлежит, к ее господину - если она невольница, к ее
супругу - если она жена афинского гражданина...
- И ты думаешь, - сказал Перикл, - что афинский гражданин мог бы
когда-нибудь согласиться вполне показать кому-нибудь свою жену?
- К чему ты задаешь мне такой вопрос, - возразила Аспазия, - на
который ты сам можешь скорее ответить, чем я?
- Хорошо, - сказал Перикл, - я отвечу на него. Афинский гражданин
никогда не дозволит другому мужчине видеть непокрытой свою жену.
Стыдливость женщин не должна быть пустым словом и, если девушка стыдлива
от природы, то женщина, принадлежащая мужчине, должна быть вдвойне
стыдлива из любви к нему, так как ее позор поразил бы не ее одну.
- Твое мнение достойно уважения, - сказала Аспазия, - и без сомнения
справедливо, но те причины, которые ты выставляешь, кажутся мне не вполне
достойными уважения. Нередко случается, что вы, мужчины, предоставляете
своих жен в полное распоряжение докторов, хотя и в вашем собственном
присутствии. Поэтому, как мне кажется, стыдливость не есть выше всего и не
всякое обнажение тела постыдно.
В это время разговор Перикла и Аспазии был прерван посещением двух
мужчин, одновременное появление которых в доме весьма удивило их. Это были
Протагор и Сократ.
- Как случилось, - улыбаясь спросила Аспазия после первых
приветствий, - что двое ученых мужей, которые, как я боялась, после
празднества Гиппоникоса будут враждовать, сегодня так дружески явились в
этот дом в одно время?
- Я расскажу тебе, как это случилось, - отвечал Сократ, - если ты
непременно желаешь знать. Мы оба, Протагор и я, столкнулись у дверей
твоего дома, придя с разных сторон. Я уже некоторое время стоял на пороге,
так как в ту самую минуту, когда я хотел войти, у меня мелькнула мысль,
которую я не хотел пропустить. И в то время как я стоял задумавшись, с
другой стороны подошел Протагор. Но сначала он также мало заметил меня,
как и я его, потому что в то время, как я задумчиво глядел в землю, взгляд
его поднятых кверху глаз терялся в эфире. Таким образом мы столкнулись не
замечая друг друга, тогда я узнал Протагора, а он меня, и так как каждый
из нас заметил, что другой имеет намерение войти сюда, то каждый хотел
возвратиться и дать войти другому, но так как ни один не хотел принять от
другого этой жертвы, то мы решились на счастье войти вместе.
Перикл и Аспазия улыбнулись и сказали, что видят счастливое
предзнаменование в этой встрече, тем более, что они как раз были заняты
философским спором и именно вопросом, разрешению которого может быть
помогут люди, думающие столь различно.
Когда же Протагор и Сократ спросили в чем дело, то Перикл не
задумываясь объяснил им, о чем они говорили.
- Мы обсуждали вопрос, - сказал он, - может ли человек показать
художнику обнаженную красоту любимой женщины. Я это отрицал, но Аспазия
указывала мне на то, что мы показываем наших жен в случае болезни
докторам, хотя и в нашем присутствии, и, следовательно, не ставим выше
всего стыдливость. Сами боги привели вас сюда, чтобы помочь решению
вопроса.
- Без сомнения, - сказал Протагор, - есть многое, что должно стоять
выше стыдливости и многие причины могут вполне оправдать кажущееся
оскорбление ее. Одну из этих причин уже выставила сама Аспазия, я же
прибавлю: что сделалось бы со скульптурой, если бы прекраснейшие женщины
отказывались показаться взглядам скульпторов. Красота имеет обязанности не
только относительно самой себя, она должна приносить в жертву искусству
то, чем так щедро одарила ее природа. Красота, в известном смысле, всегда
принадлежит обществу и последнее никогда не откажется от своих прав на
нее. Кроме того, красота по самой своей природе есть нечто мимолетное, что
может быть передано потомкам не иначе, как в словах поэта, подобно тому,
как, например, описал Гомер жену Менелая, или же в изображениях из мрамора
или бронзы.
- По твоему мнению, - сказал Перикл, - на прекрасную женщину следует
смотреть, как на общее достояние, которым никто не может владеть
безраздельно?
- Только на ее красоту, но не на нее, - возразил Протагор, - и по
моему бывают обстоятельства, вполне оправдывающие мое мнение.
- Какие же это обстоятельства? - спросил Перикл.
- Это такой вопрос, на который довольно трудно ответить, - сказал
Протагор. - Как уже сказала Аспазия, мы не находим ничего постыдного в
том, если женщина показывается совершенно обнаженной врачу, раз это
делается в присутствии ее супруга, вследствие этого раз и навсегда должны
быть установлены те случаи, при которых женщина может показываться
непокрытой посторонним взглядам.
- Однако, не помнишь ли ты историю одного восточного царя, -
продолжал Перикл, - который, очарованный прелестями своей жены, показал ее
обнаженной своему любимцу? Сколько я помню, то этот царь потерял трон,
жену и саму жизнь через любимца, который воспламененный прелестью царицы
не успокоился до тех пор, пока не овладел ею...
- Совсем другими глазами, - возразил Протагор, - и с другими мыслями,
глядит художник на непокрытую красоту, чем стал бы глядеть на нее любимец
восточного царя. Художник, видя перед собой роскошно развитые формы,
исполнен художественным восторгом, оставляющим мало места для порывов
чувственности, а если бы она и оставалась, то он сумеет ее подавить. Что
же касается, в частности, старого, всеми любимого Фидия, то разве он
мужчина? Нет, это бесполая артистическая душа, имеющая тело и руку только
для того, чтобы иметь возможность руководить резцом - это существо, для
которого все в мире есть только форма, а не материя.
- Теперь мы знаем мнение Протагора, - сказал Перикл, - выслушаем, что
скажет Сократ. Что думаешь ты, Сократ, дозволено ли женщине для
удовлетворения великих целей искусства пренебрегать стыдливостью?
- Мне кажется, что это зависит от того, - отвечал Сократ, - стоит ли
красота в мире рядом с добром, а, сколько мне кажется, это вопрос,
разрешением которого мы уже давно занимались и спор о котором был прерван
на празднестве Гиппоникоса.
- Клянусь всеми олимпийскими богами, - смеясь перебила его Аспазия, -
ты очень обяжешь меня, дорогой Сократ, если и сегодня отложишь разрешение
этого вопроса и простишь мне также, если я не понимаю, почему добро должно
иметь преимущество перед красотой? Если закон, что все в свете должно быть
хорошо, то несомненный закон также и то, что все в свете стремится к
красоте и находит в ней цель своего развития. Эти оба закона должны быть
врождены человеку и на этом, я полагаю, мы должны сегодня остановиться.
- Конечно! - вскричал Протагор. - Также как каждый человек называет
истиной только то, что кажется истиной ему самому, точно также хорошо и
прекрасно для каждого только то, что кажется ему таковым. На свете также
мало непреложного добра, как и непреложной истины.
Добродушное лицо Сократа приняло насмешливое выражение, и он сказал:
- Ты всегда утверждаешь, о Протагор, что нет непреложной истины, а
между тем сам всегда в состоянии дать на все блестящий ответ.
- Высказывать открыто свое мнение, - возразил Протагор, - лучше, чем
замкнуться в ложной скромности, не знать ничего и вместе с тем желать все
знать лучше, чем другие...
- Я стремлюсь к тому знанию, которым не обладаю, - сказал Сократ, -
ты же отрицаешь всякую возможность его. Неужели мы должны признать
бесплодной работу человеческой мысли?
- Все же это лучше, - возразил Протагор, - чем стараться уничтожить
свежесть и гармонию эллинской жизни мелочными взглядами...
- Я теперь понимаю, - сказал сын Софроника, - что существуют люди,
которые, весьма мало ценя искусство мыслить, высоко ставят ораторское
искусство, так как, если мысли, выражаемые ими, по их собственному
