прекрасно гремящая в горах. Я люблю также и птиц, как больших орлов и
журавлей, высоко летающих над моей головой, так и маленьких, прыгающих по
веткам. Но более всего я люблю далекие горы, в особенности вечером, когда
они светятся розовато-красным светом, или ночью, когда все тихо и их
вершины так спокойно глядят на меня в своем белом блеске...
Перикл и Аспазия улыбались.
- Как кажется, мы снова ошиблись, - сказал Перикл, - думая, будто бы
пастушка, любящая так много, неспособна на нежное чувство.
Аспазия отвела Перикла в сторону и сказала:
- Какие глаза сделала бы эта пастушка, сидящая с черепахой на коленях
и ожидающая, что из нее выйдет бог Пан, если бы ее неожиданно перенести в
Афины! Как забавна была бы она, если бы я познакомила ее с вверенными мне
двумя девушками, которых уже называют в Афинах моей школой!
- Она походила бы на ворону между голубками, - отвечал Перикл.
Но болтовня девушки, в которой было так много чуждой им фантазии,
снова привлекла их к себе. Скоро однако Аспазия начала меняться ролями с
пастушкой, так как из слушательницы превратилась в рассказчицу. Она начала
рассказывать девушке об Афинах, пока, наконец, Перикл не попросил ее
прекратить беседу, чтобы продолжить путь.
Вскоре они потерялись в лесу.
Утро уже наступило; солнце ярко сверкало, уничтожив все следы
вчерашней грозы.
Когда путешественники шли по лесу, им навстречу так же ползли любимые
Корой черепахи; над их головами так же летали большие птицы, так же пели в
кустах маленькие. Они слышали тот же шелест вершин деревьев, к которому
целыми днями прислушивалась Кора, любимые ею солнечные лучи освещали и их.
- Шелест этих аркадских лесов, - сказал Перикл, - который как будто
доносится до нас из безграничной дали и снова в ней теряется, производит
на меня странное впечатление. Я никогда в жизни не испытывал ничего
подобного. Я никогда не прислушивался к лесным голосам и равнодушно
проходил мимо вещей, которые теперь как будто хотят сказать мне нечто.
Посмотри хоть на эту тонкую работу паука... Эта аркадская девушка учит
нас, что можно обращать внимание на такие вещи, которые обыкновенно едва
замечаются и которыми наслаждаются бессознательно, без благодарности, как
дыханием.
- Мне кажется, мой дорогой Перикл, - отвечала Аспазия, - что ты очень
легко воспринимаешь новые впечатления. Простая аркадская пастушка внушила
тебе глубокую любовь к цветам, к летящим облакам, к порхающим над головами
птицам, к благоуханию аркадских горных трав, которое, может быть, кажется
тебе прелестнее запаха милетских роз.
- Однако, сознайся, - сказал Перикл, - что лесной воздух освежает
сердце, тогда как сильный запах роз, наконец, утомляет человека.
Действительно, мне кажется, что здесь меня окружает дыхание возобновленной
жизни. Помнишь, когда мы один раз были на Акрополе, в храме Пана, мы и не
предчувствовали, что этот бог некогда так прекрасно, так дружелюбно
встретит нас. Здесь нас окружает мирное счастье и когда я мысленно
переношусь из этой тишины в шумные Афины, то постоянный шум и волнение
этого города кажутся мне почти пустыми в сравнении с божественным
спокойствием этих пастухов в одиночестве их гор.
- Я только в половину разделяю твое восхищение дружелюбием, с которым
нас принимает бог стад, - сказала Аспазия, - эти люди глупы и просты,
далекие снежные вершины гор леденят, а ближние пугают меня. Мне кажется,
как будто вершины этих гор обрушатся на меня; суровый однообразный шелест
мрачных деревьев неприятно волнует меня и кажется мне созданным для того,
чтобы делать человека мрачным, задумчивым и мечтательным. Я люблю
открытые, ярко освещенные солнцем, цветущие долины, морские берега с
широким горизонтом. Мне нравятся те места, где дух человека достигает
полного развития. Ты хотел бы, как кажется, остаться здесь, с этими
пастухами, я же, напротив, хотела бы увезти их всех со мной, чтобы сделать
людьми. Впрочем, сделай, как поступил Аполлон, которому некогда захотелось
присоединиться к пастухам и пасти стада, оставайся здесь, веди спокойную,
однообразную жизнь. Если же тебе захочется деятельности, ты можешь плести
сети и ловить ими птиц, пускать стрелы в журавлей или, если хочешь, можешь
наконец пасти овец Коры, которая отправится со мной в Афины.
Перикл улыбнулся.
- Так ты серьезно думаешь увезти с собой Кору? - спросил он.
- Конечно думаю, - отвечала Аспазия, - и надеюсь, что ты не откажешь
мне в своем согласии.
Перикл был изумлен.
- Конечно, я не откажу тебе в моем согласии, - сказал он, - но что
может руководить тобой в этом деле?
- Это шутка, - отвечала Аспазия. - Эта забавная аркадская пастушка
будет забавлять меня. Мне смешно, когда я гляжу в ее большие, круглые,
испуганные глаза.
Аспазия говорила правду, она хотела позабавиться девушкой, хотела
доставить себе удовольствие, видя, как будет вести себя неопытная,
суеверная пастушка, неожиданно перенесенная в утонченную жизнь Афин.
Болезнь одного из рабов заставила Перикла остаться еще на один день
гостем пастуха.
Этот день афиняне также большей частью провели в обществе смуглой
пастушки.
Кора снова рассказывала пастушеские истории, спела им несколько
детских песенок, сочиненных ей самой. Она рассказывала о Дафне, которую
оплакивали все животные, но этот печальный рассказ не встретил одобрения
Аспазии.
Она выслушала его с насмешливой улыбкой своих насмешливых губок.
Когда, гуляя они подошли к маленькому ручью и Аспазия хотела
поглядеться в него, Кора вдруг испуганно оттолкнула ее назад,
предупреждая, что тот, кто глядится в этот источник, часто видит не свой
образ, а образ нимфы, которая глядится через его плечо - и тогда он погиб.
Когда солнце стояло в зените и послышались звуки сиринги, Кора
сказала: - Пан снова рассердится - он не любит, чтобы в полдень, когда он
отдыхает, его будили звуками сиринги или другим инструментом.
На сиринге играл мальчик пастух, который накануне танцевал для
Аспазии и Перикла. Конечно мальчик знал, что Пан не любит полуденных
звуков сиринги, но продолжал играть, видя, что Кора недалеко и думая
доставить ей этим удовольствие, а между тем Кора побранила бедного
мальчика, хотя у нее было мягкое сердце: на глазах у Перикла и Аспазии она
спасла из сетей паука, попавшуюся в них муху.
Девушка серьезно слушала, когда Аспазия снова начала рассказывать ей
об Афинах.
Молодая женщина нарочно описывала афинскую жизнь самыми
привлекательными красками. Она нарушала спокойствие этой идиллической
натуры, будила борьбу в гармоническом спокойствии этого детского сердца,
наконец, она стала приглашать Кору следовать за ней в Афины. Кора молчала
и была видимо погружена в глубокую задумчивость.
Аспазия обратилась к достойным родителям Коры и объявила им, что
хочет взять Кору с собой в Афины, что там их дочь ожидает счастливая
судьба.
- Да будет воля богов! - сказал пастух.
- Да будет воля богов! - отвечала его жена.
Но они не сказали "да" и сколько раз ни просила Аспазия их согласия,
они оба постоянно повторяли:
- Да будет воля богов!
Видно было, что сердцу матери и отца нелегко расстаться с дочерью
даже когда ее ожидает счастливая судьба. Вечером, в этот же самый день,
Кора вдруг пропала после того, как привела домой стадо, и ее долго
напрасно искали, наконец Перикл и Аспазия увидели девушку, спускавшуюся по
склону холма. Но она шла в странной позе: обе ее руки были подняты и
крепко прижаты к ушам.
В некотором отдалении от путешественников стояли рабы Перикла; когда
девушка подошла к этой группе, она вдруг отняла руки от ушей и стала
прислушиваться к словам разговаривавших между собой рабов. Почти в тоже
мгновение она вздрогнула, как бы от испуга, приложила руку к груди и
несколько мгновений стояла не шевелясь.
Перикл и Аспазия приблизились к ней и спросили о причине ее смущения.
- Я спрашивала Пана, желает ли бог или нет, чтобы я следовала за вами
в Афины, - сказала она.
- Как так? - спросили оба.
- Там, внизу, в долине, - отвечала девушка, - есть грот Пана, где в
нише стоит сделанное из дуба изображение бога. Туда ходят все пастухи,
когда желают спросить о чем-нибудь таинственном. Вопрос надо тихонько
шепнуть богу на ухо, затем зажать уши руками и идти таким образом до тех
пор, пока не встретишь разговаривающих людей. Затем надо вдруг отнять руки
и первое услышанное слово, есть ответ Пана на вопрос, заданный ему на ухо.
- И какое первое слово услышала ты от наших рабов? - спросила
Аспазия.
- Слово "Афины", - отвечала Кора, дрожа от волнения. - Итак, Пан
желает, чтобы я отправилась в Афины! - со вздохом прибавила она.
- Он дозволяет тебе также взять с собой твою любимую черепаху, -
улыбаясь сказала Аспазия.
В эту минуту подошли родители Коры.
- Пан желает, чтобы я отправилась в Афины, - сказала девушка
печальным, но решительным тоном и повторила рассказ, как она спрашивала
оракула в гроте Пана.
Пастух и его жена выслушали рассказ, со смущением переглянулись и не
менее печально, чем девушка, повторили слова:
- Пан желает, чтобы Кора отправилась с чужестранцами в Афины!
Затем они подошли к плачущей дочери и поцеловали ее.
- Кора будет награждена за послушание богам, - сказала Аспазия. - Она
будет присылать вам посланных с известиями и подарками от себя, а когда вы
состаритесь, она призовет вас к себе, чтобы вы прожили с ней остаток ваших
дней.
- Уже вчера в доме произошло одно предзнаменование, - задумчиво
сказал пастух, - змея, прокравшись в гнездо ласточки на крыше, упала на
очаг, через дымовое отверстие.
Аспазия еще долго ободряла и утешала стариков. Они молча слушали ее,
покорившись божественной воле; печально доносились издали звуки сиринги
влюбленного пастуха, тогда как сумерки все более сгущались.
Наконец, все вместе вошли в дом, где Перикл и Аспазия должны были
провести последнюю ночь в аркадских горах, так как с наступлением утра они
думали двинуться в путь, к цели своего путешествия, где их ожидали более
важные дела, чем в тихой пастушеской стране.
Не для того, чтобы принимать участие в олимпийских играх, не для
того, чтобы видеть падающих на песок кулачных бойцов, не для того, чтобы
слышать восклицания многих тысяч эллинов, приветствующих победителей на
играх приехали Перикл и Аспазия в Элиду - их сердца стремились навстречу к
Фидию. В одно прекрасное утро они вступили в знаменитую, орошаемую
священными водами Алфея, долину Олимпии.
По всем дорогам, ведущим через Аркадские горы, или через Мессину из
южной части Пелопонеса, или с севера через Ахайю к Иллийскому берегу, по
всем так называемым священным праздничным дорогам, идущим к берегу Алфея,
толпились путники. По морю с берегов Италии и Сицилии шли суда - все
стремились в Олимпию. Временами попадались целые праздничные караваны, при
проходе которых остальные путники, как пешеходы, так и конные в экипажах,
останавливались, пропуская шествие, колесницы которого часто были украшены
рисунками, позолочены и покрыты дорогими коврами.
Недалеко от входа в священную рощу находилась большая скульптурная
мастерская. В этой мастерской уже несколько лет работал Фидий. Здесь с
помощью Алкаменеса и других учеников, в уединении и тишине, прерывавшейся
каждые пять лет шумом олимпийских игр, он заканчивал свое произведения.
Бежав из веселых Афин, освободившись от всевозможных влияний, сковывающих
