блеске, разгоняющем порождения ночи, возвышается на вашем Акрополе.
Когда супруга Перикла произнесла эти слова, бесстрашно подняв свое
сияющее лицо и прямо глядя на собравшуюся вокруг нее толпу, мужчины стали
переглядываться, говоря друг другу:
- Клянусь богами, эта Аспазия из Милета прекрасная женщина, которой
многое можно простить.
Так говорили они, слегка отодвигаясь и пропуская ее спокойно
продолжать путь. Но друзья Диопита еще более раздражались против
милезианки и отправились к жрецу Эрехтея, чтобы сообщить ему, как Аспазия
с открытым лицом, презрительно говорила перед собравшимся народом о
святынях и богинях Элевсина.
Между тем наступил час, назначенный для переговоров Диопита с
Гиппоникосом. Несколько человек мрачной наружности, закоренелые враги
Перикла, собрались у жреца, где дрожащий Дадух соглашался на все.
Опираясь на свои заявления и на взрыв народного гнева против Аспазии,
посвятителем которой был Гиппоникос, Диопит рассчитывал приобрести
последнего, в число своих союзников и помощников. Для него, говорили
Гиппоникосу, отложат настолько насколько он будет заслуживать, весьма
опасное для него обвинение Аспазии в ее прегрешении против афинских
законов Для того, чтобы сгубить жену Перикла, по мнению заговорщиков, было
достаточно ее смелых и непочтительных слов против элевсинских богинь,
которые она позволила себе произнести перед собравшимся народом. Ее каждую
минуту можно было обвинить в безбожии и в презрении религии.
Члены партии олигархов говорили, что следует идти далее и не
ограничиваться нападением на одну милезианку, которая все-таки женщина, а
напасть, наконец, и на самого Перикла. Они указывали на постановления,
пагубные для общественной жизни, исходившие от него, и на безграничие
народного правления, хотя в сущности, правил один Перикл.
В последнее время все афинские дела предоставлялись на волю одного.
Другие говорили, что люди, как Анаксагор, Сократ и софисты, суть
настоящий корень зла в государстве - они научили афинян думать и говорить
свободно о богах и божественных вещах и этих-то людей следует обуздать
прежде всего.
Кроме того, в числе сторонников Диопита, были противники и завистники
Фидия и его школы, желавшие, чтобы против них было возбуждено
преследование.
Глаза Диопита сверкали при упоминании всех этих имен - для него они
все были одинаково ненавистны.
- Мы сумеем обуздать их всех, - говорил он. - До каждого дойдет своя
очередь, но надо уметь дождаться благоприятного случая и ловко
воспользоваться настроением афинян, а пока составим в тишине верный план,
чтобы погубить всех виновных.
Так говорил жрец Эрехтея и многое после этого было обсуждено
собравшимися у Диопита единомышленниками.
Аспазия в этот день уже не возвращалась в дом Гиппоникоса. Только
Перикл явился на утро следующего дня. Готовясь оставить с супругой
Элевсин, он посетил еще раз Дадуха.
Он заговорил о дерзком оскорблении, перенесенным Аспазией. Гиппоникос
извинился, ссылая все на свое опьянение и даже отчасти на саму Аспазию,
которая своими речами подала ему повод к дионисовской смелости. Затем он
горько жаловался на опасность, которой подверг себя несвоевременным
посвящением Аспазии в таинства.
Перикл пожалел об этом и обещал ему свою поддержку, но Гиппоникоса
нельзя было успокоить.
Когда Перикл, пожимая плечами, стал прощаться, Дадух проводил его до
дверей, с испугом несколько раз оглянулся вокруг и шепнул на ухо своему
старому другу:
- Будь осторожен, Перикл, вчера вечером, у Диопита, решались дурные
вещи. Я был также там, поневоле, так они насели мне на шею. Берегись
Диопита! Сделай его безвредным, если можешь. Хотят погубить Аспазию,
Анаксагора, Фидия и тебя самого. Я уже у них в руках, у этих злодеев и
должен был на все соглашаться, но я желаю, чтобы вороны и собаки разорвали
этого проклятого жреца Эрехтея и всех его соумышленников.
7
С того дня, как мальчик Алкивиад ударом диска в лицо ранил своего
товарища, прошло много лет, мальчик превратился в юношу, он сделался
совершеннолетним, так как достиг восемнадцати лет и по афинскому обычаю
вместе с другими юношами, которые в этот год вступили в совершеннолетие,
был представлен в народное собрание и, опоясанный мечом и вооруженный
щитом, пешком взошел на Акрополь, чтобы принести там торжественную клятву,
которую должны были давать родине новые афинские граждане. Он клялся с
честью носить оружие, не оставлять в бою своего соседа, сражаться за
святыню и имущество всех, не уменьшать общественного достояния, а где
возможно увеличивать его, так же, как могущество своей страны, уважать и
повиноваться законам, издаваемым народом и не дозволять другим их
оскорблять или не повиноваться им.
Но та родина, которой юный Алкивиад клялся в верности, пока еще
весьма мало нуждалась в его усердии и трудах, так как в обязанности,
которые предписывались только что объявленным совершеннолетним афинским
юношам, заключавшиеся в заботах о внутренней безопасности аттической
страны, могли считаться скорей удовольствием, чем трудом.
Обстоятельства жизни давали юному сыну Кления достаточно свободного
времени, чтобы наслаждаться удовольствиями золотой юности.
Вместе с Алкивиадом вырос юный Каллиас, называвший своего отца
Гиппоникоса, толстяком, и юный Демос, известный своей красотой сын
Пирилампа, который был убежден, что его отец, не умеет как следует
пользоваться своим богатством.
Алкивиад, Каллиас и Демос были неразлучны. Ксантипп и Паралос до сих
пор бывали всегда его верными помощниками во всех шалостях, но должны были
довольствоваться подчиненной ролью, так как в этих отпрысках Телезиппы не
доставало ума и насмешливости, кроме того, их кошельки были далеко не так
полны, как кошельки сыновей двух богатейших людей Афин и как кошелек
самого Алкивиада, который, достигнув совершеннолетия, получил в свое
распоряжение отцовское наследство.
Алкивиад чувствовал странную склонность к молодому человеку, чуждого
происхождения, вывезенному Периклом еще мальчиком из самосской войны и
которого тот воспитывал у себя в доме вместе со своими сыновьями и сыном
Кления - но все старания Алкивиада увлечь этого задумчивого, молчаливого и
неповоротливого юношу в их веселый круг были напрасны. Кроме того, этот
юноша сделался предметом всеобщего внимания благодаря случившейся с ним
странной болезни, имевшей таинственный оттенок: в нем развилось загадочное
стремление, известное под именем лунатизма.
В глубокой ночной тишине, когда все спит, он поднимался с постели, с
закрытыми глазами выходил в освещенный луною перистиль, затем взбирался на
плоскую крышу дома, чтобы бродить там с закрытыми глазами, а потом, также
бессознательно, возвращаться в свою постель.
Весть о ходящем во сне юноше из дома Перикла распространилась по всем
Афинам и к нему стали чувствовать некоторый страх, как к человеку,
находящемуся под влиянием демонической силы.
Если еще мальчиком Алкивиад привлек к себе всеобщее внимание афинян,
то тем более стали говорить о нем, когда он возмужал. Его безумные
похождения служили частым предметом разговора для афинян и едва они
успевали, качая головой обсудить какой-нибудь безумный поступок, как
Алкивиад выкидывал новую штуку, еще более безумную. Он знал, что даже
порицавшие его, втайне восхищались им.
Много раз казалось, как будто он хочет попробовать, может ли он
сделать что-нибудь такое, чтобы серьезно возбудило бы против него афинян,
но напрасно - он мог поступать как угодно дерзко, но сам все-таки
оставался по-прежнему дорог своим согражданам.
Гиппоникос продолжал настаивать на мысли, что самая прекраснейшая
девушка Греции, его дочь Гиппарета, должна сделаться супругой красивейшего
из эллинский юношей. Поэтому он старался как можно более понравиться юному
Алкивиаду, часто приглашал его к себе в гости и обращался с ним почти с
отеческой любовью. Алкивиад же смеялся над ним больше всех и проделывал с
ним множество шуток.
Однажды Гиппоникос прислал ему прекрасно приготовленную рыбу на
золотом блюде. Алкивиад оставил у себя блюдо и поблагодарил Гиппоникоса в
следующих выражениях.
- Ты очень добр, что кроме золотого блюда прислал мне на нем вкусную
рыбу.
Гиппоникос много смеялся и постоянно восхищался остроумием будущего
мужа своей дочери.
Что касается самой юной Гиппареты, которой отец всегда указывал на
Алкивиада, как на будущего ее супруга, то она уже втайне была влюблена в
юношу, так как она несколько раз видела его на общественных празднествах.
Сам Алкивиад смеялся над скромными девушками, ему больше нравились
умные гетеры, число которых все увеличивалось в Афинах. Особенным
расположением юноши пользовалась Теодота, посвятившая его в тайны
наслаждений любви.
Прошло уже десять лет с тех пор, как Алкаменес получил эту красавицу
от богатого коринфянина в вознаграждение за сделанную им статую и в
описываемое нами время Теодота была уже, может быть, далеко не самой
цветущей из гетер, но без сомнения пользовалась наибольшей славой. Она
была для Алкивиада центром круга всевозможных развлечений, но только
центром, самый же круг простирался далеко.
Диопит довольно потирал себе руки и говорил:
- Теодота сумеет погубить опасного для нас воспитанника Перикла.
Но истинно здоровые сила и красота часто бывают неуязвимы: несмотря
на все свои излишества, Алкивиад цвел, как роза, освеженная утренней
росой. На щеках его играла краска, которую проповедники добродетели
приписывают только добродетельнейшим, хотя в действительности наиболее
добродетельные часто ходят с бледными щеками и тусклыми глазами, какие
обыкновенно приписывают развратникам.
Сначала Теодота не выделяла юного Алкивиада из множества своих
поклонников, но мало-помалу, в глубине ее души стали пробуждаться другие
чувства.
Бедняжка! Насколько завидным казалось счастье быть любимой
Алкивиадом, настолько же большим несчастьем было любить его!
Совершеннолетие юного Алкивиада наступило несколько дней спустя после
возвращения Перикла и Аспазии из их путешествия в Элиду.
Хотя, получив в свое распоряжение отцовское наследство, Алкивиад
перестал жить в доме Перикла, тем не менее привычка, склонность и то
влияние, которое имела над ним Аспазия, как и над многими другими, часто
влекли его к дому, в котором он вырос.
Не мешает заметить, что любимец Харит считал своим долгом говорить
все еще по-прежнему прекрасной супруге Перикла те любезности, которым он
научился в школе Теодоты, но прекрасная милезианка была, хотя и еще
достаточно молода, чтобы не обращать внимания на эти любезности, но и
слишком благоразумна, чтобы быть ими особенно польщенной и, наконец,
слишком горда, чтобы настолько увлечься красотой юноши, чтобы позволить
ему причислить себя к его победам. Она знала, что ни одна женщина, даже
она сама, не сумеет приручить этого сокола, но для нее была приятна мысль
отомстить ему за весь свой пол и наказать его за то легкомыслие,
последствий которого она не испытывала относительно самой себя.
Она принимала любезности Алкивиада, хотя не с материнской нежностью,
но с материнской серьезностью, что сердило привыкшего к победам
обольстителя. Он втайне был раздражен, но его восхищение милезианкой
