писку, кинуть" - и ему смешно.
На станциях все больше плакатов. Везде один и тот же краснощекий ге-
нерал колет рабочего и крестьянина. Везде подле плакатов споры. В вок-
зальных буфетах отпускные солдаты голосуют: пропускать им этот поезд или
задержать.
Никто не возьмет его записки. Кому нужен его призыв? Люди читают
воззвания, плакаты, листовки, брошюры и сводки о фронтах в серых газе-
тах.
Поезд идет с длинными остановками. Кондуктора в черных тулупах, и
днем и ночью с зажженными фонарями - вагоны длинны и темны, как гроба.
Рельсы визжат и рвутся - говорят о взрывах. На поездах охрана, - каждую
ночь перестрелки с бандитами. Если зеленые задержат поезд, то коммунис-
тов ставят налево, беспартийных путешественников - направо. Левых
расстреливают тут же у насыпи.
Виталий Витальевич думает: "куда же поставят меня?"...
- Узнаете в свое время, - говорит Дава-Дорчжи.
За Вяткой начинаются туманы. Шурха ходит совсем у самого плеча про-
фессора и, кашляя, заглядывает ему в шапку, он, должно-быть, пугается
туманов. Сосны подле насыпи выскакивают иногда, как напуганные огромные
птицы. Зыбко дрожат полы вагона, дрожь отдается в колени и оттого - тош-
нота.
От туманов тоже вытягиваются и темнеют встречные лица: стрелочники,
люди в длинных шинелях, - словно весь перрон, - серые, вялые складки ши-
нелей. Голодным, сжавшимся взором провожают они поезда. Локомотивы, сги-
бая шеи, рвутся в туман, и туман рвется на них. Пассажиры у насыпей ва-
лят сосны, пилят и колют их - это когда локомотивы останавливаются. Чу-
гунное чрево накаляется вновь - и паровоз долго бьется в вагоны, сталки-
вая их с примерзших рельс. Иногда нужно воду (на станциях водокачки
опустошены другими поездами), тогда в тендеры валят снег. Солдаты, жен-
щины, кондуктора далекой цепью вытягиваются в туман и передают ведра со
снегом.
Однажды ночью передавали воду в тендер с реки подле моста. Далеко в
кустах (возможно, что шуршали не кусты, а снега) начали обстрел поезда,
и кто-то кричал:
- Сдавайсь, пиребьем иначе...
Кинув ведра, люди поползли, падая (под'ем вдруг обледенел), бежали к
вагонам, и женщина, прерывая голос, - точно били ее, - кликала ребенка.
Машинист - он принимал и лил в тендер воду - тоже откинул ведро и отку-
да-то из угла, где ящик с ключами и гайками, выволок на тендер пулемет.
Солдаты, хлопая рукавицами, ложились с винтовками между колес вагона,
приглашая пассажиров уйти в поезд.
Профессор долго не может заснуть.
Утром (опять - разве об'яснишь эти дни?) он долго смотрит в потемнев-
шие голодные лица. Конечно, они провожают ежеминутно, ежечасно, ежеднев-
но. Слез и воплей не хватит на такие морозные туманы, вьюги и снега -
лица у них, как плакаты.
- Аргонавты! - говорит Дава-Дорчжи на слова профессора.
И гыген точно намеренно рассказывает о раскопках близ города Калгана
скалы, именуемой "Верблюжьей Пятой". Он приводит легенду про брата Чин-
гис-Хана, Хасара, говорит, вспомнив туманы:
- Ясно, здесь не шел Чингис-Хан на Русь... Тогда бы не было таких ту-
манов. Все сырые места он очищал человечьей кровью... припомните Туркес-
тан, профессор.
Иногда в теплушку входят люди в тулупах поверх кожаных курток. Они
проверяют мандаты. В бумагу они смотрят плохо, а так поверх голов ку-
да-то словно по запаху знают - те ли и туда ли едут. Птицы в перелетах,
наверное, такие же. И глаза у них забагровевшие от ветров и необычайно
расширенные ноздри.
Такие же ноздри увидал профессор у монгола Чжи. Дава-Дорчжи хлопотал
у коменданта станции о прицепке к очередному составу. Профессор попросил
кружку с теплой водой. Чжи, подавая кружку, сломанной ручкой ее начертил
на грязном, заплеванном полу неправильную пятиконечную звезду и, сплю-
нув, быстро ткнул пальцем в свою грудь.
Нужно было профессору выучить монгольский язык. Он жалеет об этом, -
и оттого что ли вода кажется ему необычайно сладкой...
В ту ночь, зеленые опять обстреливают поезд. Всех солдат, находящихся
в поезде, мобилизует комендант. Теплушку караулят женщина, Шурха и про-
фессор Сафонов. Чжи и еще трое не возвращаются.
Профессор спрашивает:
- Убили?
Дава-Дорчжи, тычет револьвером к ящику:
- Ушли! С красноармейцами!.. Собственноручно бы пристрелил собак, ес-
ли бы не... Что им там, как мне тут понять?
Виталий Витальевич вспоминает звезду, нарисованную Чжи на полу, и по-
нимает.
На той же станции (или монголы понимали по-русски?) теплушку догоняют
орудия. Серовато-голубые чехлы машин горбятся и блещут изморозью. Темные
глыбы броневиков. Желтое крыло аэроплана. (Или, вернее, ушедшие почуяли
запах войны?)
Всю ночь с тяжелым грохотом, словно сливая в клубы, звенящие рельсы,
мчатся мимо платформы. Теплушки с людьми почтительно сторонятся. В теп-
лушку стальные машины бросают плакаты, клочки газет, на которых, как
брызги затвердевшей стали, слова-крики: "Война!.. Товарищи".
Вслед за машинами - люди в кожаных куртках. Они кажутся профессору
тоже кусками машин, только без чехлов. Он замечает у них одни груди -
так, как замечал у женщин в дни своей молодости. Странно дыхание этих
грудей; ровные, чуть выпуклые блестящие четыреугольники, - они наверное
очень теплы, выпуская такое сильное и едкое дыхание.
Туман оседает за соснами. Профессор задумчиво уходит в теплушку.
Вскоре туда торопливо прибегает Дава-Дорчжи и за ним потный Анисимов.
Портфеля у него нет, но кожаная куртка удивительно напоминает портфель.
Он горячо пожимает руку профессора и оглядывается.
- Едете? Валяйте, валяйте!.. Я тут пока что повоюю. В отряд наш пи-
терский, отряд коммунистов, - так я записался. Генералы наступают, все-
общие мобилизации... Да, прилизанная сволочь, да!..
Он еще раз трясет руку профессора:
- Я на вас, товарищ Максимов, очень надеюсь... Хоть вы и профессор, а
мне с первого взгляда понравились. Сидит и бумагой печку топит - совсем
по нашему. Я ему еще говорю - голову повязать надо... Начали мы тут с
ним о всемирной революции говорить... всю ночь напролет. Пойдем к нам в
теплушку, чаем угощу и в пешки сыграим. Там и Дивель со мной, туда же...
Он оглядывается, щупает ящик: "Сидишь?".
Дава-Дорчжи ласково трогает плечи профессора.
- Едва ли профессор пойдет с вами, товарищ Анисимов. Хотя мы и нахо-
димся в отвратительнейших условиях, но, несмотря на это, решили, как
просвещенные европейцы... вернее это относится к одному профессору...
решили и употребляем весь наш дневной досуг на ряд научных изысканий в
области монголоведения. Хотя я и скромный представитель...
Анисимов одергивает куртку, щупает вздернутый нос и торопливо шагает
к выходу:
- Одним словом, некогда!.. Всякому свое, обыкновенная история... я
ведь не лекцию читать, - а нельзя - и нельзя!.. Очень просто!..
Он спрыгивает. Звонят на станции. Поезд уходит. Дальше:
Поезд стоит в соснах. Может быть, где-нибудь - зеленые. Сосны шумят,
трогают друг-друга - холодно, ветер, - соснам тоскливо. Солдаты по пояс
в снегу сбирают сучья. В теплушке пахнет смолой, но не от ящика Будды.
Женщина Цин-Чжун-Чан спит: ее недавно, перед тем, как поезду остано-
виться, посетил сам гыген. Гыген есть живое воплощение Будды: она до-
вольна.
Профессор Сафонов слыхал это посещение. И вовсе не оттого он говорит
сердитым голосом:
- Я могу распоряжаться собой так, как хочу. Если у меня было желание
пойти к Анисимову, разве я не могу пойти? И потом меня возмущает ваша
постоянная ложь. У меня нет к вам доверия!..
- Дорогой Виталий Витальевич! Прежде всего закройтесь плотней: солда-
ты постоянно входят, и мы значительно подвержены простуде. Разве можно
говорить, что вы не можете распоряжаться собой... Да, о владыка Са-
кия-Муни! Все делается в ваших интересах, каждый шаг - это моя сплошная
забота, и не моя вина, если вы ее отвергаете. Я привык к путешествиям, -
зачем вам подвергаться ненужным опасностям? Итти вам к большевикам-зах-
ватчикам, есть и пить их пищу?! Ведь они насильно отправили в путь, на-
полненный смертью, войнами и голодом!.. Я же - в заботах... Вам есть пи-
ща, тепло, любознательный разговор и женщина молодая и искусная в люб-
ви... и не моя вина...
Профессор глядит в потолок:
- Плохая театральная декламация...
- По-монгольски, Виталий Витальевич, выйдет значительно лучше... поч-
ти песня... У нас есть мудрая поговорка: никогда не злись на дорожного
спутника.
Профессор пальцем постукивает в печь. Монголы укладываются: они хотят
чаю, но сырые дрова плохо горят. Они длинно со свистом сплевывают.
- В результате революций туземцы настолько же будут презирать Россию,
насколько раньше боялись. Эта черта гнусная, Дава-Дорчжи. Кроме того, вы
глубоко испорчены цивилизацией, и вам не к лицу Восток...
- Раздражение обостряет наблюдательность.
- Склонность к дешевым сентенциям!.. Ваша любовь к мудрости... Ха...
Вы ведь и одни уедете, Дава-Дорчжи, без меня...
- Одного меня назовут вором, Анисимов не возвратится, что ему с на-
ми?.. Ему поручено разрушать, а мы созидаем и укрепляем, как вам угодно
понять.
- Надоели вы мне насквозь, Дава-Дорчжи, и мне хотя больно говорить
так...
Профессор Сафонов садится. Вероятно от сотрясения вагона у него дро-
жат губы. Он долго упрекает гыгена, пересчитывает ему обиды. Дава-Дорчжи
лежит на спине, заложив нога за ногу. Он, щупая свои отросшие жесткие,
как камыш, волосы, слушает очень внимательно. Монголы спят. Пахнет сырым
дымом.
Окончив говорить, профессор так же, как и Дава-Дорчжи, ложится на
спину. Они долго молчат. Гыген поднимается, чтобы подложить в печь дров.
Он садится перед печью, делая ноги лотосом.
- Если мои люди... Знаете, что они мне говорят? Надо ехать в Монголию
и делать большевиков... Мои стада они оставляют мне пока, потому что я
им помогу отсюда выбраться. Они плохо знают по-русски, но успехи делают
заметные... так же как вы по-монгольски, профессор... но стада других
гыгенов и лам они решили поделить так же, как поделили их в России. Если
мои люди мне не верят, как вас я смогу убедить, профессор!
Губы у него пепельного цвета, как потухающая головня. Солдатская гим-
настерка расстегнута, и видны натянувшиеся жилки: он очень тощь. Профес-
сору хочется извиниться, но он молчит.
- Я могу доехать в аймак Тушуту-Хана один, без людей и без бурхана
Будды... я уже был бы там. А без этого соснового ящика не могу... Пока я
воевал с немцами, они захватили мои стада и юрты.
- Кто?
- Там... разные... Будде они отдадут. Лежащие рядом этому тоже не ве-
рят, говорят, что большевикам с красной звездой гораздо больше можно по-
лучить стад и юрт.
- Так три тысячи голов-то не ваши?
- Они мои, но молоко их пьют чужие мне люди, даже не родственники.
- Какие же пятьсот голов вы заплатите большевикам?
- О прибытии Будды, со мной поедете вы и еще... сообщите, что Будда
на границе.
Он вдруг, широко раскрыв рот, кричит:
- Они отдадут стада, иначе!.. Иначе!..
Женщина испуганно вскакивает. Он машет рукой, она ложится.
- Привыкла при крике менять трубку с опием, поэтому и вспрыгнула...
Как бы можно было назвать на вашем языке, профессор, проклятие Будды: -
он никогда не воплотится в этих родах, которые не возвратят мне стад. У
нас оно называется: "хошун-туруин-эрдэни-бэйлэ".
- Я первый раз слышу.
- Запишите, или лучше запомните. При всем уважении к вам, карандаша
никто не одолжит. Денег у меня нет - я истратил их в Петербурге... впро-
чем, едва ли вас интересуют финансовые дела экспедиции.
- Я тоже не имею денег.
Дава-Дорчжи тычет пальцем в огонь. Говорит мечтательно:
- На станциях продают калачи...
- Я видел также творог и даже гуся... Мясо они меняют исключительно
на соль.
- Да... у нас соли мало...
