он спрашивает: "Товарищ, вы знакомы с системой пишущих машинок, необхо-
димо в срочном порядке переменить русский текст на киргизо-арабский ал-
фавит". Монгол в городе нет, они скрылись неизвестно куда, впрочем, если
товарищ владеет монгольским языком, ему могут предложить переводную ра-
боту.
Теплушка за Омском.
Дава-Дорчжи неуверенно и легко, точно ноги его из бумаги, выходит из
вагона. Виталий Витальевич ведет его под руку:
- В Новониколаевске я буду хлопотать, чтобы нас пустили по южному пу-
ти на Семипалатинск.
- Мне все равно.
Едва только Дава-Дорчжи приобретает сил сам надеть сапоги, он берет
котелок.
- Куда вы?
- По вагонам... у солдат каши просить...
- Я могу сделать это! Возвратный схватите, Дава-Дорчжи.
- Я же не болел... откуда у меня возвратный... Вам они каши не да-
дут... вы старик, а похожи на китайца...
- Дава-Дорчжи, на мне лежит обязанность.
- Почему вы меня голодом морите? Вы сами все втихомолку с'едаете...
Профессору стыдно думать о золотой проволоке. Пусть она лежит в углу,
плотно забитая гвоздями, и погибнет вместе с вагоном. Для себя он ее не
употребил и не употребит - он не вор. Думая так, он чувствует себя спо-
койнее. Весь Будда в пыли, только почему-то слабо оседает пыль на бров-
ные извилины. Спина - в зеленоватом налете, профессор смазывает ее мас-
лом, которое достает тряпочкой с вагонных колес.
Однажды, в составе, везущем на дальний восточный фронт коммунистов,
он среди кожаных курток, замечает товарища Анисимова. Впрочем, он прис-
тально не разглядывает: он бежит в комендантскую - ждет. Если Анисимов
придет за справкой - он перехватит его, скажет, что Будду выбросили на
одной из станций и он, профессор, возвращается в Петербург.
Он ждет напрасно: Анисимова нет.
Дава-Дорчжи приносил котелки с кашей и щами. Ест он жадно, опуская
пальцы в пищу, точно желая напитать жиром пальцы рук. Ложка у него кру-
гом обкусана и на металле круглые следы зубов. И зубы у него точно вы-
росли и заострились: профессору больно смотреть на них. Каша темная и
густая походит на землю и низкий запах ее стелется по полу.
Гыген почти не разговаривает с профессором и не спрашивает о пути.
Движения его становятся быстрее, спина выпрямляется.
В Новониколаевске он исчезает на целый день.
В Распредпункте как-то неожиданно быстро комиссар делает пометку на
заявлении профессора Сафонова: "Удовлетворить, направив по просимому
маршруту".
Вечер. Профессор долго путается среди составов, отыскивая теплушку.
Надпись на дверях соскоблена: это он видит при ярком свете дугового фо-
наря. "Нужно восстановить", - думает он.
Дава-Дорчжи сидит на постели. Он распахивает новый козий полушубок и
поправляет ворот гимнастерки.
Профессор невнимательно спрашивает:
- Подарили?
Ему хочется пошутить с гыгеном и он хочет сказать: "в разрешении на
южную дорогу отказано".
- Получил!
Он, все думая о своем, как-то позади себя говорит:
- Вот что... где же выдают полушубки странникам?
Гыген делает несвойственный ему жест: подбоченивается. Лицо удлиняет-
ся, и профессор видит белые, как бумага, глаза. Голос у Дава-Дорчжи вы-
сок, почти крик:
- В полку, в полку, в полку... сволочь ты этакая... отстань! Подыхать
мне тут с тобой! С голоду мне умирать. Не поеду, остаюсь! Мне здесь на-
до... я здесь... я...
Он пытается вскинуть вдруг ослабевшие руки, профессору страшно поду-
мать, что он вскинет их. Он расстегивает шинель, забывает и опять шарит
в петлях давно выкинутые крючки:
- Конечно, конечно, ваше дело...
Он вдруг обрадованно находит оставшийся крючок, но сукна подле крючка
нет. Должно быть, серое, мокрое от снега сукно.
Дава-Дорчжи так и не подымает рук.
- Я совсем другое думал, Дава-Дорчжи... я полагаю, мы сможем сгово-
риться... Я, наконец, могу достать деньги, получено разрешение. В таких
случаях, знаете...
- Доносить пойдете, - доносите! Я в анкете сам написал - офицер...
Профессор смотрит на его облупившееся лицо и распухшие (очень неров-
но, алыми горошинами) веки. Дава-Дорчжи кричит о новом своем перевопло-
щении: он отныне не Будда, не гыген, он не болел - он умирал, он остав-
лял дух того, который вот, в золотых пятнах, рядом, так разве болеют?
Профессор говорит тихо:
- Оставьте шутить, Дава-Дорчжи... Вы офицер, вы почти русский и вам
ли итти служить, к большевикам?.. Вы обязаны, вы местный человек... Я
вам не верю.
Дава-Дорчжи достает из кармана бумаги, они завернуты в носовой платок
профессора. Он их швыряет на кровать.
Дава-Дорчжи идет к дверям военной прямой походкой. Ноги у него слегка
косятся, отворяет дверь пинком сапога.
Дава-Дорчжи, гыген и лама, уходит.
Он, подлезая под вагон, чтоб сократить путь, говорит:
- Вот надоел, старый хрен! Вези теперь!..
Глава VII.
Что думал Хизрет-Нагим-Бей и что мог бы думать красноармеец Савоська,
Степь весной, суслики и (как всюду у меня) пестрые травы и ветры.
...В дымке, в дымке села далеких людей свой дымок на пустыре. На две-
рях и на дворе нет мирской пыли, в пустом шалаше живет в довольстве сво-
бода. Я долго был в клетке.
(Тао - "Свой сад".)
Человек пробует засов. Железо в крюке лежит крепко. Долго по железу
дрожит рука в шинели: засов недоумевает: почему?
Потому, что человек слушает. После болезни трудно узнать шаги. Но но-
га ожидаемого не скользит на ступеньках.
Проходы немы. Железнодорожники как везде, в тулупах и с фонарями,
маслянистый свет которых никогда и ничто не в силах остановить. Прицеп-
ляют вагон, тулуп шуршит о буфера и стенку.
Человек гнется справа налево, слева направо - всем телом. Так гнется
кисть тушью на бумаге, и непонятные знаки означают непонятное. Будде не-
понятно: зачем человек творит эти знаки.
Это неправда!
"Будде все понятно. И медным гневом залито его лицо. И лотосы рук,
как льдины в шугу, золотые пальцы ломают синь, как солнце утром ломает
вершины гор. Его духовность подобна опрокинутой патре".
---------------
Человек лежит в теплушке. Его затылок сжимает подушка, он отрывает
голову, дребезжаще злобится:
- Что взял, взял? Думал освободиться, думал освободиться, думал одно-
му уехать! Я уйду!
Человеку не зачем поднимать голову: он один и самого себя хорошо слы-
шит. Резки, почти враждебны, его тощие губы:
- Придете в ужас, и преклонитесь, перед тем, который привезет вам
святыню. Раскроете глиняные монастыри, чтоб просияло на него оттуда спо-
койствие. Он сам проходит последние тьмы. Он...
Самому себе нужно говорить высоко и грубо. Он так и говорит. Он много
раз повторяет самому себе:
- Один субурган, пройденный - мирно прошедший сюда с Буддой, букет
распустившихся падм... Только один субурган прошел Дава-Дорчжи. Другой
субурган - проникновения в великую мудрость, маха-бодийн, превращение в
Будду - не прошел к нему Дава-Дорчжи... От второго субургана свернул Да-
ва-Дорчжи...
Будда не думает так. Глаза у Будды занесены пылью... Это неправда!
"Лицо благоотшедшего горит медью всесовершенной победы. Величие чрез-
вычайной долговечности основывается в его ровно, как птица над пустыней,
парящем круглом подбородке... его ресницы видят создание в течение одно-
го часа миллиона субурганов. Ресницы его, как сон - отрешившиеся от
страданий. Металло-писная его сила, потому что он - Будда".
---------------
Профессор Сафонов - европеец. Он знает: чтобы не думать, нужно зани-
мать тело и разум движением. Двигаясь все время, не размышляя о смысле
движения, Европа пришла в тьму. Восток неподвижен, и не даром символ его
- лотосоподобный Будда.
Виталий Витальевич двигается и свершает свои обычные работы в вагоне.
Ночью, под влиянием темноты и отчаяния (горько остаться одному), он мог
совершить ряд глупых возгласов и жестов. Теперь ему что: он европеец, он
должен исполнить свою обязанность, и, кроме того, цивилизованному евро-
пейцу достаточно дня, даже нескольких часов, для победы над своими ду-
шевными волнениями. Ему поручено довести Будду до монгольской границы и
сдать его представителям монгольского народа. В Петербурге у него квар-
тира, книги, обстановка и рукописи: труды всей жизни. Он вернется, ис-
полнив поручение. Предположить, что монгольские ламы, в благодарность за
услугу, пожелают его иметь гостем в своей стране, - почему он не сможет
остаться и прожить до конца революции, или же просто отдохнуть и наб-
раться сил. И его и чужое мнение было бы: он обязан доехать. Он довезет
Будду.
Профессор Сафонов отдирает доски и кладет в карман кусок золотой про-
волоки. Где растет хлеб, там цветет золото. В ближайшей деревне (поезд
идет так, точно машинист рожает на каждой остановке - постоянно в тендер
льется вода и начальники раз'ездов торопливы как повивальные бабки) про-
фессор предлагает мужикам за коротенький - со спичку - кусок проволоки
дать ему хлеба и масла. Толстый и низенький, как телега, в серой байко-
вой рубахе мужик, осторожно, словно червяка, берет проволоку. Катает ку-
сочек по ладони, пробует зубом, звенит о сковородку и отдает обратно.
Потом опять берет, щупает, кусает - и опять возвращает. Вносит калач и
говорит:
- Оно, кажись, и в самом деле золото, а возьми ты его лучше обратно.
Золото-то оно золото, - вдруг с мощей. Нонче ведь к нам разные люди хо-
дют. Вот если кольцо или, на худу голову, крест...
Профессор берет колач и уходит. В иной избе ему дают шаньги, или кар-
тошки, все-таки золото везде возвращают.
Ночью он ложится у засова и, когда в дверь стучатся, он плотно прижи-
мает губы к щели (чтоб не отдавалось это в пустом вагоне): "занято...
командированный...". Доски трещат, хриплые, лохматые голоса матерятся,
пока не отходит поезд.
В хлебные деревни на Алтай мчатся мешечники и - как вошь на морозе -
мерзнут, валятся, трещат под колесами, матерятся, богохулят. И с матер-
ками тоже (их загоняли подводами и общественными работами) мужики скре-
бут мелкие - до пояса, могилы и валят туда трупы, утаптывая, чтоб больше
вошло. Весной трупы растаевают, разбухают, лопаются и прут из могил. И
далеко смердит земля. И поэтому, что ли, пахарь не выходит на ниву.
Такую весну встретил профессор Сафонов.
* * *
День и ночь, особенно сильно к утру, дует в Семипалатинск желтый пе-
сок. Выдувает из степи целые камни, похожие на дома. Иртыш берегут топо-
ля, иначе задул бы, как свечку, песок и воды, и травы, и даже небо. Небо
отражается в Иртыше и только этим живет.
Профессор Сафонов в комендантской станции Семипалатинск. На борту ту-
журки коменданта красный бант, а лицо серое и прямое, как ведомость. Ко-
мендант привык писать на бумажках с угла на угол, и пальцы держат перо
тоже как-то углом. Читает профессорские накладные, мандаты, литеры и
прочее. Читает долго - точно наступает сапогом на каждую букву. Часы в
комендантской хрипят со скуки. Скучно смотрит на профессора, - точно чи-
тает "свод законов". К тому же профессор плохо переплетен: ему стыдно за
свой костюм.
- Садитесь, товарищ... - Комендант долго, точно фамилия рассыпана в
мандатах, ищет: - товарищ Сафонов. Обождите... - он опять ищет: - това-
рищ Сафонов.
Наконец складывает мандаты, перегибает их, точно ему еще раз хочется
прочесть. Всовывает рукав в рукав и смотрит:
- Приехали, значит?
- Я имею просьбу к вам, товарищ комендант...
Мозги у коменданта словно занесены песком, он крутит яростно головой,
продирает с усилием, будто в первый раз, глаза:
- Какую просьбу? - спрашивает он подозрительно. Глаза его щурятся,
закрывает щеки, лоб... - Какую просьбу, товарищ?
- Статую Будды, которую поручено сопровождать мне, выгрузили из теп-
лушки, и она безо всякого присмотра лежит на дворе. Боюсь, как бы не на-
несли повреждений, так как статуя имеет ценность не только археологичес-
