молчания.
- Да, да, - поспешно ответил Мартин. - Но ведь это неосторожно, что
ты пришла сюда?
- Я проскользнула незаметно. Никто не знает, что я здесь. Я очень хо-
тела тебя видеть. Я пришла сказать тебе, что была ужасно глупая. Я приш-
ла, потому что больше не могу без тебя, потому что сердце рвалось к те-
бе, потому что... потому что очень хотела прийти.
Она встала с кресла и подошла к нему. Часто дыша, положила руки ему
на плечо, еще миг - и прильнула к нему, а Мартин по неизменной своей
доброте и снисходительности вовсе не желал ее обидеть, он понимал, что
оттолкнуть ее, когда она вот так рванулась к нему, - значит жестоко ее
оскорбить, ибо нет для женщины обиды горше, и он обнял Руфь и прижал к
себе. Но не было жара в этом объятии, не было нежности. Она прижалась к
нему, вот он ее и обнял, только и всего. Руфь прильнула к нему, а потом
потянулась, обхватила руками его шею. Но его не обдало жаром, лишь было
неловко и неудобно.
- Почему ты так дрожишь? - спросил он. - Тебе холодно? Зажечь камин?
Он хотел высвободиться, но она крепче прижалась к нему, ее трясло.
- Это просто нервы, - стуча зубами, сказала она. - Сейчас возьму себя
в руки. Ну вот, мне уже лучше.
Дрожь понемногу утихла. Мартин все держал Руфь в объятиях, но недоу-
мевать перестал. Теперь он знал, зачем она пришла.
- Мама хотела, чтобы я вышла за Чарли Хэпгуда, - объявила Руфь.
- Чарли Хэпгуд? Это тот, который всегда изрекает прописные истины? -
тяжко вздохнув, сказал Мартин. Потом прибавил: - А теперь, я полагаю,
твоя мамаша хочет, чтобы ты вышла за меня.
Это был не вопрос. Мартин сказал это вполне уверенно, и у него перед
глазами заплясали ряды цифр - его гонорары.
- Возражать она не станет, я знаю, - сказала Руфь.
- Она считает, что я подходящий для тебя муж?
Руфь кивнула.
- А ведь теперь я в точности такой же, как был, когда она разорвала
нашу помолвку, - вслух размышлял Мартин. - Я совсем не изменился. Я тот
же самый Мартин Иден, даже стал хуже - я теперь курю. Ты разве не
чувствуешь, как от меня несет табаком? В ответ Руфь прижала к его губам
пальчики - очень мило, игриво, в ожидании поцелуя, которым Мартин, быва-
ло, отзывался на это. Но нежного поцелуя не последовало. Мартин подож-
дал, пока она отняла пальчики, и продолжал:
- Я остался каким был. Я не устроился на службу. И не ищу службу.
Больше того, и не собираюсь искать. И по-прежнему убежден, что Герберт
Спенсер великий, благородный человек, а судья Блаунт непроходимо глуп. Я
на днях у него обедал, лишний раз убедился.
- Но ты не принял папино приглашение, - упрекнула Руфь.
- Значит, тебе это известно! Кто его послал? Твоя мамаша?
Руфь молчала.
- Значит, и вправду она его подослала. Так я и думал. А теперь, надо
полагать, она послала тебя?
- Никто не знает, что я здесь, - запротестовала Руфь. - Ты думаешь,
мама бы мне разрешила?
- Выйти за меня замуж она тебе разрешила, это уж наверняка.
- О, Мартин, зачем ты такой жестокий! - вскричала Руфь. - Ты даже ни
разу меня не поцеловал. Ты как каменный. Подумай, на что я решилась! -
Вздрогнув, она огляделась по сторонам, хотя во взгляде ее сквозило и лю-
бопытство. - Подумай только, куда я пришла.
"Я хоть сейчас умру за тебя! Хоть сейчас!" - зазвучали в ушах у Мар-
тина слова Лиззи.
- Почему ты не решилась на это раньше? - резко спросил он. - Когда у
меня не было работы? Когда я голодал? Когда я был тот же, что теперь, -
как человек, как художник, тот же самый Мартин Иден? Вот вопрос, над ко-
торым я бьюсь уже много дней, - это не только тебя касается, но всех и
каждого. Ты видишь, я не изменился, хотя меня вдруг стали очень высоко
ценить и приходится все время напоминать себе, что я - прежний. Та же
плоть у меня на костях, те же самые пальцы на руках и на ногах. Я тот же
самый. Я не стал ни сильнее, ни добродетельнее. И голова у меня все та
же. Я не додумался ни до единого нового обобщения ни в литературе, ни в
философии. Как личность я стою ровно столько же, сколько стоил, когда
никому не был нужен. А теперь чего ради я им вдруг понадобился, вот что
непостижимо. Сам по себе я им наверняка не нужен, ведь я все такой же,
как прежде, когда не был им нужен. Значит, я нужен им из-за чего-то еще,
из-за чего-то, что вне меня, из-за того, что не я! Сказать тебе, в чем
соль? Я получил признание. Но признание - вовсе не я. Оно обитает в чу-
жих умах. И еще я всем нужен из-за денег, которые заработал и зарабаты-
ваю. Но и деньги - не я. Они есть и в банках и в карманах первого
встречного. Так что же, из-за этого я тебе теперь понадобился - из-за
признания и денег?
- Ты разбиваешь мне сердце, - сквозь слезы вымолвила Руфь. - Ты ведь
знаешь, я люблю тебя, и я здесь оттого, что люблю тебя.
- Боюсь, ты не уловила мою мысль, - мягко сказал Мартин. - Я о чем
говорю: если ты меня любишь, как же это получилось, что теперь ты любишь
меня гораздо сильнее, чем прежде, когда твоей любви хватило лишь на то,
чтобы мне отказать?
- Забудь и прости, - воскликнула Руфь. - Помни лишь, что я все время
любила тебя! И теперь я здесь с тобой.
- Боюсь, я расчетливый купец, глаз не спускаю с весов, стараюсь взве-
сить твою любовь и понять, что она такое.
Руфь высвободилась из рук Мартина, выпрямилась, посмотрела на пего
долгим испытующим взглядом. Хотела было заговорить, но заколебалась и
передумала.
- Понимаешь, мне вот так это представляется, - продолжал Мартин. -
Когда я был совершенно такой же, как теперь, никто, кроме людей из моего
прежнего окружения, ни в грош меня не ставил. Когда все мои книги были
уже написаны, никто из тех, кто читал рукописи, ни в грош их не ставил.
В сущности, сочинительство даже роняло меня в их глазах. Словно это за-
нятие если не вовсе позорное, то предосудительное. Все и каждый тверди-
ли: "Иди работать".
Руфь знаком показала, что не согласна.
- Да-да, все, кроме тебя, - сказал Мартин, - ты называла это "до-
биться положения в обществе". Простое слово "работа", как многое из на-
писанного мною, тебя оскорбляет. Звучит слишком грубо. Но поверь, было
не меньшей грубостью, когда все вокруг поучали меня, как лодыря без сты-
да и совести. Но не будем отвлекаться. Меня напечатали, публика меня за-
метила, и от этого твоя любовь совершенно преобразилась. За Мартина Иде-
на, чья работа была уже сделана, чьи книги были уже написаны, ты выхо-
дить не хотела. Твоя любовь к нему была недостаточно сильна, чтобы ты
стала его женой. А теперь она достаточно сильна, и я поневоле делаю вы-
вод: любовь твоя стала сильнее оттого, что меня напечатали и публика ме-
ня заметила. О гонорарах не упоминаю, ты о них, пожалуй, не думала, но,
уж конечно, твои родители стали относиться ко мне по-другому в том числе
и из-за них. Все это, разумеется, не лестно для меня. Но, что еще хуже,
заставляет меня усомниться в Любви, в таинстве любви. Неужто любовь так
примитивна и вульгарна, что должна питаться внешним успехом и признанием
толпы? Похоже на то. Я сидел и думал об этом, пока у меня голова не пош-
ла кругом.
- Бедная, дорогая моя голова. - Руфь подняла руку, ласково провела по
волосам Мартина. - Пусть больше не идет кругом. Попробуем начать снача-
ла. Я все время тебя любила. Да, конечно, я оказалась слабой, подчини-
лась маме. Мне не следовало так поступать. Но ведь ты так часто и с та-
кой снисходительностью говорил о человеческих слабостях и заблуждениях.
Будь снисходителен и ко мне. Я ошиблась. Прости меня.
- Да простил я, - нетерпеливо сказал Мартин. - Когда, в сущности, не-
чего прощать, простить легко. Ты не сделала ничего такого, что требует
прощения. Каждый поступает как умеет, большего не дано. С таким же успе-
хом я могу просить у тебя прощения за то, что не шел работать.
- Я желала тебе добра, - горячо заверила Руфь, - Ты же знаешь. Как я
могла любить тебя и не желать тебе добра.
- Верно. Но, желая мне добра, ты бы меня загубила. Да, да, - отмел он
ее попытку возразить. - Ты загубила бы меня как писателя, загубила бы
дело моей жизни. Я по природе своей реалист, а буржуазии по самой ее су-
ти реализм ненавистен. Буржуазия труслива. Она боится жизни. И ты вся-
чески внушала мне страх перед жизнью. Ты бы ограничила меня рамками при-
личий, загнала бы меня в закуток жизни, где все жизненные ценности иска-
жены, фальшивы, опошлены. - Руфь опять хотела было возразить. - Пошлость
- да, именно так, махровая пошлость - это основа буржуазной утонченности
и культуры. Повторяю, ты хотела ограничить меня рамками приличий, сде-
лать из меня такого же буржуа, с вашими классовыми идеалами, классовыми
понятиями и классовыми предрассудками, - Мартин невесело покачал голо-
вой. - Ты даже сейчас не понимаешь, о чем я говорю. Тебе кажется, все
это просто мое воображение. А для меня это сама правда жизни. В лучшем
случае тебя немножко озадачивает и забавляет, как это неотесанный па-
рень, едва выбравшись из трясины невежества, берется судить о твоем сос-
ловии и называет его пошлым.
Руфь устало опустила голову к нему на плечо, и по телу ее опять прош-
ла нервная дрожь. Мартин подождал, не заговорит ли она, потом продолжал.
- Тебе теперь нужно возродить нашу любовь. Нужно, чтобы мы пожени-
лись. Нужен я. Но слушай... если бы мои книги остались незамеченными, я
все равно был бы таким, какой я есть. А ты бы сторонилась меня. И все
из-за этих чертовых книг...
- Не ругайся, - прервала Руфь. От ее упрека Мартин опешил. Он горько
рассмеялся.
- Вот-вот, решающая минута, на карту поставлено, как тебе кажется,
все твое счастье, а ты по-прежнему боишься жизни... боишься жизни и
крепкого словца.
Уязвленная его словами, она поняла нелепость своего упрека и все же
решила, что он уж слишком преувеличивает, и обиделась. Они долго сидели
молча, Руфь совсем приуныла, а Мартин размышлял об ушедшей своей любви.
Теперь он знал, что настоящей любви не было. Он любил Руфь своей мечты,
небесное создание, которое сам же и сотворил, светлую, сияющую музу сво-
их стихов о любви. Подлинную Руфь, маленькую буржуазку, со всеми прису-
щими ее среде недостатками и с безнадежно ограниченной истинно буржуаз-
ной психологией, он никогда не любил.
Она вдруг заговорила.
- Да, многое из того, что ты сказал, правда. Я боялась жизни. Я не-
достаточно тебя любила. Я научилась любить лучше. Я люблю тебя за то,
какой ты есть, и каким был, даже за то, как ты сумел стать таким. Люблю
за то, чем ты непохож на всех, кого называешь моим классом, за твои
убеждения, я их не понимаю, но непременно сумею понять. Всеми силами
постараюсь - и пойму. И даже то, что ты куришь и ругаешься - это часть
тебя, и я полюблю в тебе и это. Я еще могу научиться. За последние де-
сять минут я многому научилась. Ведь вот я осмелилась прийти сюда, это
знак, что чему-то я уже научилась. Ох, Мартин... Она расплакалась и
прильнула к нему.
Впервые он обнял ее с нежностью и сочувствием, и лицо ее просветлело,
она благодарно прижалась к нему еще теснее.
- Слишком поздно, - сказал он. Ему вспомнились слова Лиззи. - Я бо-
лен... нет-нет, не телом. Больна душа, мозг. Как будто все утеряло для
меня цену. Все стало безразлично. Будь ты такая несколько месяцев назад,
все, пожалуй, было бы иначе. Теперь слишком поздно.
- Нет, не поздно! - воскликнула Руфь. - Вот увидишь. Я докажу тебе,
что моя любовь выросла, она для меня больше, чем этот мой класс и все,
что мне дорого. Я отброшу все, чем дорожат буржуа. Я больше не боюсь
жизни. Я оставлю отца и мать, и пусть у моих друзей мое имя станет прит-
чей во языцех. Я останусь с тобой, прямо сейчас, и, если захочешь, пусть
это будет свободная любовь, и я буду горда и счастлива, что я с тобой.
Раньше я предала любовь, но теперь ради любви я предам все, что толкнуло
