Наливаем и пьем. Пьем и наливаем. Пошла масть. Водка как
вода. Море, горы, города...
Ириска приглашает всех к себе. Танцевать. У нее там
магнитофон. Выползаем из-за стола и как гуси, след в след,
перекочевываем к ней.
Музыка. Старая попса. Хватаю Ириску за талию прежде, чем к
ней смог подойти захмелевший и от этого похотливый Рома. Средним
пальцем как восклицательным знаком знаменую свою победу. Знаю,
не обидеться. Он привык к таким моим шуткам.
- У тебя красивые глаза, говорит она мне.
- Я знаю, - улыбаюсь в ответ. Нет ничего постыдного в том,
чтобы поиграть с куклой в магазине, зная что никогда ее не купишь.
- Ты мне нравишься...
- И это знаю.
- Нет, серьезно! Просто нравишься... А Рому я люблю.
Я молчу. Мне нечего сказать. Если только сказать, что Роман не
любит ее. Но, думаю, ее этим не удивить. Она слишком помята
жизнью, для того чтобы удивляться и обижаться. А сердце все равно
остается сердцем. Женским.
Прижимаю ее к себе, чтобы ощутить тепло. Она делиться им.
Ей не жалко. Может быть поцеловал бы ее сейчас. Только не привык.
Не научился. Целоваться. Вот так. Без любви.
А вокруг нас кружиться комната. Холодильник, сервант, стол,
софа с ковром. Медленно. В такт неназойливой мелодии.
Музыка кончилась. Плюхаюсь на софу и смотрю на остальных.
По глазам вижу, что будут пить еще.
Ночь. Холодная, как вода в колодце.
Оставили Рому с Ириской у нее. Бороду довели до коморки и
бросили на кровать.
Теперь нас осталось двое - Важненыч, Ася и я. Только сейчас
замечаю, что Ася практически не пила. Или держит себя так. Наливаю
по бокалу "Салюта". Вдруг вопрос. Неожиданный. Как осиновый кол в
спину.
- Экш, почему у тебя такие грустные глаза? - в первый раз за
вечер заговорила со мной. Важненыч молчит. Не шутит. Боится.
Слишком уж серьезно спросила, чтоб шутить.
- С чего ты взяла?
- Я вижу. Тебе плохо?
Растерялся. Дожил! Меня стали жалеть! Да еще люди, которые
видят первый раз в жизни.
- Нет. Возможно у меня грустные глаза от того, что все
слишком хорошо. Так хорошо, что и скучно. А может быть просто
устал.
Смотрит на меня. Вижу, не верит. Но молчит. Они оба молчат.
Она - не верит, ему - все равно. Выпивая свой бокал. Хватаю сигареты
и спички.
- Пойду покурю на воздухе.
Выхожу и иду в сад. Надо прийти в себя от нокдауна.
Совсем темно. Звезд не видно. Свет из окна подсвечивает ветви
яблонь, скрюченных в ознобе. Весь мир замерз. Только за окном
жизнь. Ася сидит и смотрит на свой бокал, зажатый в ладонях, а
Важненыч что-то быстро и энергично говорит. Похоже, что журит за
что-то. Может быть за этот разговор. Хотя, много для меня чести. Для
него я -ничто. Важненыч говорит, жестикулируя правой рукой:
указательный и большой пальцы вместе - то опускаются, то
поднимаются, взмывают... клацкл...
Щелчок "Zippo".
Я съежился. Впился руками в шершавый ствол яблони. Под
ладонью холод...клацкл... Только не плачь. Ну прости меня,
дурака!...клацкл... Не надо плакать! Ну хочешь, я на колени перед
тобой встану?! Хочешь?...клацкл... Я не хотел. Прости. Прости меня.
Только не плачь. Не могу я смотреть на это... клацкл... Закрой свою
пасть! Не реви! Не визжи, сука! Заткнись!... клацкл... Вух!
Эй, ты!
В шлюпке! Не гони
волну!
Суши весла.
клацкл.
Я прижался к дереву. Захотел вжиться в него. Все, что я хочу,
так это уйти в него. Отсюда.
Я стою и дрожащей рукой утираю слезы. Ни от того, что теперь
Знаю. А от того, что Стал это знать.
Ася все сидит и смотрит на дно своего бокала. Важненыч
говорит ей без умолка всякую чушь... На второе лето он, будущий муж,
ударит ее наотмашь по лицу. И сломает челюсть. Она уйдет от него.
Может быть на всегда.
Возвращаюсь в комнату. Молча ложусь на кровать.
- Спать будем, - говорю хмуро.
Они удивлены. Но не возражают.
Засыпаю быстро. Под скрип софы за стеной. У Романа ночная
смена.
* * *
Свет стучится в ресницы. Белый. Но не как порошок из мела -
матовый, а как алмазная пыль - горячий, с искрой. Я приоткрываю
глаза. Понимаю - это утро.
Высокий потолок. Такой высокий, что можно играть в
баскетбол, если повесить корзины на противоположных стенах.
Высокий... Такой только на Роминой даче. Значит, я на ней.
Нехотя присел на кровати. А голове заколыхался кисель. Обвел
глазами комнату. Важненыч с Асей еще спят. Как и Рома с Ириской, за
стеной. Как и Борода. Не сплю только я.
Сходил на кухню. Поставил чайник на плиту. Во рту - дерьмо.
Надо сполоснуть рот хотя бы чашечкой кофе. Закурил сигарету.
Натощак курить всегда не приятно. Но надо же чем то себя занять.
Вернулся в комнату и присел на стул - держать себя на ногах после
попойки - хуже нет наказания.
Вот так сижу и думаю. О чем-то. Например, о том, что было
вчера. О том, как пили. О том, как смеялись. О том, как играли в
радость... Сижу и вспоминаю. Вчерашний день. Почти такой же, как и
позавчерашний. Ну, может быть, чуточку другой. Не лучше. Скучнее.
Затушил бычок. Проковылял на кухню. И заварил себе
желанный кофе. Заварил себе кофе... И еще заварил новый день. И
загадал, чтобы отвар был отменным. Чтобы в нем было счастье... И еще
много-много всего... и счастье.
Почти полдень. Солнце по-летнему припекает макушку. Иду по
улице в сторону автобусной остановки. Посвистываю. Настроение
хорошее. Значит день впереди замечательный. Может быть набросаю
несколько строк. Про осень... Да, несколько строк.
Впереди поворот.
Из-за поворота резко выскакивает ярко-красная "Вольво". На
короткий лишь миг. Но достаточный, чтобы сквозь лобовое стекло
разглядеть водителя, вытаскивающего из пачки сигарету. На пачке две
буквы - "L" и "M". И между ними знак объединения - "&". Он похож
на малыша. Сидящего на попке в песочнице. С головкой крохотной. И
ручонками между ног... Милого малыша. Трогательного. Смешного. С
высокими, громадными родителями по бокам: L и M .
Водитель достает сигарету из пачки, придерживая баранку
руля левой рукой. Подслеповатая машина летит прямо на меня. Нет
времени уйти с ее пути. Освободить дорогу. Пропустить смерть. Нет
времени... Совсем нет.
А ведь это значит, что сегодня у меня не будет вечера. Не
будет Андрюши, который придет за подготовкой к лабе. А значит не
будет откупорена очередная бутылка портвейна. Не будет хмельной
беседы, которая соединит вечер и ночь. Значит не будет ночи. А за ней
нового дня. А потом еще не будет тысячи дней... И не будет малыша.
Так, чтоб моего. От любимой... И любимой тоже не будет. Так, чтоб
по-настоящему. Всерьез... А времени в обрез. И оно уходит с
нарастающим гулом разогретого мотора. Уходит, как последние
крупицы в песочных часах. Так, что и не успеваешь пожалеть себя. За
то, что все позади. А позади так мало. И в себя не успел поверить... И
в бога не успел... А хотелось ведь простого житейского счастья. Чтоб
любовь была. Чтоб было, кого любить... И чтоб можно было писать
стихи... про осень. Для своего ребенка. Который может быть когда-
нибудь там, где меня уже никогда не будет. Мог бы вот так запросто
играть в песочнице, сидя на своей пухлой попке. И держать ручки
между коленок, упираясь ими в мягкий песок... И чтобы стихи. Мягкие
такие. Как песок. Для малыша. Про осень... И чтоб чуточку красивые:
Мохнатая тучка упала с небес,
Весь мир изменился: и горы, и лес...
Простуженный ветер, сердито сопя,
Верхушки деревьев задел, унося
Ворчанье осенней увядшей листвы,
Тоскливые мысли и серые сны.
Машина совсем рядом. Можно дотронуться до нее рукой.
Погладить. В машине - водитель. С сигаретной пачкой в руке. С
малышом, заколдованным в этикетке... Моим малышом. Который
теперь остался там. За окном.
Клацкл...
* * *
Сегодня мне приснился удивительный сон.
Апрель, 1994 год.
Дмитрию Ефименко.
Праздник архитекторов
Посвящается 80-летию комсомола
Вечерело. Прозрачный летний воздух наполнялся
различными звуками. Нет, это были уже не только звуки, создаваемые
нежной и еще неплохо сохранившейся природой прибрежной части
водохранилища. Успокаивающий плеск волн, смело набегающих почти
к самому фундаменту деревянного дома на берегу, перемежался с
легким шелестом листвы растущих здесь же деревьев, чья судьба еще
не была предрешена ударами топора жестоких отдыхающих. Я всегда,
кстати, представлял себе угар этих негодяев, решивших совместить
свое отпускное веселье с уничтожением еще существующих островков
царствования подмосковной растительности. Сначала они давят их
колесами своих грязных автомобилей, потом смывают эту грязь водой,
которую носят своими грошовыми пластмассовыми ведерками,
загребая ее с берега. Старательно разведя вокруг чавкающие под
ногами завалы говна, они пускают остатки несчастных кустарников на
растопку украденных ими где-то мангалов. Цель их ясна -- зажарить
вонючие кусочки мяса и сожрать их, запив изрядным количеством
водки и приправив дозой неуместного веселья, чтобы затем убраться
восвояси, оставив после себя истоптанную и закиданную бутылками и
консервными банками траву, источающую отвратительный запах
блевотины. И вот вдобавок к этим мрачным мыслям слух мой все четче
сосредотачивался на стрекотании далеких и неотвратимо
приближающихся мотоциклов с нагло восседающими на них
патлатыми байкерами в черных кожаных куртках. Их появление
сегодня могло означать только одно, впрочем, еще совсем недавно о
том же свидетельствовали далекие звуки хмельной свадьбы с ее
пистолетными выстрелами и необычными для данной местности
украинскими плясками. Стены этого дома слышали те звуки, и они
помнят тот эффект и те разрушения, которые принес с собой в наше
село памятный обряд бракосочетания. Вот и сейчас, уже слабо
сотрясаемые приближающимся смерчем грохочущих двигателей, они
отчетливо понимали, что предстоит сегодня вкусить. И ожидание этих
стен, так много повидавших на своем коротком веку, печальное
ожидание страшного действа, вот-вот грозившего ворваться в тихий и
уютный на вид домик, передавалось мне, растекалось внутри и
внезапно накрывало меня приятной согревающей волной комфорта.
Ибо я уже точно знал, что не только и не столько мчащиеся байкеры,
сколько все прочие обитатели этого дома с их беззаботными затеями и
искренним желанием усластить еще один знойный летний денек
пилюлей незначительного как маленькое приведение сумасбродства,
будут определять все дальнейшие события.
Я расположился на мягком диване, спинка и сиденье
которого указывали на страшную суть времени, безжалостно
уничтожающего все вокруг. Оглядевшись по сторонам, я не заметил
чего-либо нового, те же деревянные стены, цвет которых простирался
от песочного оттенка проолифленных сосновых досок то темно
кофейного тона покрывающей толстые брусья и отдельные планки
морилки. Стены были завешаны шелковыми флагами, а также
разноцветными картинками, изображающими своим цветастым
великолепием работы новейшего японского струйного принтера
различные моменты жизни хозяев этого строения. Закиданный
окурками и заплеванный пол, который когда-то по странной идее
архитекторов был покрыт линолеумом, теперь, прожженный во многих
местах, скорее выдавал первоначальный замысел использования
постройки. Вообще этот деревянный дом стоил его строителям многих
недель тяжелой работы, он возник благодаря интересной особенности
местных колонизаторов в малиновых пиджаках и в блестящих
иностранных автомобилях осваивать новые строительные площадки,
даже не обзаведясь поначалу какой-то охраной или хотя бы злыми
собаками. И длительными зимними вечерами, насквозь промокнув от
пота и тяжело дыша, здешние молодые архитекторы, утопая валенками
в глубоком и скрипящем на морозе снегу, тащили на санках с другого
берега по заснеженному льду тонны старательно украденных досок,
