товарищей.
- Утрясется все, - хладнокровно отвечал на соколовские сетования
Воскресенский. - Студенты побесятся, власти их побьют, а там и разумный
голос слышен станет.
- Небольшое кровопускание полезно слишком полнокровным организмам, -
вторил ему Эмилий Христианович Ленц. - Пусть останутся только те, кто
любит порядок, так будет хорошо и для науки, и для порядка.
Но Соколов-то понимал, что первой жертвой "порядка" станет именно
наука, ведь самые талантливые юноши всегда самые горячие и, значит,
первыми попадают под секиру.
Неуютно жить либералу в такое время. На факультете Соколов быстро
прослыл красным, один Менделеев разделял, кажется, его точку зрения, но
Соколов не мог простить обвинений в бесчестности, так что
враги-единомышленники едва раскланивались при встречах.
В воскресенье семнадцатого сентября, хотя ни распечатанных правил, ни
матрикул никто еще в глаза не видел, были открыты учебные курсы. И сразу
сгустившаяся гремучая атмосфера разразилась взрывом.
Первые четыре дня власти делали вид, что не замечают сходок и не
слышат шума. Потом было приказано запирать пустые аудитории. Тогда-то, во
время очередной сходки и оказались выломаны двери актового зала, что
послужило прекрасным casus belli. Университет был закрыт, лекции
прекращены.
Соколов ожидал исключений, даже арестов, но не думал, что министр
сразу пойдет на закрытие университета. Как всегда в минуту растерянности
Соколов бросился к Энгельгардту. В младщем товарище он чувствовал
основательную уверенность, позволяющую твердо стоять на ногах, в то время,
как сам Соколов терял опору.
Но Саши дома не оказалось. Анна Николаевна, похудевшая и подурневшая
от третьей к ряду беременности, проводила Соколова в свой кабинет. Это
действительно был рабочий кабинет, в котором главенствовал стол,
заваленный бумагами. Анна Николаевна начинала приобретать известность как
переводчик и детский беллетрист.
- Удачно вы пришли, - говорила Анна Николаевна, - выручили меня.
Устала, право, сил нет, а если бы не вы, то так и сидела бы за работой. Я
ведь с храбрых глаз взялась Рабле переводить.
- Груб он, говорят, - сказал Соколов, чтобы поддержать беседу.
- Верно, груб. Местами читать стыдно, не то что переводить.
Приходится пропуски делать. А я-то полагала себя дамой эмансипированной. А
как совсем невмоготу становится, то я за Руссо берусь - "Эмиль или
воспитание". Каково?
- Если так непристойно, то может и делать не стоит? - спросил
Соколов.
- Наверное стоит! - с жаром воскликнула Анна Николаевна. - Это же
такая критика! Триста лет прошло, а она как на нас писана. И Саша говорит
- надо переводить.
- Я ведь к нему пришел, - сказал Соколов, - об университете
поговорить.
- А он у Петра Лавровича. Зачастил к нему последнее время. - Анна
Николаевна прижала руки к груди, и Соколов вдруг понял, что ее деловой тон
и уверенность напускные, а на самом деле она устала и боится
неизвестности. - Сказал на военный совет, - продолжила она. - Шутил, а
я-то знаю, что правда. В университете завтра большой шум будет.
- Там нынче каждый день шум, - усмехнулся Соколов.
- Ведь войско вызвано, стрелять начнут, а он - там!.. - Анну
Николаевну словно прорвало, от былого спокойствия не осталось и следа.
- Успокойтесь, ради бога! - перепугался Соколов. - Какая стрельба? Не
мужики соберутся - студенты, дворян половина! К тому же, Саша к
университету отношения не имеет. Вольнослушатель!
- Он туда пойдет, - не слыша, продолжала Анна Николаевна, - я знаю.
Господи, лишь бы его не убили!
Анна Николаевна! - громко сказал Соколов. - Прошу, успокойтесь. Никто
его не убьет. А в университет я завтра и сам пойду. И увидите - ничего не
будет.
Утром Соколов поднялся необычно рано и поспешил на Васильевский. Еще
с моста он заметил возбужденную толпу около здания двенадцати коллегий. На
набережной была выстроена университетская полиция и пожарная команда.
В здание Соколова пустили беспрепятственно. В профессорской он нашел
Воскресенского и Андрея Бекетова. Они стояли у окна и смотрели на
собирающихся студентов. Соколов подошел, стал рядом.
- Вот ведь, Александр Абрамович, - сказал он, - дело-то не утряслось.
- Кто мог подумать, что министр окажется таким дураком? -
Воскресенский говорил непривычно резко, всегдашнее благодушное спокойствие
изменило ему. - С японцами он как-то договаривался, а здесь не может...
- Открыл для России Японию и закрыл университеты, - проговорил
Бекетов.
- А студенты тоже хороши, черт знает чего требуют! - продолжал
Воскресенский. - На свою голову кличут.
Во дворе скопилась уже целая толпа. Кто-то попытался забраться на
саженную поленицу дров, сложенную у кирпичной стены Же-де-Пом, но сорвался
вниз. Затем по воздуху на руках передали лестницу, оставшуюся от маляров -
импровизированная трибуна готова, первый оратор полез наверх. Говорить он
начал еще стоя на ступеньке и держась рукой за верхнюю перекладину.
"Михаэлис! - узнал Соколов. - Что же они делают, несчастные, ведь это
верный арест, исключение из университета, гибель еще не начавшейся научной
карьеры. Останавливать их поздно и подло, спасти - невозможно.
- Идемте к ним, - сказал Соколов Бекетову.
В шинельной, неожиданно пустынной по сравнению с бурлящим двором, они
встретили Менделеева. Вид его был еще растрепанней обыкновенного, глаза
блуждали.
- Куда вы? - крикнул он. - Сейчас нельзя уходить, надо доказывать,
нравственное влияние употребить, а вы, право...
- Нравственность ныне исправляют штыком и картечью, - мстительно
рассмеялся Соколов, - их влияние действеннее нашего.
Менделеев издал негодующий возглас и скрылся в профессорской.
Хотя казалось, что двор забит битком, под арками оставалось довольно
места. Студенты теснились ближе к поленице, стояли тихо, так что
выступающих было слышно отлично.
- Главное - держаться вместе, не дать шпионам и аристократам
расколоть нас! - кричал сверху студент-математик Эдмунд Дзержинский, - мы
должны быть заодно: русский и поляк, бедный и богатый. Только тогда
победа!
К инвалидной команде на набережной прибавилась стрелковая рота
Финляндского полка. Солдаты были растеряны, частокол штыков неровно
колебался. Несколько полицейских чинов, пеших и верхами, курсировали между
шеренгами солдат и беспокойной толпой.
- Господа, расходитесь! - безрезультатно взывали они.
Полицейским призывам никто не внимал, в толпе открыто смеялись в
ответ.
- Господа, лишние удаляйтесь!
- Полиция лишняя!
Соколов обернулся на знакомый голос и увидел Энгельгардта. Перед
Александром стоял толстый полицейский полковник. Это на его реплику
ответил Энгельгардт, и теперь полицмейстер медленно наливался лиловой
краской.
- Господин пороучик! - прохрипел он. - Вы арестованы! Вахмистр,
задержите господина поручика!
От шеренги отделились двое солдат, нерешительно двинулись вперед.
Соколов рванулся было на выручку товарища, но его помощь не понадобилась.
Александр Энгельгардт, положив ладонь на рукоять сабли, громко спросил:
- С каких это пор армейцы подчиняются городовым?
Солдаты стали с двух сторон от Энгельгардта. Вид у них был самый
несчастный.
- Кру-гом! - резко скомандовал Энгельгардт. - На место шагом - арш!
С просветлевшими лицами рядовые вернулись в строй. Полицмейстер
отвернулся, делая вид, что ничего не заметил. Энгельгардт, натолкнувшись
взглядом на бледное лицо Соколова, задорно подмигнул ему: "нас, мол, так
просто не возьмешь!".
- Зачем ты здесь? - переводя дыхание, спросил Соколов. - Анна
Николаевна дома волнуется...
- Аннушка у меня молодец, - ответил Энгельгардт. - Она все понимает,
а что волнуется, так фортуна офицерской жены такова.
- И все-таки, лучше уйти.
- Нет. Без нас студентов могут попросту перестрелять, а в офицеров
солдаты стрелять не посмеют. Поэтому мы здесь, и вольнослушатели, и
хирурги, и просто те, у кого совесть не спит.
Только сейчас Соколов заметил, как много среди студентов людей в
военной форме. Сегодня даже ярые сторонники цивильного пришли в отмененных
новыми правилами мундирах с синими обшлагами, и потому в толпе не сразу
были заметны слушатели Военно-хирургической Академии и офицеры всех
военных и полувоенных ведомств. Но их было очень много. И даже на красную
лестницу неожиданно для Соколова поднялась знакомая фигура полковника
Петра Лаврова. Лавров сорвал с рыжих волос фуражку, взмахнул ею и, вместо
привычного "господа!" - рубанул воздух простонародным, лишь у солдат и
мастеровых принятым: "Товарищи!.."
В центре сходки произошло движение, головы повернулись в сторону
университетских дверей. Быстро образовалось свободное пространство,
посреди которого стоял инспектор студентов Фицтум фон Экстед. Он что-то
неслышно говорил. Потом ушел в здание.
Среди студентов, постепенно нарастая, поднялся шум.
- Сами пойдем, раз так! - загудели голоса. - На Колокольную!
К Соколову протолкался Николай Меншуткин.
- И вы с нами! - радостно крикнул он. - Слыхали, попечитель Филипсон
с нами говорить не пожелал - уехал, так мы решили идти к нему домой.
- Куда вы пойдете? - с тоской сказал Соколов. - Войско же. Здесь
полиции власти нет, а за ограду выйдете - силу применят.
- ...только вам лучше с нами не ходить, - продолжал Меншуткин. - Это
дело чисто студенческое, нам его и решать, а вы зря пострадать можете.
Соколов обессиленно прислонился к стене.
Рядом с его головой трепыхалась на ветру плохоприклеенная прокламация
- их в последнее время много появилось в растревоженном Петербурге:
"Правительство бросило нам перчатку, теперь посмотрим, сколько наберется
рыцарей, чтобы поднять ее. На словах их очень много, куда ни обернешься -
везде красные, только как бы нам не пришлось краснеть на них... теперь нам
запрещают решительно все, позволяют нам скромно сидеть на скамьях, слушать
цензированные страхом лекции, вести себя прилично, как следует в классе, и
требуют не рассуждать, слышите ли - не рассужджать!.."
А ведь это, пожалуй, и есть главное. Даже злосчастные пятьдесят
рублей, отнимающие у половины студентов всякую возможность учиться, бьют
не так больно, как полное бесправие и мелочное регламентирование, душащее
всех. Потому и выступили все, хотя многим не страшны ни жесткие экзамены,
ни плата, хотя бы и вдвое больше нынешней. Семья Михаэлиса, например,
вполне обеспечена, отец Меншуткина - богатый купец, а один из главных
сегодняшних коноводов - коммунист Утин, так и вовсе миллионер - сын
известного откупщика.
Утин кончил свою речь, и тут же, как по команде, студенты через
калитку в чугунной ограде потекли на набережную, образуя длинную колонну.
Несколько распорядителей бегало вдоль колонны, выравнивая ее. Во всем
чувствовался продуманный порядок и отличная подготовка. Верно и в самом
деле демонстрация была решена заранее.
Мимо Соколова молодежь проходила беспорядочной массой, но очутившись
на набережной, студенты мгновенно выстраивались в шеренги по шесть
человек. Вольнослушатели шли вместе со всеми. Солдаты, пожарные и
будочники покорно расступились, пропуская шествие.
Соколов сам не заметил, как тоже очутился на набережной. Здесь его
перехватили Бекетов и Бейльштейн.
- Профессорам не должно идти через мост, - рассудительно говорил
Бейльштейн. - Могут подумать, что вы ведете их. Надо взять лодку.
