лучше, кашель наконец унялся, и крови в мокроте почти нет. День назад
никто просто не поверил бы, что у него достанет энергии уйти с больничной
койки. Значит, еще не все кончено, и нужно поберечь себя.
Соколов накинул плед и вернулся на прежнее место. Спать не хотелось,
мысли в такт порывам ветра торопливо сменяли друг друга. Ветер налетает со
свистом, молодые дубки под окнами дружно всплескивают листьями. Дубки
высажены несколько лет назад еще при Энгельгардте, сразу после того, как
Саша закончил перестройку этого здания - расширение химической
лаборатории. И через сто лет дубы будут стоять, превратятся в могучие
деревья. Лаборатория тоже останется, и кто может знать, во что она
вырастет, если не найдется и на дубы, и на институт хищного топора, вроде
того, что скосил самого Энгельгардта.
Странно переплелись их судьбы. Когда же они впервые встретились?
Пожалуй, в пятьдесят пятом году...
По возвращении домой с головой окунулся талантливый химик в
полузабытую атмосферу чиновного Петербурга. Зарубежных выученников
встречали приветно, награждали чинами и степенями, назначали на должности
почетные, хотя частенько никоей стороной не относящиеся до былой
специальности, и, убаюканный сознанием своей значимости, мертво засыпал
талант за подписыванием казенных отношений и преферансом по пятачку с
виста.
И если бы не война, то может быть и Соколов не избег бы того. До сей
поры жила Русь постарому завету: "Братие, не высокоумствуйте, но в
смирении пребывайте, по сему и прочая разумевайте. Аще кто ти речет: веси
ли всю философию? И ты ему рцы: еллинских борзостей не текох, ни риторских
астроном не читах, ни с мудрыми философами не бывах - учуся книгам
благодатного закона". Но "благодатный закон" слабо помогал от нарезной
винтовки системы Шапсо, и пришлось сражающейся под Севастополем России
спешно обучаться "еллинским борзостям".
По такому случаю, патриотизм в Петербурге вошел в невиданную моду,
так что никто даже особо не удивился, когда кандидат Соколов отказался от
звания консерватора императорского минералогического музея и напросился на
пустующее место младшего лаборанта в лаборатории Департамента горных и
соляных дел, с небогатым годовым окладом в восемьсот рублей. Как-никак,
Горный Департамент более имел отношения к обороне отечества, нежели музей.
По военному времени дела свершались быстро, и вскорости Соколов уже
инспектировал уральские металлургические заводы. Впрочем, никаких особых
полномочий у него не было, так что хотя его всюду пускали, но не слишком
боялись, а значит, и обхаживали.
Так не в Лотарингии, а дома познакомился Соколов с огненным делом. И
еще насмотрелся на пропившихся вицмундирных мздоимцев, на заводчиков,
желающих невыделанный чугун продать за пушечную сталь, и на изработавшихся
мастеровых, истово ждущих нового Емельку.
С Урала Соколов привез готовый план магистерской диссертации и немало
редких минералов, обогативших купленную еще в Германии и Франции
коллекцию. Но больше всего привез образцов шлака от чугунного,
сталелитейного и медного производств.
Отчет о командировке пришлось делать в Петербургском арсенале, где
лили пушки из уральского металла. Там-то и познакомился Соколов с
подпоручиком Александром Николаевичем Энгельгардтом. - Сашей
Энгельгардтом. Сначала делились общими впечатлениями об Урале -
Энгельгардт был там на год раньше - а потом заговорили о химии.
Химию в Артиллерийском училище читал Зинин, потому и вышло из
николаевского палочного заведения так много замечательных химиков:
Энгельгардт, Лачинов, Шуляченко, Лугинин. Они-то и составили то, что в
Петербурге было известно как химический кружок Соколова. Если бы не этот
кружок, то и самого Соколова постигла бы судьба тех русских, что подавали
некогда надежды сделаться изрядными химиками, да почему-то перестали
работать. Николай Николаевич преподавал минералогию в Горном корпусе, и в
Академии наук был известен лишь как знаток кристаллов.
В скором времени Соколов закончил диссертацию. Не так много в те поры
было работ, произведенных в России. Чаще эксперимент производился во время
практики в заграничных лабораториях. Немало крови стоили Соколову анализы
всего лишь нескольких образцов перидота. Крошечная комнатушка, носившая
громкое имя "Лаборатория Департамента горных и соляных дел", была
совершенно неприспособлена для работы. В комнате они теснились вдвоем:
Соколов и старший лаборант Федор Савченков - горный инженер и редкостный
любитель старинных текстов. Манускрипты его интересовали исключительно
химического содержания, и он готов был часами сидеть, разбирая смутную
варварскую латынь, выискивая среди многозначительных аллегорий
зашифрованные химические сведения. В службе же этот мечтатель был
прямолинеен, исполнителен и требовал от Соколова безусловного повиновения.
Да и план работ был напряжен до нельзя. Едва не каждый день от
начальства присылаемы были с курьером образцы для анализа: куски
позолоченного свинца, изъятые у фальшивых монетчиков, пробы бронз со
скульптур Исаакия, образцы руд медных, железных и золотоносных; сланцы,
угли, фосфориты, колумбит, поднятый на Ильмень-озере, и один бог знает,
что еще.
Много времени отняла у Соколова и навязанная ему против воли работа с
глинием. Глиний, или, как его порой называют на нерусский манер -
аллюминий, металл не редкий, но дорогой чрезвычайно. Во всяком комке грязи
его можно найти, но добыть удается лишь из исландского криолита, сначала
обработав хлором, а вслед за тем сплавив с металлическим натрием. Такой
продукт выходит много дороже серебра.
К сожалению, нашлись мечтатели, не понимающие тонкостей производства,
но зато обещавшие глинию блестящую будущность. И потому, когда Велер
сообщил, что этот металл удобно извлекать также из каолина, министерством
национальных имуществ повелено было проверить сие и донести. И хотя
простой рассчет показывал, что при использовании дорогих натрия и хлора
дешевый продукт сфабриковать не можно, все же Соколову пришлось отрываться
от научных занятий и обратиться к глинию.
Впервые работал он без вдохновения, металл вышел дурен, начальство
проявляло недовольство, а Соколов на всю жизнь возненавидел глиний и
всюду, где только мог, доказывал никчемность этого элемента. Утешало лишь,
что не заставили его готовить глиний методом Птижана. Савченков - большой
поклонник белого металла - хотя и поместил в "Горном журнале" реферат об
изысканиях француза, но доводам Соклова внял, и работы были свернуты.
Анализы перидота Соколов проводил большей частию ночами и, несмотря
на все преграды, сумел в полгода диссертацию закончить. За ее скучноватым
названием скрывалась работа скорее философская, нежели технологическая.
Будучи сторонником позитивизма, Соколов принципиально отрицал всякие
таинственные силы - и давно отвергнутый флогистон, и жизненную силу, у
которой еще находилось довольно сторонников. Даже к мировому эфиру
относился он с подозрением, почитая его умозрительной теорией, годной,
пока на смену ей не пришло ничего более положительного.
Среди этих сил не последнее место занимала и сила минералогическая.
Кажется, всякому мыслящему человеку ясно, что разница между минералом и
чистым, из колбы, веществом только в сложности и непостоянстве состава
природного камня. Однако, находились все же дремучие деятели,
утверждающие, что "химия может лишь разлагать минералы на их составные
части, но что при образовании минералов участвовали такие таинственные
силы природы, которые искусство человека никогда не в состоянии будет
воспроизвести".
Но анализы и минералогические исследования показали, что
кристаллический шлак "перидот" и вполне природные, таинственно
образовавшиеся оливины есть одно и то же тело. Не повезло силе
минералогической. То ли нет ее вовсе, то ли она покорно действует в домне,
выращинвая минералы на поверхности выгоревшей лещади и, значит, вполне
человеку подвластна.
С готовой диссертацией лаборант Соколов явился в университет.
Представил рукопись Воскресенскому и удостоился похвал. Александр
Абрамович вызвался оппонировать на защите и отзыв представил хвалебный.
Вторым оппонентом был назначен недавно принятый в университет
приват-доцент Дмитрий Менделеев.
Узнав о том, Соколов пошел знакомиться. Встретил его совсем молодой
человек, одетый в свободную робу, весь какой-то распущенный, с длинными
свисающими волосами, растрепанной бородой. Он скорее походил на
бурсака-переростка, чем на преподавателя химии. Дико было видеть этого
человека в чиновных коридорах здания двенадцати коллегий, особенно рядом с
затянутым в мундир Воскресенским. Хотя подобных разночинцев с каждым годом
прибывало в стенах университета.
Строгий устав тридцать пятого года предписывал всякому форму, его
званию надлежащую, но разношерстная и в массе своей нищая толпа студентов
давно уже смотрела на обветшавший устав как на некий раритет, чудом
дошедший до наших дней и способный пугать лишь младенцев. Студенты ходили
в чем придется, и многие профессора вторили им. Менделеев тоже был из
числа цивильных новаторов. Работы же его по органической химии изобличали
опытного экспериментатора со склонностью к смелым теоретическим
обобщениям.
Встретившись, химики раскланялись, высказали друг другу по нескольку
комплиментов и вскоре разошлись, не составив по первому разу ясного мнения
о своих особах.
Зато с кем сразу и быстро сошелся Соколов, так это с экстраординарным
профессором химии Павлом Ильенковым...
* * *
Соколов повернулся, поискал глазами, потом поднял с пола сдутый
ветром листок.
"Господа члены Русского Химического Общества извещаются, что 27 июня
сего, тысяча восемьсот семьдесят седьмого года в Москве от воспаления
легких скончался один из первых постоянных членов Общества, бывший
профессор Академии Сельского Хозяйства и Лесоводства в Москве, Павел
Антонович Ильенков."
Умер больше чем знакомый и коллега. Умер собрат, товарищ по работе,
на которого всегда можно было опереться в трудную минуту. Умер очень
добрый человек. Извещение о его смерти Соколов получил на прошлой неделе и
почему-то сразу решил, что это и его, Соколова, конец. Поставил на стол
портрет друга, задумался, глядя на него, а потом в памяти был черный
провал, и очнулся Соколов в больнице, откуда сумел уйти только сегодня
ночью.
В комнате за это время ничего не изменилось, Мария Николаевна
образцовая жена, она знает, что бумаги мужа неприкосновенны - и как неделю
назад смотрит с портрета Павел Ильенков, совершенно седой, преждевременно
состарившийся.
А тогда, всего лишь двадцать с небольшим лет назад это был невысокий
молодой человек, ни секунды не сидящий на месте и поминутно всплескивающий
руками во время беседы. Ильенков сразу и прочно вошел к кружок Соколова,
сделался его второым центром. Соколовские вторники и Ильенковский четверги
заменяли в ту пору Химическое Общество.
В январские дни 1855 года трижды собирался совет
Физико-Математического факультета с целью произвести испытания кандидату
Соколову. Задавались вопросы об аллотропии простых тел и о паяльной
трубке, о твердости минералов и о соединениях жирных кислот, о круговой
поляризации, эфирных маслах и медных рудах. На все вопросы Соколов отвечал
