его, несмотря на сопротивление партии ректора, произвели в доценты. Еще
через два года Александр Вериго получил диплом доктора наук.
Начался 1868 год. В январе в Петербурге состоялся первый съезд
русских естествоиспытателей. Ни один из химиков Новороссийского
университета на съезде не был. Соколов тяжело болел, Вериго, не
утвержденный в звании, не сумел получить командировки, а профессор Абашев
ехать не пожелал, поскольку был обижен на весь Петербург и особенно на
Менделеева за разгромный отзыв о своей докторской диссертации. Он посылал
диссертацию в Петербург из рассчета, что раз ее не принял Соколов, то
Менделеев непременно похвалит. И вот ведь - сорвалось!
Так одесские химики оказались в стороне от величайшего события:
образования Русского химического общества. Сбылась мечта Соколова, для
исполнения которой он немало потрудился десять лет назад. Общество разом
осуществило всю намечавшуюся когда-то программу: в заседаниях
заслушивались ученые сообщения, обсуждались работы иностранных химиков и,
главное, Общество начало издавать журнал. Вновь после девятилетнего
перерыва, появился на свет специальный журнал на русском языке. Хотя и он
слишком большим успехом не пользовался. По огромной империи с трудом
расходилось восемьдесят экземпляров. Из всех провинциальных университетов
подписались на него только два: Харьковский и Новороссийский.
Первые три книжки Соколов увидел в конце шестьдесят девятого года,
когда вернулся из пятимесячной поездки за границу. Он взял их в руки со
смешанным чувством радости и зависти. Наконец-то сделано, но не им...
Здесь он тоже оказался, как выразился когда-то Энгельгардт, - предтечей.
В заметке на первой странице говорилось: "Потребность в химическом
обществе высказывалась уже с давнего времени, в правильных собраниях
химиков Петербурга друг у друга, несколько лет назад." Это о нем, о его
кружке. "В последнее время, когда изучение химии, не только в Петербурге,
но и в других русских научных центрах, приняло большие размеры, а круг
русских химиков значительно увеличился, необходимость химического общества
сделалась еще ощутительнее, чем прежде." И это тоже о нем, о его одесском
житии; ему протягивает руку далекий, опрометчиво оставленный Петербург.
Хотя не только о нем думали устроители общества, а обо всей неустроеннолй
России, О Московском университете, где до сего дня нет ни толковых
преподавателей, и ничего похожего на пригодную к делу лабораторию, о
Киеве, где стараются Гарницкий с Алексеевым, о Харьковском и Казанском
университетах, более благополучных, нежели другие.
Все сорок семь первых членов общества - его знакомые; среди них его
лучшие друзья - Энгельгардт, Ильенков; ученики - Алексеев, Меншуткин,
Лачинов.
Соколов пролистал оглавления книжек. Здесь даже намека не было на
рефераты зарубежных работ, которыми когда-то приходилось перебиваться им.
Все свое, незаемное. Большое исследование Энгельгардта и Лачинова, статьи
Бородина и Лисенко. Следом идет статья Менделеева, наверняка, как и десять
лет назад, Дмитрий Иванович станет деятельным сотрудником химического
журнала. "Соотношение свойств с атомным весом элементов" - ну конечно,
любимая тема, - Соколов улыбнулся, с неожиданной теплотой вспомнив бывшего
друга, с которым так нелепо рассорился. Смешно, те же самые люди, что
когда-то распускали слухи, будто Соколов боится Менделеева, теперь,
ничтоже сумняшеся, шепчут, что Менделеев опасается конкуренции Бутлерова и
препятствует его переезду в Петербург! От какой дряни порой зависит судьба
человеческая...
Завершают третью книжку заметка Петра Алексеева и отдельная рубрика:
"Из лаборатории проф. Энгельгардта". Александр осуществил свою мечту:
заниматься химией, работать самому и учить других, делать дело безо всяких
скидок на российскую отсталость и привходящие обстоятельства. В редких
письмах Энгельгардт рассказывал, как ушел-таки в отставку, как ведет
занятия в Лесном, и как выпестовал свою лабораторию, а теперь собирается
перестраивать ее, размахнет аж на два фасада нового корпуса, и "тогда
посмотрим, где дела пойдут жарче". И вот - в журнале отчеты о научных
работах, выполненных студентами.
Первым делом Соколов прочел статью о тимолах, потом полез во второй
выпуск, поглядеть труды энгальгардтовских мальчиков, но прежде открылась
статья Менделеева, и оторваться от нее Соколов уже не сумел. Нет,
Менделеев по-прежнему оставлял в стороне вопрос о сложном составе атома,
но там, где Соколов заметил лишь отдельные закономерности, Менделеев
обнаружил всеобъемлющий закон. Все известные элементы, даже только что
открытый Роско ванадий нашли себе место в странной треугольной таблице.
Соколов раз за разом перечитывал рассуждения Менделеева, то и дело
встречая собственные мысли, опубликованные когда-то в "Химическом журнале"
или высказанные во время дружеских еще споров с Менделеевым.
Последовательно меняться должны не только атомные веса элементиов,
входящих в одну группу, но и свойства наиболее характерных соединений.
Веса некоторых элементов, в первую руку индия и тория, определены неверно.
Ведь это его, Соколова, догадки! И Дмитрий Менделеев великодушно признает
за ним эту заслугу, когда пишет: "Исследования о кратности атомных весов
служили не раз, в особенности для Дюма, Петтенкофера, Соколова и других,
поводом к указанию численных отношений между атомными весами элементов,
составляющих одну группу, но, насколько мне известно, не послужило для
систематического распределения всех известных элементов".
И суть не в том, что Менделеев первым объединил ВСЕ элементы и даже
оставил в таблице места для некоторых еще не открытых, а в том, что он
первым формулировал универсальный закон: "Элементы, рпасположенные по
величине их атомного веса, представляют явственную ПЕРИОДИЧНОСТЬ свойств".
Теперь можно, подключившись к работе, изменять внешний вид таблицы,
уточнять местоположение отдельных элементов, исправлять погрешности;
можно, если позволит совесть, доказывать свой приоритет в той или иной
частности, но главным останется то, что именно у Менделеева хватило гения
открыть закон, который Соколов предвидел и ожидал, но не разглядел, хотя
почти ударился в него лбом.
Горьким и радостным выдался октябрьский вечер 1869 года для Николая
Соколова. Он жестоко завидовал Менделееву, но в то же время был счастлив,
что решительный шаг, наконец, сделан.
Когда-то они с Энгельгардтом взяли эпиграфом для своего журнала фразу
Тьери: "Есть в мире нечто стоящее больше материальных удовольствий, больше
счастья, больше самого здоровья, - это преданность науке." Изречение это
могло быть эпиграфом ко всей жизни Николая Соколова. А зависть - она
пройдет.
С этого времени Соколов стал мечтать о возвращении в Петербург.
Устроиться обратно в университет он не надеялся, кафедры там занимали
Менделеев, Бутлеров и Меншуткин, они были молоды, талантливы и активно
работали. Оставалось ждать, что откроются новые вакансии в Технологическом
или Земледельческом институтах, в Медицинской академии или еще где-нибудь.
Тем временем одесская свара вступила в новую фазу.
Александр Вериго, защитивший докторскую диссертацию баллотировался в
экстраординарные профессора. Партия ректора, пытаясь помешать избранию,
устроила обструкцию, а затем профессора Абашев, Лапшин и Палимпсестов
опротестовали результаты выборов. И хотя на перебаллотировке Вериго
получил большинство избирательных шаров, но ссороа в ученом собрании
перешла всякие границы приличий, и излишне горячий Ценковский был вызван
на профессорский суд. Извиняться перед Абашевым Ценковский не стал и подал
прошение о переводе в Харьков, куда его давно звали. Следом начал искать
себе другое место и Мечников. Новороссийский университет стремительно
терял лучших ученых.
Сбылись и мечты Соколова о возвращении в Петербург, но произошло это
неожиданным и трагическим образом. Началось "дело о крамоле в Лесном".
Либеральный устав 1863 года был строг в одном: безусловно запрещались
любые студенческие корпорации и объединения, а также сходки. Разрешались
танцы. И Александр Энгельгардт, исполнявший в Лесном должность декана,
получил разрешение на устройство студенческих вечеров с танцами. А
явившись на вечер, студенты были вольны танцевать или заниматься чем иным.
На танцевальных вечерах устраивались диспуты, обсуждались зажигательные
статьи, а во время праздничных обедов (и такие бывали) в открытую
провозглашались тосты за революцию и Российскую республику. Декан на
собраниях неизменно присутствовал, но мер к пресечению не принимал
никаких, лишь иногда добродушно журил, причем не самых радикальных, а
всего-лишь самых шумных.
Слава энгельгардтовских вечеринок росла, иной раз, кроме своих
студентов, до двух сотен набиралось гостей из университета и всех
институтов столицы. Беспорядков не было ни малейших, и, строго говоря,
даже устав не нарушался, ведь и оркестр и буфет имели место, значит,
собрание было законным, а нигде не сказано, что во время танцев нельзя
беседовать о Марксе.
И все же, когда сведения о сборищах в Лесном дошли "куда следует",
приказано было разорить гнездо крамолы,
Александр и Анна Энгельгартды, помощник профессора Павел Лачинов и
несколько студентов были арестованы и препровождены в крепость. Следствие
проводилось поспешно, и так же стремительно закончилось. Поскольку состава
преступления найти не удалось, то не было и суда. Был только приговор.
Высочайшим указом Александра Энгельгардта, учитывая общее вредное
направление его деятельности, сослали под гласный надзор полиции в родовое
имени - сельцо Батищево, Смоленской губернии. Анна Энгельгардт и Павел
Лачинов были освобождены "по недостатку улик", а все оказавшиеся под
подозрением студенты, исключены без права поступления в университеты и
столичные институты. "Дело в Лесном" благополучно завершилось.
Власти старались, чтобы оно прошло незаметно, громкий процесс казался
нежелательным, поэтому ни одна газета словом не обмолвилась о событиях, и
если бы не письма Любавина и Меншуткина, то Соколов бы не скоро узнал,
почему перестал писать Энгельгардт. В письмах сообщалось, что химическая
лаборатория закрыта, вольнослушатели по курсу химии - отчислены, сам курс
прекращен, и что станется дальше - неведомо.
Соколов сидел на веранде своего дома. Неделю назад у него родилась
дочь, которую он, в честь Энгельгардта назвал Александрой, и теперь он
много времени проводил дома.
- Господин Соколов! Вам депеша! - из-за угла, пыля по земле босыми
ногами, выскочил мальчишка-разносчик.
Соколов сунул ему двугривенный, быстро развернул телеграмму:
"СОВЕТ ЗЕМЛЕДЕЛЬЧЕСКОГО ИНСТИТУТА БЕЗ БАЛЛОТИРОВКИ ЕДИНОГЛАСНО ПРОСИТ
ВАС ПРИНЯТЬ КАФЕДРУ ХИМИИ В ИНСТИТУТЕ = ДИРЕКТОР ПЕТЕРСОН"
Едва позволили обстоятельства, Соколовы выехали из Одессы. Николай
Николаевич без сожаления оставлял этот город. Тревожила только судьба
лаборатории и учеников, часть из которых уже вели самостоятельные работы.
Но здесь неожиданную услугу Соколову оказал Абашев. По его рекомендации в
Новороссийский университет был приглашен из Казани Владимр Марковников -
лучший ученик Бутлерова.
Узнав о том, Соколов вздохнул с облегчением: лаборатория доставалась
в хорошие руки, а что до разницы во взглядах, то Абашев упустил из виду,
что Соколов на лекциях одинаково подробно освещал и свою, и бутлеровскую
теории, и взгляды Августа Кекуле, и многое множество иных мнений
