Иванович предложил для практики в органической химии повторить синтез
анилина по Зинину. Вот я и... получаю.
- Так, так... - сказал Соколов.
Бензойную кислоту я купил, - серьезно продолжил Тимирязев, - но еще
едкая известь нужна, а ее в аптеке не нашлось.
- Известь есть на складе.
- Только она в открытой бочке, и сколько лет хранится - неведомо. Там
уже не известь, а чистый мел. Радлов присоветовал самому прокалить.
Знаете, он у Александра Абрамовича поговорку перенял: не боги горшки
обжигают. А я, значит, известь обжигаю.
- Известь жечь надо бы в горне, - поправил Соколов. - Плита не
годится, жар слаб.
- Да разве можно казенными дровами горн растопить! - нервически
воскликнул Тимирязев. - Они же сырые! Шипят, свистят, кипят, но не горят!
Спасибо сторож в темненькую пустил. Вот и приходится для синтеза анилина
дрова сушить.
- Так, так, - задумчиво повторил Соколов. - Вы, Климентий,
продолжайте трудиться, а я, пожалуй, пойду.
Он вышел на улицу, захлебнулся холодным воздухом и, прокашлявшись,
поспешил к канцелярии университета.
В тот же днь, ни на что особенно не надеясь, Соколов подал в ученый
совет обстоятельную докладную записку о необходимости учреждения при
университете особой химической лабораториии.
Совет поддержал его, хотя декан факультета Ленц, подписывая
ходатайство, сказал скептически:
- Ничего у вас, Николай Николаевич, не выйдет. Не такие витязи на
этом деле головы теряли. Чтобы с господина Делянова да деньги выжать? Не
выйдет, уверяю вас.
Действительно, в скором времени пришел ответ: "Рассмотрев предложения
физико-математического факультета о преподавании естественных наук, я
нахожу, что эти предложения совершенно основательны и вполне соответствуют
своей цели. Но, для приведения их в исполнение необходимы денежные
средства, которых, к сожалению, университет не имеет. Ходатайствовать же
об отпуске их из государственного казначейства было бы, как мне вполне
известно, безуспешно."
Так началась великая бюрократическая одиссея Николая Соколова. Он
обратился с просьбой об отпуске сумм через голову попечителя прямо к
министру. Новый министр, Головин, был прямой противоположностью Путятину.
Он не любил крайностей, противоположности старался примирять, смешивал
пшеницу с плевелами и всюду, где только мог, пас овец вместе с козлищами.
Ответ министра был уклончив: Соколову предлагалось представить проект.
Проект был представлен и немедленно начались прения:
- Использовать под лабораторию химическую аудиторию? А где тогда
читать лекции?
- Занять под аудиторию помещения во втором этаже? Но там казенные
квартиры, где в таком случае, прикажете жить педелям?
- Читать лекции в рекреационном зале? Да это же против правил!
Министр Головин любил выслушивать мнения профессоров, хотя и нечасто
им следовал, поэтому Соколов обращался теперь исключительно в
министерство. Тайный советник Иван Давыдович Делянов лишь качал головой,
грустно сетуя о неугомонном просителе, однако, в глубине души был рад, что
его самого оставили в покое.
Постепенно дело сдвинулось с мертвой точки. Начальство сообразило,
что запустение в университете производит скандал, а перестройки, с
которыми связано оборудование лаборатории, могут немного сгладить
неприглядность картины. В длинном здании с окнами на Университетскую линию
начались работы. Аудитория переносилась наверх, и с этого времени педеля
уже не пользовались квартирами при университете.
Бюджет лаборатории (еще прежней, профессорской) в год составлял
четыреста рублей. Ремонт произвели из специальных сумм, а вот оборудовать
новую лабораторию предстояло за счет бюджета. Положение складывалось
неприятное: есть место, есть желание - нет средств. Вдоль огромных окон
Соколов расставил столики, привезенные из дортуаров упраздненного
Педагогического института, экономно распределил по ним приборы и посуду с
Галерной. Больше в этих условиях ничего сделать было нельзя.
Вновь начались поиски денег. Министерство народного просвещения,
Министерство финансов, Департамент национальных имуществ... Денег не было.
Все сочувствовали благому начинанию, но средства отпускать не торопились.
А между тем, наступала осень. Соколов, еще не оправившийся от воспаления,
со страхом ожидал начала холодов. Врачи говорили: нужен отдых, диета,
регулярный моцион, поездка на воды. А он питался в кухмистерских, бегал по
пыльным канцеляриям, ночами сочинял бесконечные записки и мнения. И все
это сверх обязательных присутственных дней, а с сентября - лекций и
лаборатороных работ, котороые он все-таки начал в неустроенном помещении.
Деньги Соколов выбил. На обзаведение лаборатории выделили три с
половиной тысячи рублей. На пятьсот рублей Соколов приобрел мебели, на
остальные заказал реактивы, посуду, аналитические весы Рупрехта, другие
приборы. Подготовил помещение к приему оборудования, написал план работы
со студентами, а через день уже лежал в горячке.
Надо было серьезно лечиться. Александр Абрамович Воскресенский,
исполнявший в ту пору должность ректора, своей рукой написал за Соколова
прошение, своею же властью утвердил его, и Сокололв, едва ли не против
воли был командирован с ученой целью за границу - в Италию и Швейцарию.
- Никакого отчета с вас не спросят, - внушал Воскресенский
отъезжающему. - Лечитесь только хорошенько, иначе вы не только новых работ
не произведете, но и лекций читать не сможете.
Год лечения прошел быстро и бессодержательно. За все время Соколов
только однажды вырвался из заколдованного круга моционов и променадов,
когда ездил в Палермо к Станислао Канницаро. Где-то шла жизнь, другие
заботились открытием тайн естества, а он вышагивал по маршрутным дорожкам
с кружкой минеральной воды в руках, прихлебывая на ходу.
Но зато лечение помогло. Солнце, чистый воздух, козье молоко и
размеренная бестревожная жизнь вернули ему здоровье. Соколов окреп и
загорел до черноты. Все чаще доктор, пряча после осмотра трубку
стетоскопа, довольно напевал про себя. И однажды сказал ему:
- Очаги в легких купированы, хрипов нет. Мистер Соколофф, вы здоровы.
Если будете аккуратны, то доживете до восьмидесяти лет, чего я и себе
желаю.
В Петербург Николай Николаевич возвращался через Германию. И,
конечно, не утерпел, заехал в Мюнхен, где уже восемь лет жил его старый
учитель Юстус Либих. Либих обрадовался гостю, особенно его утешил цветущий
вид Соколова, его черный "египетский" загар. Оказывается, Ильенков успел
написать в Мюнхен, что Соколов болен неизлечимо и вряд ли долго протянет.
Несколько вечеров они провели вместе. Либих с упоением предавался
воспоминаниям о своих русских учениках, особенно об Ильенкове (милейший
юноша!) и Воскресенском (необычайно талантливый молодой человек!). Соколов
осмотрел новую лабораторию Либиха - огромную и тщательно устроенную. Она
казалась настоящим дворцом, особенно по сравнению с нищенски обставленной
лабораторией Канницаро в разоренном гражданской войной Палермо. Да и
образцовая гиссенская лаборатория не смотрелась рядом с новым зданием. Вот
только сам Либих уже не тот, годы делали свое, и никакие ассигнования на
химический институт не могли вернуть иссякавшей энергии.
Они много говорили о химии, и Соколова весьма обрадовало, что Либих
тоже не торопится принимать сторону Бутлерова в вопросе о строении
вещества.
В Петербург Соколов приехал отдохнувшим и исполненным желания
работать. Он сразу приступил к чтению лекций и упражненнию студентов по
органической химии в новой лаборатории. Лабораторию все называли
менделеевской, ведь именно Менделеев открыл ее на торжественном акте.
Многотрудные хлопоты Соколова остались для мира невидимы. Но это мало его
огорчило, тем более, что сам Менделеев никогда себе чести открытия
лаборатории не приписывал. После лечения характер Николая Николаевича
улучшился, давние обиды раздражали не так сильно, и неприязнь к бывшему
другу приняла вполне приемлимые формы соперничества. Соколов гордился, что
на его лекции ходит больше слушателей, чем к Менделееву, а во время
практикумов чистота на столах идеальная, так что лучшие студенты стремятся
попасть именно к нему.
Устроилась, в конце концов, и личная жизнь Николая Соколова. Истек
последний срок, назначенный привередливым генералом.
Тысяча восемьсот шестьдесят четвертого года ноября девятого дня
коллежский ассесор Николай Парамонов Сокололв был повенчан в церкви
святого архистратига Михаила, что в Инженерном замке, с девицею Мариею
Николаевной Пургольд.
Церковь Инженерного замка была облюбована интеллигенцией, священник
Алексий Пирогов нагляделся на всякие свадьбы. Частенько гости во время
венчания стояли столбом и даже не крестились. А бывало и так, что жених с
невестой, едва дождавшись окончания обряда, пожимали друг другу руки и
разъезжались в разные стороны. Но сегодня была настоящая свадьба,
нигилистами здесь и не пахло, и Алексий Пирогов, приглашенный на
праздничное застолье, от души желал молодым благополучия.
К сожалению, добрый пастырь изрядно коонфузил гостей и терзал невесту
тем, что упорно величал жениха Николаем Парамоновичем. А что делать, в
документах Николай Николаевич был записан именно так. Смешная и глупая
история произошла с его именем. Батюшка Николая Николаевича был так
обрадован рождением первенца, что пил беспробудно целый месяц, на крестины
был привезен пьяным до изумления и в ответ на вопрос дьяка, как зовут
родителя, мог только мычать. Зато у деда достало разумения выйти вперед и
возгласить своенравно: "Парамоон Иванович мы!", - что и было записано. И
потащил Николай Николаевич по жизни неблагозвучное, а для дворянина так и
вовсе неприличное не отчество даже, а дедчество. Хотя, во всех документах
кроме самых строгих писался Николаевичем.
Мария оказалась примерной женой. Другого слова для ее обозначения не
имелось. Она образцово вела хозяйство, было ровна и приветлива, в дела
мужа никогда не вмешивалась, не осуждала их и не обсуждала. Так что иной
раз Соколов завидовал Энгельгардтам, которые жили может быть не столь
мирно, но зато были единомышленниками.
Когда в обществе пошли разговоры о женской эмансипации, Анна
Энгельгардт первой из русских женщин пошла на службу, поступив приказчиком
в книжный магазин Серно-Соловьевича. Скандальное это событие до сих пор
живо в памяти многих, но немногие знали, что смелый поступок в первую руку
был продиктован бедственным финансовым положением семьи. В мае 1862 года у
Энгельгардтов родилась дочь Вера, скромного жалования на жизнь теперь
вовсе не хватало, прощением штрафа поручику Энгельгардту государь велел
повременить, и даже в отставку выйти не удалось; Энгельгардта обязали
служить безо всякой надежды на повышение еще шестнадцать лет.
Единственной отдушиной было, что опальному поручику удалось
устроиться совместителем в недавно реорганизованный Институт Сельского
хозяйства и Лесоводства, читать там любимую химию и вести практические
занятия по химии земледельческой, аналитической и прочим, какие найдет
нужным. Собственно, лаборатории еще не было, молодой профессор, не имеющий
даже кандидатской степени, создавал ее на голом месте.
Хотя в шестьдесят четвертом году это было не в пример легче, чем год
назад. Первые три с половиной тысячи, выбитые Соколовым, взорвали
твердыню, теперь, по уставу 63-го года университеты не просто могли, а
