обязаны были иметь учебные лаборатории, а на их содержание ежегодно
выделялось по... три с половиной тысячи рублей. Вместе с тем и другим
институтам стало легче обзаводиться лабораториями. Таков был результат
деятельности Соколова в ученом совете при министерстве.
Но Соколов не праздновал победу. Его здоровье опять ухудшилось, а
вместе с болезнью вернулись обидчивость, хандра, нервная бессонница и
тяжкая усталость по утрам. Собственных исследований Соколов не возобновил,
только читал лекции и упражнял студентов.
А тем временем, приближались новые неприятности.
31 января 1865 года доцент Петербургского университета Дмитрий Иванов
Менделеев защищал в ученом собрании университета докторскую диссертацию "О
соединении спирта с водой". Оппонировали на защите доктор Соколов и
магистр Пузыревский. Соколов, вообще острый в споре, на защитах бывал
особенно резок и не собирался изменять себе и на этот раз, хотя и понимал,
что это не улучшит его отношений с Менделеевым. Так и случилось. Сам
Менделеев был доволен ходом защиты, сильная критика его не пугала, но по
факультету пополз слушок, что старое недоброжелательство вновь воскресло и
перерастает в открытую вражду. Говорили, что Соколов видит в новом докторе
соперника и боится его.
Обвинение, при всей его абсурдности, показалось Соколову
непереносимым, и, когда ему предложили кафедру чистой химии в
Новороссийском университете, что ожидался открытием в ближайшие месяцы, он
с радостью согласился и весной 1865 года уехал прочь из Петербурга, от
кашля и ледяного тумана, от интриг и сплетен к благословенным черноморским
берегам, где ожидал найти хотя бы покой и немного здоровья.
* * *
Раздвоенный на манер рыбьего хвоста язычок пламени с чуть слышным
шипением вырывался из горелки, озаряя кабинет желтоватым светом, уже не
ослепляющим глаза, как час назад, теряющимся в призрачной утренней
голубизне за окном. Только чистый лист бумаги на столе четко белел,
отражая свет. Пока Соколов сидел задумавшись, руки продолжали механинчески
делать дело: все документы разобраны, подколоты, а перед ним девственный
лист бумаги. В 1865 году его дела были очень похожи на этот лист: жизнь
предстояло начинать сначала.
Приехав в Одессу, Соколов деятельно взялся за работу. Из старого
здания на Дворянской улице факультет был переведен в дом на
Преображенской, заново перестроенный, где чуть не весь первый этаж отвели
под лаборатории. В первые годы деньги отпускались щедро; Соколов сумел
отгрохать такие хоромы, что до той поры никому в России и не снились.
Одних приборов было куплено за границей на двадцать четыре тысячи франков.
Назначенный лаборантом бывший аптекарь Либек только головой тряс, читая
мудреные названия на требованиях Соколова.
После утверждения Соколова ординарным профессором, правительствующий
сенат произвел его разом в статские советники - чин генеральский - а
коллеги по факультету избрали петербургскую знаменитость деканом. Огорчало
одно: студентов в новом университете училось пока немного, а еще меньше
было толковых сотрудников, годных работать в обставленной дубовой мебелью
лаборатории. Соколов писал в Киев, где преподавал Петенька (давно уже Петр
Петрович) Алексеев, в Петербург Меншуткину, защитившему магистерскую
диссертацию и теперь мыкавшемуся без места, в Харьков, куда перевелся из
Горок Тютчев. Но Меншуткин сумел устроиться в Петербурге, остальные не
хотели сниматься с насиженных мест. Двадцать пять больших и удобных
комнат, отведенных для лаборатории, пустовали.
Лишь в конце шестьдесят пятого года появились там первые студенты, и
тогда же Соколов обрел деятельного и талантливого помощника. Александр
Вериго, знакомый Соколову еще по трудам на Галерной, согласился приехать в
Одессу. Работа по-немногу стала налаживаться, но тут же, словно по
волшебству, начались неприятности.
Прошло очарование новизны, отпускаемые средства сократились чуть не в
десять раз. Однако, Соколов продолжал улучшать лабораторию, что ему, как
декану, было не особо трудно. Образовалась передержка, которую Соколов
предложил покрыть из сумм, назначенных на личный состав. Тут и разразилась
буря.
До этого момента Николай Николаевич даже не представлял себе, что
такое провинциальная интрига. Почетно иметь благородным соперником Дмитрия
Менделеева, но не дай бог никому связаться с господином Палимпсестовым.
Большинство профессоров юного университета были либо заслуженными
старцами, законно рассматривавшими назначение в Одессу как синекуру, либо
достались Новороссийскому университету от Ришельевского лицея. Все они
были равно возмущены Соколовым.
- Одна тысяча шестьсот пятьдесят семь рублей восемьдесят восемь
копеек из сумм на личный состав! Ведь эти деньги могли быть выплачены в
виде премий! Quelle canaille! профессор Лапшин не расширяет же кабинет
физической географии, и профессор Абашев ни копейки не истратил на
техническую лабораторию! Иван же Иустинович Палимпсестов так даже сам
уведомлял о нежелательности пополнения агрономического кабинета. Господин
ректор отказался от специальной математической аудиториии, чтобы за ее
счет расширить ректорскую квартиру. Именно так поступают рачительные
хозяева! А профессора Мечников, Ценковский и особенно Соколов
ходатайствуют, просят, требуют и даже делают передержки!
В скором времени университет представлял собое зрелище попросту
неприличное. Ни одно собрание не обходилось без выяснения отношений.
Соколов, Мечников и Ценковский сражались спина к спине, доказывая, что
полезнее было бы приобрести новые препаративные микроскопы, чем тратить
деньги на покупку земель для отдачи их в личное пользование господам
профессорам.
Противную партию возглавлял ректор университета Иван Дмитриевич
Соколов. Чтобы различать двух Соколовых из называли "ректор" и "химик".
Иван Дмитриевич был когда-то неплохим математиком, но уже давно забросил
тригонометрию, которй занимался в молодости, и жаждал лишь покойного и
обеспеченного житья. В Соколове-химике он увидел личного врага, всячески
старался ему досадить, не брезгуя при этом ничем. Зная больное место
Николая Николаевича, он даже издал специальный приказ, требующий, чтобы
соперник везде и всюду именовался Николаем Парамоновичем. Приказ произвел
обратное действие: в отчетах совета и в университетский записках
Соколова-химика стали писать без инициалов, а его врага и вовсе уж
обезличено - ректор.
Собирание такого рода маргарит отнимало изрядно времени, сил и
здоровья. Но все же, едва лаборатория пришла в приемлимый вид, как Соколов
взялся за работу. Мария Николаевна, безвыездно жившая с новорожденным
Коленькой на дачах Малого Фонтана, почти не видела мужа.
Никакие споры с палимпсестовыми не могли отвлечь Соколова от главного
дела: спора с Бутлеровым. Бутлеров для доказательства своей точки зрения
синтезировал причудливые одноосновные спирты. Они показывали все свойства
частично металлизированного водорода, но не окислялись в привычных для
спиртов условиях. Ни в одной из статей Бутлеров не упоминал о Соколове, но
само направление его работ говорило, что он непрерывно спорит с
предшественником, утверждает свою правоту, а сделать это можно, лишь
доказав, что закон образования и окисления спиртов иной, нежели полагает
Соколов.
В свою очередь, Николай Николаевич вернулся к производным
глицериновой кислоты. За эти годы глицериновую кислоту испытывали мсногие
химики и в том числе Федор Бейльштейн, получивший из подаренных Соколовым
образцов иодистое соединение, изомерное с иодпропионовой кислотой.
Действие окиси серебра на органические соединения иода - давний и верный
способ получения новых спиртов, и потому, едва статья Бейльштейна
появилась в либиховских Анналах, как не менее десятка химиков начали
подобные изыскания. Результаты получались противоречивые, нечеткие, и
постепенно интерес к ним упал.
Тогда-то, после двухлетнего перерыва подключился к работе Соколов.
Он-то хорошо знал, как нежны и капризны производные глицериновой кислоты,
как легко они разлагаются, теряют воду, переходят в простейшие кислоты.
Реакции Соколов проводил в самых мягких условиях, во время выделений и
кристаллизаций никогда не нагревал растворы, хотя это растягивало простые
операции на многие недели. Но зато он сумел получить еще одну кислоту,
изомерную молочной, но вполне от нее отличную. Молочных кислот оказалось
более, нежели допускала теория Бутлерова.
"Факты, не объясняемые существующими теориями, наиболее дороги для
науки, от их разработки следует по преимуществу ожидать ее развития в
ближайшем будущем", - писал Бутлеров в одной из статей. Теперь такие факты
имелись у обеих теорий.
Статью о молочной кислоте Соколов поместил в "Записках
Новороссийского университета", хотя в Одессе почти не было людей,
способных понять ее. Общество восприняло публикацию лишь как попытку
доказать, что деньги на обзаведение лаборатории трачены не зря. Профессор
нравственного богословия протоиерей Павловский выразил общее мнение,
отечески попеняв Соколову:
- Многие тысячи трачены на оное молочное скисание, храм же
университетский стоит пуст и неблаговиден.
- Деньги трачены на науку, как и пристойно университету, - возразил
Соколов.
Отец Михаил, добрейший человек, шумно вздохнул, но продолжал
увещевать строптивца, призвав на помощь авторитет преподобного Иоанна
Вишенского:
- "Поеретичели вси обитальницы Малой России и от бога далече
устранишася, к неверию и зложитию припрагше, егда на мирскую мудрость ся
полакомили".
"Братие, не высокоумствуйте..." - вспомнил Соколов, но говорить не
стал, лишь улыбнулся, произнес: "Грешен, батюшка", - и пожертвовал на
восстановление иконостаса церкви святых Кирилла и Мефодия двадцать пять
рублей.
Мир с Павловским был восстановлен.
А Одесса оставалась прежней. Зимой было холодно и слякотно, мокрый
снег сменялся дождем, город отсыревал не хуже северного Петербурга. Летом
солнце раскаляло немощеные улицы, клубы ядовитой пыли носились между
домов, свет резал глаза, жара терзала больную грудь. А ведь многие
иногородние профессора приехали сюда потому, что сильно скудались
здоровьем и поверили рассказам врачей об итальянском климате города.
Быть может, если в городе насадить сады и вымостить улицы, он и стал
бы пригоден для житья, но в теперешнем виде жить в Одессе было
положительно невозможно. Соколова изматывал непрестанный кашель, в груди
клокотала тягучая со сгустками крови мокрота, нервы раздражились до
крайности. Особенно выводил из себя не смолкавший ни днем, ни ночью стон
горлинок под крышами. Соколов стал зол, нетерпим и уже своей охотой
ввязывался в факультетские распри.
И так было не с ним одним. Академик Билярский - не старый еще
мужчина, страдавший как и Соколов грудным катаров, сгорел в несколько
месяцев. Открылось кровохаркание у приятеля Соколова доцента Модестова и у
недруга - Абашева. За пять лет четыре профессора сошли с ума. Так что не
удивительно, что вскоре началось бегство из университета приезжих
преподавателей.
Единственным петербуржцем, на кого губительный черноморский климат не
оказывал действия, был Александр Андреевич Вериго. Он взял в свои руки
управление лабораторией, занятия со студентами, число которых приближалось
к сотне, хорошо и много работал сам. После защиты магистерской диссертации
