что сказал чересчур много.
Она сидела все еще прямая, все еще в маске. Она сказала, очень
спокойно:
- Ты достаточно наказал меня, перестав любить, тебе нет нужды
наказывать меня еще и словами.
Мне было стыдно. Стыд никак не сочетался с настроением радости и
победы, которое я испытывал до этого. И именно это мне было труднее всего
простить ей.
- Прости, - сказал я. Это прозвучало жестко и недобро, я сам слышал
это. - Не будем больше об этом.
- Слишком много сказано, - ответила она.
Я ждал, что она заплачет, как уже ждал однажды. Тогда она не
заплакала, не заплакала и сейчас. Если бы она заплакала, я бы подошел к
ней. Она не плакала, и я не подошел.
- Завтра будет охота, - сказал я. - Я принесу тебе что нибудь.
Она поблагодарила, и я ушел.
После той неприятной встречи она была вежлива и почти не говорила со
мной, и я придерживался того же. Я стал вспоминать другие случаи, когда
она вела себя странно и была упрямой. Я начал презирать ее, как я презирал
других женщин, которые претендовали на меня, а мне не нужны были их
притязания. Но сам я не осознавал, что презираю ее. Она видела это лучше
меня. Я проводил с ней меньше времени, чем когда-либо, все больше с моей
девушкой в палатке Котты. Меня больше не трогало то, что Тафра не снимала
шайрин в моем присутствии. Я едва замечал это. Я страстно мечтал увидеть
только лицо Демиздор.
Так моя мать сидела одна, разбухая от семени Эттука, и страх, который
однажды ясно читался в ее газах, спрятался где-то глубоко в ее мозгу.
Котта приносила ей лекарства, и она надменно выпивала их, не произнося ни
слова. Даже ее муж не приходил больше к ней. Он не хотел ее больше. Если
бы она принесла ему еще одного мальчика, ее благополучие расцвело бы, как
пышный цветок, но если это будет девочка или болезненный мальчик, ее не
ждало ничего хорошего. Возможно, она видела себя повторением судьбы Чулы,
но у Тафры не было ни родителей, ни друзей. Что до меня, то узы были
порваны.
В те месяцы моего триумфа, моего голода и страстного предвкушения над
моей матерью Тафрой сгустились тени, чернее Ночи Сиххарна.
Я женился на Демиздор по обычаю племени в кольце огня, перед Силом.
Он не хотел, но я заставил его. Я чувствовал свою силу в тот год и знал,
как ею воспользоваться. Он вращал глазами и брызгал слюной, выплевывая
свои заклинания через оскаленный рот, но обвенчал-таки нас.
Я позаботился, чтобы моя свадьба не была похожа на другие. Я
преподнес много подарков и принес к столу много мяса убитых мной самим
зверей и бочку крепкого малинового напитка, которую увез после налета на
городской дворец-форт и сохранил. Я подарил Эттуку одну из моих городских
лошадей, и он натянуто усмехнулся. Две или три кобылы собирались
жеребиться, так что это не было для меня большой потерей.
Я сказал Демиздор, чтобы она надела серебряную маску-рысь, и цветочки
из янтаря в ее топазовых волосах выглядели почти красными. Моуи пришли со
своим вечным обменом, и я достал у них материю, тонкое белое полотно с
зелеными и бронзовыми полосками. Мока, выбиравшая материю, тараторила им
про Демиздор, гордясь достоинствами моей новой невесты, как она гордилась
бы новым бронзовым котлом. Мока была довольна тем, что имела: своим
мужчиной, детьми и домашним очагом. Демиздор была военным трофеем, чем-то,
что увеличивало мое процветание и поднимало статус. Для Моки, может быть,
Демиздор не была даже человеком, просто еще одним богатым приобретением
для украшения палатки.
Руки Демиздор блестели бронзовыми и серебряными браслетами, а шея -
золотыми обручами. Она вошла ко мне в огненный круг подобно дочери вождя.
Но за открытыми прорезями маски ее зеленые глаза блестели презрением. А с
другой стороны, когда я взял ее за руку, она дрожала, и грудь ее
вздымалась под кисейной тканью, как от бега. Она хорошо знала, что ее
ждет.
Я был рад, что заставил ее ждать, дал время погореть немного, как
горел я сам.
Свадебный пир устраивается для мужской половины вокруг центрального
костра крарла. Задолго до его окончания невеста идет в палатку, и вскоре
жених встает и отправляется вслед за ней.
Скачущие огни костра, крики и тосты и переходящие из рук в руки чаши
были бессмысленной интерлюдией между отбытием моей женщины и моим уходом к
ней. Когда я поднялся, ночь окутала меня, голова моя звенела, и на всей
земле была только одна дорога, та, что вела меня к ней.
Ряды палаток были темными и пустыми, только кое где светились красным
светом жаровни да какая-нибудь женщина суетилась, припозднившись со своей
работой. Свет горел только перед палаткой Котты, и она сама сидела перед
лампой. Когда я проходил мимо, слепая женщина безошибочно окликнула меня
по имени.
- Тувек, прежде, чем ты пойдешь туда, куда ты идешь, лучше тебе
узнать кое-что.
Я рассмеялся, я был немного пьян - от возбуждения, а не от вина.
- Ты думаешь, я не знаю своего урока?
- Я думаю, ты знаешь его достаточно хорошо, - сказала она. - Ты не
знаешь другого.
- Чего же тогда? Давай, Котта, я ждал этого несколько дней. У ночи
только часы, и я не хочу терять их здесь.
Она встала и приблизилась ко мне.
- В моей палатке, - сказала она, - эшкирянка говорила со мной, как
женщина с женщиной в час нужды. Она из благородного рода, рыцари и супруги
их королей. Она была подругой одного из золотых масок, которые бросились
на свои кинжалы в крепости: принца. Она считала это почетным, а ты лишил
ее этого...
- Это прошлое, - сказал я. - Теперь наступает будущее.
- Может быть. Птица в ее груди трепещет крыльями из-за тебя, но
голова осуждает ее. У меня в доме много лекарственных эссенций и ядов.
Есть маленький каменный кувшинчик, одна-две капли из него хороши против
боли в ногах у стариков, но если больше одной-двух капель, сердце
остановится. Твоя эшкирянка расспрашивала меня об этих вещах и, поскольку
она будет женой сына вождя, я ответила ей.
У темноты выросли острые края, и вино скисло во рту.
- И что же, Котта?
- Каменный кувшинчик ушел с твоей невестой, - сказала Котта. - Она
взяла его. Она знает, что Котта слепа, и думала, Котта не заметит. Но у
Котты свой способ видеть.
Я застыл, отупев от ее новости. Ярость белой волной захлестнула
глаза.
- Значит, она отравит меня, - сказал я. - Но умрет она.
- Колодец глубже, чем ты думаешь, - сказала Котта. - Я предупредила
тебя, чтобы ты остерегался, но испытай ее прежде, чем действовать.
Я уже поднимался по тропинке.
Кровь барабанила в висках. Миллион уловок голубями кружился в моей
голове. Примерно в шести шагах от моей палатки я представил, как я найду
ее, она даже убийство затмит своей красотой. И я уже знал, как
действовать, будто планировал целый месяц.
Я открыл полог палатки.
Свет внутри был неяркий. Ее волосы и тело казались сотканными из
света. Она была в маске - мне предстояло снять маску в эту брачную ночь -
но она сняла одежду и ждала меня, лежа на локте, одетая в свое тело, в
другом одеянии не было необходимости. Это была городская поза, поза
куртизанки в ожидании принца. Она показывала ее всю, и в то же время
скрывала, превращая в тайну. Тени, извиваясь, скользили между ее бедрами;
изгиб ее талии, подчеркнутый ее позой, был опоясан серебряным отсветом
лампы. Ее волосы прятали ее груди и не прятали; в такт ее дыханию
сверкающие пряди раздвигались подобно травам на морских волнах. В другой
руке, опиравшейся на бедро, она поддерживала серебряную чашу, невестин
напиток, который должна была предложить мне, символ ее самое.
- Видишь, воин, - сказала она, - я подчинилась вашим обычаям.
Если бы я вошел туда, пьяный от желания, возможно, я бы не усомнился
ни в чем. Но сейчас я видел, что плод был слишком сладок, паутина сплетена
так, чтобы поймать меня наверняка.
Мой нож надежно висел на боку. Сейчас посмотрим, думал я, и моя жажда
утонула в черной ночи в моей душе. Но я подошел к ней с горящими от
нетерпения глазами, как она и добивалась.
Я не проглотил ничего из того, что было в чаше, но сделал вид, что
выпил немного. У напитка был странный запах, очень слабый. Я никогда бы не
заметил, если бы не был предупрежден.
- Ваше городское вино горькое, - сказал я ей. - Оно никогда не
казалось мне таким раньше.
Ее глаза под маской смотрели прямо. Она подготовилась именно к такой
сцене.
- Тогда не пей больше, - сказала она.
- Чтобы хороший напиток пропал даром? - Я сделал вид, что снова
проглотил его. Потом я протянул руку и снял маску с ее лица.
Она была очень бледна, этого она не могла скрыть, и губы у нее
дрогнули. Глаза расширились в ожидании.
- Демиздор... - сказал я, как будто что-то меня удивило. Потом я
выронил чашу, и разбавленное снадобьем вино пролилось на ковры.
Она сжалась в комок и отпрянула от меня.
Я достаточно насмотрелся на то, как мужчины умирали, так что был в
состоянии имитировать смерть. Если бы она была не так взволнована, она бы
вспомнила, что сердца мертвых не стучат, как мое, что, как бы ни было
слабо дыхание, его можно заметить. Но она была так уверена, что убила
меня, что не стала проверять.
Я смотрел на нее из-под век, холодея от ожидания, что она станет
делать, и моя рука лежала неподвижно наготове, рядом с моим ножом.
Сначала она не двигалась. Когда же она пошевелилась, что-то блеснуло
на ее щеках в свете лампы. Она плакала; я никогда не видел ее слез раньше,
даже когда ее любовник заколол себя, даже когда я взял ее как рабыню или
когда Чула изрезала ее расческой.
Она медленно подползла ко мне на коленях.
Женщины как-то говорили мне, что мои ресницы были гуще девичьих. Их
густота, несомненно, сослужила мне службу, я мог наблюдать за Демиздор
сквозь них без особого труда, а она об этом не догадывалась.
Она начала говорить на своем языке, но мое имя звучало в нем. Она
раскачивалась, как женщины племени над своими мертвыми мужчинами, и когда
свет лампы падал на нее, она была так красива, что я уже готов был выдать
ей, что жизнь в трупе еще теплится. Но вдруг она наклонилась и схватила
мой нож так быстро, что я не успел остановить ее.
На мгновение я предположил, что она разгадала мой обман и собиралась
убить меня снова и наверняка. Но через какую-то долю секунды, так быстро,
что я едва успел прийти в себя, я увидел, в каком направлении движется
нож.
При этом я ожил. Она этого не ожидала, считая меня мертвым. Я схватил
нож и отбросил его, дернул ее вниз и повернул так, что она оказалась подо
мной.
- Что это? - сказал я хриплым голосом, как будто и вправду был
полумертвый. - Убить меня, потом умереть вместе со мной? Это была бы
прекрасная свадебная ночь.
Она не казалась напуганной, больше потрясенной, на что у нее была
кое-какая причина.
- Меня предупредили, - сказал я. - Это было понарошку. Я не отравлен.
Если ты хотела, чтобы я был убит, зачем плакать по мне?
Она все еще плакала. Слезы скатывались в ее волосы.
- Двадцать ночей я собиралась с мужеством для этого, - сказала она. -
Я не могу жить с тобой. Но когда это было сделано...
- Ты не плакала и не умерла за своего мужчину в крепости, - сказал я.
Она закрыла глаза. Ей незачем было говорить мне. Несмотря на решение
убить меня, она любила меня, и несмотря на мой гнев, я не мог убить ее,
остановив ее собственную руку с ножом, намеревавшуюся сделать это.
Я провел рукой по плавным изгибам и впадинкам ее тела, лежавшего подо
