- Подожди, Тувек Нар Эттук, - увещевал Финнук. - Она сделала
глупость, и ты должен побить ее. Но не выбрасывать же ее за это. Как же
твои сыновья?
- Они не сыновья мне. Я отказываюсь от сыновей этой матери. Может
быть, она и в этом была нечестна со мной. Мне что же, покрывать ее
распутство?
Он тяжело топтался вокруг своего костра, бросая свирепые взгляды, в
растерянности.
- У нее было приданое, - сказал он наконец.
К этому я был готов. Я швырнул рядом с Чулой кожаный мешок с золотыми
кольцами, военными трофеями, стоившими больше, чем то, что он дал мне с
Чулой, не вернув изумруд, который теперь носила Тафра. Он тут же указал
мне на это.
- Эшкирская рабыня, которую испортила твоя потаскушка, принесла мне
корсаж из изумрудов. Финнук может прийти и выбрать.
Он покачал головой. Он не хотел сдаваться на этом, но не мог найти
выхода. Кроме того, я выглядел злым, бешено злым, как бык, которого не
пускают к коровам. На самом деле я не был так зол, только опьянен массой
новых до боли эмоций. Я выкраивал себе одежду по своим меркам, и Финнук с
его дочерью попадали за линию среза.
- Тувек-Нар-Эттук, - сказал он, - она недостойная пыль. Она огорчила
тебя, и я ее проучу. Я подержу ее в палатке моих женщин несколько лун. А
потом ты решишь.
Я пожал плечами.
- Это мне безразлично. Бери ее и бери золото. Мне она не понадобится,
пусть даже упадет луна.
При этих словах Чула поднялась. Она рванула на себе волосы и
пронзительно закричала:
- Тувек! Тувек! Тувек!
Безумнее ее глаз я еще не видел. Они говорили мне о моей
несправедливости к ней, мне стало неприятно. Но в моем мире не было места
ни для кого, кроме одной.
- Я женюсь на эшкирской женщине скорее, чем возьму эту кобылу, -
сказал я.
И я пошел прочь от костра Финнука, и снова позади меня царило
молчание, только потрескивал огонь.
После этого я пошел к Котте. Она встретила меня у полога.
- Я пришел за эшкирянкой, - сказал я.
- Неужели, воин? - сказала Котта. - Я обработала рану, но у нее жар,
у твоей рабыни. Если ты возьмешь ее в свою палатку и ляжешь с ней, ты ее
убьешь. Городские женщины по большей части несильные, и она не выдержит
этого.
- Тогда я не лягу с ней, - сказал я. - Пусть остается здесь.
Слепые глаза Котты, которые, казалось, все видят, нервировали меня.
- Это новая болезнь, - сказала она. Но когда я нырнул в палатку, она
добавила: - Тафра еще не видела своего сына сегодня вечером, я думаю.
- С Тафрой будет ее муж, - ответил я. - Я пойду завтра.
В палатке целительницы стоял сумрак, темный дымный свет. Демиздор
лежала на коврах, голова ее была отвернута от меня. Я увидел, что она без
маски; только легкая кисея ее светлых волос скрывала лицо. Сердце у меня
так забилось, что палатка запрыгала перед глазами. Но я подошел к ней
спокойно.
- Демиздор, - сказал я, - я отвел эту женщину назад к ее отцу. Другие
мои жены не обидят тебя. А когда закончится время битв, и мы придем на
летнюю стоянку, я женюсь на тебе. Ты будешь моей первой женой вместо Чулы.
Очень тихо она спросила:
- Смогу ли я вынести эту ни с чем не сравнимую честь?
Под цветком все еще была гадюка, как я убедился. Я не ответил. Я
приподнял пелену белокурого шелка с ее щек и нежно повернул ее лицо к
себе. Ресницы ее дрогнули, как во сне; она ни за что не хотела смотреть на
меня.
- Ты будешь носить городскую маску, - сказал я. - Не серебряного
оленя, та у другой. У меня есть лучше, серебряная рысь с янтарными
украшениями для волос. И я достану для тебя тонкой ткани у моуи. Она будет
лучше для твоей кожи.
- Почему ты утруждаешь себя ухаживаниями за мной, воин? - проговорила
она. - Я твоя собственность. Ты можешь использовать меня в любое время,
как пожелаешь.
И тогда, я не мог бы объяснить как, но я понял - может быть, по ее
глазам или тону, который не был холодным и резким, как раньше, - что она в
тех же сетях, что и я.
Я наклонился и поцеловал ее. Несмотря на болезнь, губы у нее были
прохладные и свежие. Она схватила мои руки и прижала меня к себе. Я
никогда не мог представить себе, что нечто подобное может сделать меня
счастливым.
Однако когда я отпустил ее, она отвернулась от меня и снова спрятала
свое лицо, шепча на своем языке, который я не мог больше понимать. Ее
любовь ко мне, должно быть, бродила в ней уже какое-то время,
превратившись против ее воли в вино, которое я только что попробовал.
Тогда мне не пришло в голову, что ей стыдно смотреть мне в лицо, что она
может считать унизительным для своей крови и гордости и даже сомневаться,
в своем ли она уме, если страстно желает того, на кого ее род плюет.
Я вышел из палатки Котты, окрыленный победой, убежденный в своем
счастье.
Пусть ни один мужчина не считает себя счастливым, пока боги не
поставят клеймо счастья на его спине.
2
Бои и налеты месяца Воина прошли, и зеленый месяц, что наступает
после него, тоже прошел; был месяц Девы, месяц свадеб, и крарл обосновался
среди диких полей и садов и оседающих белых камней на восточных пастбищах,
когда Демиздор пришла в мою палатку.
Она долго была в лихорадке, а потом ослабла и была хрупкой как
листочек. Очень многое могло бы сказать мне, как она боится прийти ко мне,
но я все еще был глуп и, видя желание в ее глазах и прикосновениях, думал,
что битва выиграна. Зная, что она еще больна и слаба, я оставил ее на
попечении Котты в ее палатке. Здесь Демиздор обитала, ни с кем не общаясь,
кроме целительницы и меня. Хорошо, что она находилась под моим
покровительством. Я знал, что женщины крарла ненавидели ее за ее красоту и
отличие от них - повторялась история Тафры. И Тафра тоже ненавидела
Демиздор, по этому поводу Котта и моя мать ссорились. Я не знаю, какие
слова произносились и какие угрозы сулились. Конечно, у Котты не было
другого выбора, она должна была приютить эшкирянку, так как я приказал ей.
Вскоре Демиздор оправилась настолько, что могла ездить верхом на муле
за мулом Котты во время наших путешествий - до этого она ездила в
паланкине, закрепленном между двумя лошадьми, с навесом от солнца, такое
удобство обычно предоставлялось женщинам после родов, если крарл был на
переходе. Когда каждый вечер разбивался лагерь, Демиздор сидела перед
палаткой Котты без дела, на что не отважилась бы ни одна женщина крарла.
Когда зажигались лампы, я приходил навестить ее, потому что не мог
держаться в отдалении.
Мы не вели серьезных разговоров, редко прикасались друг к другу. Для
утоления моего голода это было меньше крошки, и язык ее все еще был остер.
Она выговаривала мне за мою дикость, насмехалась надо мной; кляла наше
невежество, отсутствие книг и музыки; наше отношение к женщинам и самим
себе. Я все это сносил, потому что ее глаза опровергали ее слова. Ее глаза
теперь смотрели на меня, как смотрели и другие женские глаза. Отчасти я
радовался моему воздержанию и готов был ждать, пока она окрепнет, прежде
чем спать с ней, потому что она тоже ждала; это было ясно. Она хотела меня
- пусть я был шлевакин (городское слово для обозначения варвара,
мерзавца). Поэтому я заставил ее ждать, как она заставляла ждать меня,
хотя почти каждую ночь мои сны были заполнены ею. И когда я отсутствовал
одну-две ночи во время битв или грабежей, я постоянно думал о ней и никого
не брал в свою постель. С тех пор, как я стал мужчиной, я никогда так
долго не бывал без женщины, но я знал, что пир приближается.
Между тем я оставил Чулу в палатке ее отца. Я не отрекся от нее
формально перед священником; после первой буйной сцены я утратил интерес к
этой драме. Официально Чула оставалась моей женой, но никто не заблуждался
относительно того, что я ее выгнал. Финнук упорно держался за надежду, что
я смягчусь, и не приходил за изумрудом, который я предлагал ему взять, но
оставил себе золото. Я никогда не видел ее в крарле. Думаю, они специально
держали ее подальше от моих глаз.
Я сказал, что Демиздор была моим миром в те месяцы. Из-за этого я не
замечал других вещей. Из-за этого я даже получал больше ранений в
сражениях, стан менее внимательным, но никогда все-таки не был настолько
бездумен, чтобы позволить себя убить. Однако я совершенно был слеп по
отношению к Тафре. Впоследствии я проклинал себя за свою глупость. Но и
проклятия и мудрость опоздали.
Я пошел навестить мать на следующий день после налета на скойана,
когда я отнес Демиздор к Котте и бросил Чулу назад к Финнуку.
Тафра сидела прямая, как копье, но тело ее уже располнело, наливаясь
из-за того, что росло в нем. Мне не нравился этот вид, эта зараза, которую
Эттук наслал на нее. Ее лицо было спрятано под шайрином, и она не сняла
его. На ней не было изумруда Чулы, который я отдал ей годы назад. Она
протянула его мне на ладони.
- Ты пришел за этим, Тувек? Так как ты отказался от нее, пусть лучше
драгоценность будет у нее. Это было ее приданое.
- Ну и ну, мать, - сказал я. - Я не предполагал, что ты печешься о
правах Чулы.
- Если не за драгоценностью, то зачем ты пришел ко мне?
- Да чтобы увидеть тебя, - сказал я, - поздороваться с тобой. Меня
ведь не было в крарле, или ты забыла?
- Я ничего не забываю, - сказала она. - Мука матери в том, что она
ничего не забывает. Я помню твое рождение, помню тебя у своей груди. Я
помню, как ты рос, чтобы стать моей гордостью. А теперь я для тебя ничто.
Забывает сын, - голос у нее был горький, старый и сухой, как шелуха. Я
знал о капризах женщин во время беременности и не придал этому значения.
- Ну вот, я здесь, я пришел навестить тебя.
- Я и вчера здесь была, - сказала она. - Ты не пришел. Ты предпочел
пойти к своей городской шлюхе, ведьме с бледными, как свиной жир,
волосами, которая тебя околдовала. Ты совсем не слушаешь моих
предупреждений? Я теперь так мало значу для тебя?
Это был извечный плач матери по сыну. Я мог бы распознать его и
повести себя с ней иначе, но ее скрытое маской лицо, ее высохший голос и
женская глупость рассердили меня. Я надеялся, что с этими зловещими
предсказаниями злых чар покончено.
- Не испытывай мое терпение, - сказал я. - Ты знаешь, какие между
нами отношения, между тобой и мной. Ты же знаешь, что у меня с эшкирянкой.
- Я знаю, что ты женишься на ней.
- Итак, ты знаешь.
- Да, и ты думаешь, что это не колдовство, которым она одурманила
тебя, она - рабыня, а ты - воин, и чтобы ты женился на ней священным
браком?
- Достаточно! - закричал я. Я никогда не встречал такой глупости со
стороны Тафры, такой навязчивой болтовни о духах. - Ты, моя мать, тоже
была пленницей из чужого племени, захваченной во время налета, рабыней
копья, шлюхой Эттука, пока он не ввел тебя в огненный круг и не сделал
своей женой. Что же, ты тоже околдовала его, мать? Если так, ты сделала
плохой выбор. Когда я стану мужем моей эшкирской рабыни, женщины не
осмелятся порочить ее, а мужская половина учить своих сыновей обзывать ее,
как всю мою жизнь они поступали с тобой. Твой красный боров хвалит тебя,
как хвалят свиноматку, и рассказывает всему племени, как он ездит на тебе
верхом и хвастается, что спаривается и с другими. С тех пор, как я начал
ходить, я сражаюсь, и когда был мальчиком, и когда стал мужчиной, потому
что я твой сын, а он не позаботился о твоей чести, поэтому и о моей. Когда
у Демиздор будут от меня сыновья, им не придется сбивать в кровь костяшки,
чтобы доказать, что они мои наследники. - Я осекся, задыхаясь, понимая,
