Ее глаза блестели сквозь прорези шайрина, в них кружились боль, гнев,
триумф и желание. Потом они скользнули мимо меня и остановились на
очертаниях женщины и коня позади меня. Я сказал:
- Я привез тебе подарок из битвы. Рабыню из Эшкира.
Все забормотали, а Чула застыла, как столб.
Тем временем Эттук слегка пришел в себя; страсть моей жены дала ему
передышку.
- Итак, мой сын сражался с горожанами.
- Да, мой вождь. Сражался и убил.
Знаком моего презрения к нему было то, что я не собирался унижать его
перед подданными. Кроме того, достаточно мужчин знали, как он хвалил меня
перед тем, как я отправился с весеннего собрания, поскольку такой разговор
разносится на быстрых ногах.
Эттук глухо сказал какую-то фразу о том, как мне все рады и как я
достоин сохранения жизни. Он спросил, где воины дагкта, они наверняка
вернулись в крарл со мной? Он надеялся, что я хвастаюсь, и воины в
конечном итоге пропали. Но ему не повезло, так как даже те, кто умер в
рабской яме, были не из нашего крарла.
Меня интересовало, куда делись те пятеро, и я жалел, что не удержал
их рядом с собой, но мне не было нужды беспокоиться. Они просто ждали с
театральным интересом, равным моему, как раз такой суфлерской подсказки,
какой явился вопрос Эттука. Сдерживаемая радость и гордость от своего
возвращения ударили им в голову, так как все пятеро были так же молоды,
как и я. Они галопом ворвались на траурную площадь, гикая и подстегивая
мощный ход украденных лошадей, разметав женщин и костер, вызвав истошный
крик младенцев.
Воины скакали по кругу около минуты, островки разметанного костра
бросали отсвет на их ухмылки, на руки, полные трофейных ножей, на попоны
городских коней.
Понемногу шум и сумятица улеглись и приняли некое подобие порядка в
свете восстановленного костра.
Я громко, чтобы все меня слышали, сказал:
- С этими солдатами и еще восемнадцатью я взял лагерь городских
налетчиков. Мы зарезали их всех до единого и сохранили только одну
пленницу, эту женщину, которая является частью моей добычи.
Пятеро всадников гикнули и приветствовали меня, сохраняя за мной
положение героя; может, это было к счастью.
Я повернулся и подошел к Демиздор. Она казалась глухой и слепой,
настолько она не обращала внимания на происходящее. Мне хотелось видеть ее
лицо, чтобы узнать ее мысли.
- Слезай, - сказал я. - Здесь ты будешь ходить пешком, как все
женщины. Я показал им, что ты принадлежишь мне, так что ты в безопасности.
Она спешилась без единого слова. Видя, что Чулины глаза все еще
приклеены к ней, как жуки к бревну, я сказал:
- Я отдаю тебя своим женам, Златовласая. Они, вероятно, отправят тебя
в горшок с кашей и съедят.
Когда она встала рядом со мной, ее голова достала мне только до
ключиц. Мне хотелось поднять ее и унести с собой, пробежав через огонь к
какому-нибудь тайному месту. Но вместо этого я приказал ей идти позади
меня. Она повиновалась, как любая рабыня, но потребность увидеть ее лицо
была невыносимой, как зуд, когда нельзя почесаться.
Итак, я пошел к палатке моей матери, оставив остальных у костра и
только приказав Чуле позаботиться о моих лошадях в сосняке и принести мне
поесть.
Мне достало разумения не врываться буйно к Тафре, которая считала
меня трупом; это я сделал правильно. На самом деле, я склонялся найти
Котту, чтобы она принесла новости, но ее палатка, когда я подошел, была
наполнена стонами и причитаниями какой-то больной женщины, которой она
занималась, и она отказалась оставить ее ради меня. Так что мне надо было
справляться самому.
Когда мы дошли до палатки моей матери, я привязал коня и оставил
Демиздор подле нее, наказав ей не отходить, иначе воины могут посчитать ее
прекрасной добычей. Мне начинала не нравиться ее покорность, и, кроме
того, меня тревожила задача, стоявшая передо мной.
Я вошел в палатку очень тихо.
У постели горела жаровня, никакого другого света не было. Сначала я
не нашел Тафру, потом увидел, где она сидела, в тени высокого эшкирского
станка. На станке было полотно, черное с белым, полотно, в которое женщина
племени заворачивает тело покойного, но она не ткала, полотно было только
начато.
Она была неподвижна. Черные, как ночь, ее волосы и платье, и лицо,
скрытое под шайрином. Но ее состояние было столь же очевидным, насколько
спрятанным было ее лицо. Глаза ее были закрыты. Она не плакала, но
казалась убитой и высохшей, как ветка, обгоревшая в огне. Ее громкий плач
был внутри. Какова бы ни была моя победа, я сделал с ней это, и это не
принесло мне счастья.
- Жена Эттука, - сказал я очень тихо, обращаясь к ней как
посторонний, стараясь понемногу приблизиться к ней. Она не шевельнулась. -
Жена Эттука, есть лучшая история, чем та, что ты слышала.
- Благодарю тебя, воин, - сказала она. - Ты оказываешь мне честь. Но
не рассказывай мне сейчас, потому что я всего лишь глупая женщина и в
своем горе не способна ничего понять.
Я понял, что изменил свой голос очень удачно. Я отвел в сторону и
закрепил полог палатки, чтобы впустить свет снаружи, так как небо
очистилось, и ярко светила взошедшая луна.
- Твой сын жив, - сказал я ей. - Это и есть новость.
При этих словах она очнулась. Ее веки поднялись, и я слегка
повернулся, чтобы дать луне осветить меня постепенно.
- Тувек, - сказала она. Ее тон был настолько холодный и безразличный,
что я испугался.
- Да, мама, - ответил я. - Я плоть, а не призрак. Подойди и потрогай
меня, чтобы убедиться.
Она встала с трудом, как старая женщина, и начала медленно, осторожно
подходить ко мне. Я не осмелился приблизиться к ней, она казалась
исполненной неверия и ужаса; сама она выглядела почти страшной.
Но в четырех шагах от меня она, должно быть, почувствовала, как
чувствуют животные, тепло моего тела, запах чего-то живого. Она издала
приглушенный звук и остановилась, как будто земля не пускала ее. А затем
ее глаза оторвались от моего лица мимо меня, в лунную темноту за палаткой,
почти как глаза Чулы, только глаза моей матери расширились и застыли, как
будто незрячие, и она упала на землю.
Я обернулся назад с колотящимся сердцем, но там ничего не было,
только моя лошадь и Демиздор, которую едва можно было различить на фоне
сверкающего неба, только сияние ее серебряной маски и распущенные волосы,
отбеленные луной до снежной бледности.
Я поднял Тафру и положил на постель. Когда я устроил ее, она
пошевелилась. Она крепко схватила меня за руку и пробормотала:
- Мне это приснилось?
Я наклонился ближе; ей не виден был вход. Я сказал:
- Да, какой бы кошмар ты ни увидела, это тебе приснилось, потому что
я ничего не видел. Тебе стало плохо, потому что я вошел слишком быстро. Я
пойду за Коттой.
- Нет, - сказала она, - это была женщина Эшкира с ее белыми волосами.
Она, должно быть, умерла в диких долинах двадцать лет назад и завидует
твоей жизни. Выбрось маску рыси, Тувек, она принесет тебе несчастье.
Тогда я понял. Что-то во мне дрогнуло, но я засмеялся и рассказал ей
о Демиздор. Я думал, Тафра успокоится, поплачет, и ей станет лучше, но ее
глаза были сухими, а рука как лед холодна.
- Городские женщины - не женщины вовсе, - сказала она. - Они считают
себя богинями. Они едят душу мужчины, чтобы получить его силу.
- Посмотрим, - сказал я.
Именно тогда вошла Котта. Конечно, какая-нибудь женщина рассказала ей
новость, и она сама подумала о Тафре. Целительница не обратила на меня
особого внимания, как будто восставшие из мертвых воины были обычным
явлением в крарлах; она просто вежливо попросила меня выйти, поэтому я
ушел и был рад сделать это. С меня было достаточно женских страхов и
заклинаний. Я не такого приветствия ждал.
Снаружи Демиздор все еще стояла на фоне сияющего ночного неба,
молчаливая, как луна. На секунду я подумал, что она околдовала Тафру, но
обозвал себя дураком и отогнал страх.
Молча я пошел к своей палатке. Молча она последовала за мной.
5
На огне уже жарилось для меня мясо.
Мока и Асуа готовили еду и не побежали ко мне, но казались радостными
оттого, что я вернулся. Вдовья доля редко бывает сладкой, а они были
по-своему хорошими женщинами, как я теперь осознал, всегда готовы были
угождать мне и радоваться, когда угодили. Некоторые представители мужской
половины тоже были там, моя родня со стороны жен, Доки и Финнуки и братья
Моки, даже Урм Кривая Нога. Они снабдили нас мясом, зерном для хлеба и
пивом, о чем они не преминули мне тут же сообщить. Я поблагодарил их и
обещал вознаградить из моих трофейных сундуков, куда они несомненно уже
заглянули, считая меня пирогом для ворон.
Чула тем временем следила за жарящимся мясом, приказывая сделать то
или другое, но сама при этом почти ничего не делала.
Я выпил чашу пива со своими родственниками, чтобы сделать им
приятное, хотя в скором времени они будут в состоянии буйного опьянения, а
я трезв, как стеклышко. Потом я повел Демиздор в палатку моих жен, так
называемый курятник, где они спали, когда не были со мной, и где содержали
также младенцев, и позвал Чулу, оторвав ее от распекания других.
- Вот рабыня, о которой я говорил, - сказал я ей. - Дай ей одежду
племени. У нее есть драгоценности под мехами, они мои, но ты можешь взять
себе серебряную маску, если хочешь. Проследи, чтобы она носила вместо
маски шайрин.
- Мой муж щедр, - сказала Чула с жадностью и подозрительно. - А потом
что?
- Что хочешь. Рабыня твоя; приставь ее к работе.
- Моего мужа она не интересует?
- Нисколько, - сказал я, специально для Демиздор.
- Тогда почему бы не отдать ее воину, моему отцу Финнуку, например, в
качестве платы за мясо, которое он приносил мне, пока тебя не было?
- Я не буду тратить женщину на твоего отца, - сказал я. - Его пора
для этих танцев уже прошла. Не торопись, моя любящая жена. Она окажется
полезной тебе, сняв часть рабочего груза с твоих усталых плеч. Если она
будет лениться, можешь побить ее, но не уродуй и никогда не выпускай ее
залавливать детей в живот. В будущем я, возможно, смогу выгодно сменять
ее, так что будь осторожна.
- Но я могу бить ее, - сказала она язвительно, - если она ослушается.
- Как сочтешь нужным.
Демиздор рта не открыла, но я и не ждал этого. Чула подошла к ней,
как кошка подкрадывается к птичке, потом схватила ее за руку и втолкнула в
курятник. Я старался смотреть на это с юмором, но привкус был кислый.
Эттук не пришел на мой праздничный пир, хотя несколько мужчин,
которые не очень-то сильно меня любили, все же сочли целесообразным
нанести мне визит.
Позднее я одарил Финнука и остальных, и они приняли подарки,
жеманясь, как девицы при получении букета, но я видел, что им хотелось
заполучить еще и городского коня. Только Урм заворчал и сказал, что у него
уже есть от меня подарок и показал на свою покалеченную ногу.
Когда огонь, угасая, стал малиновым, воины покатились по домам. Гора
собак лежала среди мясных костей, а бессонные городские лошади
переминались с ноги на ногу на сторожевой линии.
Чула была в моей палатке. Когда я завязал на ночь полог, она прыгнула
на меня, как пантера, обвившись вокруг меня конечностями и рыжими
волосами. Она набросилась на меня так, словно хотела заполучить еще троих
сыновей за одну ночь.
Но ей удалось всего лишь заморить моего червячка. Мне нужна была
другая, не она.
Где-то незадолго до рассвета Чула разбудила меня. Она стояла в синем
