сумраке палатки, и на ней было чешуйчатое платье и изумрудный корсаж
Демиздор, которое было слишком узко для Чулы в талии и слишком широко в
груди. Она также надела маску оленя, и ее ржавая грива косматилась сзади.
Эго была такая пародия, что я только молча уставился.
- Она так выглядела, - сказала Чула, - когда ты взял ее?
- Она тебе сказала?
- Нет нужды говорить, - ответила она, моя проницательная жена, дочь
Финнука. - Я видела ее обнаженной. Ты ни за что не смог бы оставить ее в
покое, мой сладострастный муж.
Я подумал о Демиздор в женской палатке; я думал о ней очень долго.
Когда Чула подкралась ко мне снова, я не хотел ее.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. БЕЛАЯ РЫСЬ
1
Внезапно заболеть, когда до этого никогда не болел - тяжелое
испытание. Если оно чему-нибудь и учит, так это тому, что не следует
доверяться своим познаниям, лучше строить на сыпучих песках, чем на скале,
которая может раздавить тебя в тот день, когда рухнет.
Заболеть или полюбить. Большой разницы нет, когда ты не хочешь
признать этот факт или не научен. Почти двадцать лет ты буйствуешь на
земле, слепой на один глаз, глаз сердца. Потом этот глаз раскрывается.
Я отдал ее моим женам, мою эшкирскую рабыню. Я воображал, что они
вцепятся в нее своими когтями, и она прибежит ко мне как к спасителю. Я
никогда не встречал гордости в женщине, настоящей гордости, или если
встречал, не понимал.
Итак, я ловил рыбу в весенних ручьях, играл в азартные игры с
воинами, стрелял по мишеням, занимался городскими лошадьми, ходил на охоту
с собаками, спал с Чулой или Асуа, или еще с одной-двумя женщинами крарла,
и вскоре палатки были разобраны, и мы опять были на старой дороге Змеи,
направляясь на восток, и надо было приводить в порядок копья, стрелы и
оружие для сезона битв. И то тут, то там в перерывах между видами этой
мужской деятельности племени я замечал женщину в черном прямом платье и
черном шайрине, идущую с кувшинами к пруду, склоненную над стиркой или у
кухонного костра (она никогда не была без дела, Чула следила за этим), и
ее волосы струились по весеннему ветру, как золотая волна.
Крарл не забыл моего геройского подвига, как я предполагал. Когда
первый вызов к войне пришел на Змеиную Дорогу, пять палаток Эттука,
которые я освободил из крепости, сплотились вокруг меня, как старые
товарищи, снова рассказывая ту историю и клянясь, что я должен поразить
скойана в печенку, если они бросили нам копье войны. Теперь, когда мне
предстояло драться, я надеялся, что таким образом избавлюсь от своей
занозы. Рукопашный бой, когда на тебя со всех сторон летят вражьи копья,
не способствует размышлениям о женских бедрах. Но следующей частью моего
испытания было то, что я понял, я потерял свою одержимость боем, потерял
азарт убивать, утратил ненависть, во всяком случае, значительную ее часть.
Я не боялся. Но все это больше не имело для меня значения, моя сила,
молодость и доблесть ничего не стоили, если я не мог сложить свои победы к
ее ногам.
Я этого не осознавал умом, только чувствовал всем существом и душой.
Но все равно мы бились со скойана и хинга, шесть битв за двенадцать
дней. Последний бой был со скойана, далеко от дороги, при этом был сожжен
крарл скойана, взято много пленников, женщин и скота - между дагкта и
скойана все еще шла вражда из-за нарушенного перемирия. Я отсутствовал три
дня и вернулся предельно уставший и злой. Женщин было множество, а я не
хотел их, мне нужна была только одна, но она была в палатке моих жен, эта
черная шайрин с ее филигранными волосами.
Я скакал обратно вместе с солдатами, полупьяными, качавшимися в
седлах, а жалкая вереница пленников плелась сзади. Эттук со старшими
воинами ушел вперед подсчитывать свои трофеи втихомолку. Он, как всегда,
был расстроен, что я избежал смерти; он никогда не переставал желать ее, я
думаю.
Но я не обращал на это никакого внимания. Все это время я помнил
Демиздор, как она метнула в меня кинжал, как я пронзил ее глубже. Я
заключил со своим вожделением договор, что буду владеть ею, невзирая ни на
какие причуды изнеженной городской женщины. Я использую ее и избавлюсь от
нее. Другого способа вырвать эту стрелу из моего тела не было.
Была середина месяца Воина, граница между весной и летом - не толще
серебряной проволоки. Мы проехали через частокол уже почти вечером, и
женщины крарла выбежали из своих укрытий приветствовать нас пронзительными
криками и визгом; такова была традиция, и она казалась мне лишенной
всякого смысла.
Небо было ярко-голубое, чистая синева без единого облачка. Стояли
погожие дни после жестокой зимы, уже пахло лесными цветами; когда воины и
их жены немного поутихли, можно было расслышать стрекотанье кузнечиков в
траве, и центральный летний костер выглядел водянисто-бледным в сверкающем
свете солнца.
Прежде чем заняться делами, я отправился к скалистому краю леса, где
росли густые сосны и бежал ручей, сверкавший как нож. Я сбросил одежду,
смыл военную раскраску и напился там. Я был изнурен, но не хотел спать, а
был как сжатая пружина. Я не мог думать ни о чем, кроме Демиздор. Как она
выглядела, какое у нее было лицо, когда я последний раз видел его, какая у
нее походка, ее тело, ее глаза. Что-то из мрачного бормотания Тафры
вспомнилось мне о богинях-женщинах, которые питались душой мужчины. Я
знал, что если Демиздор станет сопротивляться мне, я убью ее, а если она
будет лежать, как лед, и я не смогу растопить ее, частица моей мужской
силы иссохнет в этом холоде. Это было очень похоже на чары, на проклятье.
Выйдя из ручья, я дрожал, и не только от прохладной воды. Я насухо
вытерся плащом и оделся, когда красновато-янтарные и пурпурные тени от
сосен уже удлинялись. Если бы у меня был бог, я принес бы ему подношение,
прося о нежности моей рабыни, чтобы она не терзала меня хлыстом своего
презрения.
И вдруг, как исполнение заклинания, я увидел фигуру с кувшином для
воды, идущую к ручью по тропе, проложенной женщинами. И это была Демиздор.
Я почти испугался ее или этого момента, или себя самого. Я даже в то
мгновение не понимал всей власти этого образа, усиленной самоограничением
и тремя днями и ночами, проведенными без него. "Ты уже владел этой сукой,
- думал я. - Ты снова овладеешь ею. Она твоя, так возьми ее и покончи с
этим".
Я прислонился к молодой сосне над бегущей водой и дал ей подойти.
- Мои жены не оставляют тебя без дела, - сказал я. - Это хорошо.
Рабыня не должна проводить время попусту.
Я положил руку на ее плечо и развернул ее к себе. Она вскрикнула, и
кувшин выпал у нее из рук.
Я сразу понял, что она никогда бы не закричала так просто от
прикосновения. Она была бы надменной, молчаливой, деревянной. Эго было
непредумышленно, выражение шока или боли. Все во мне сразу переменилось. Я
почувствовал перемену, но не понял ее источник.
- Что случилось? - сказал я. - Моя нежная жена бичует тебя, о чем она
и просила позволения? - Она не ответила. Она стояла прямо и смотрела мимо
меня.
Тут я заметил красную жидкость на пальцах, которыми я коснулся ее, я
нежно обнял ее и притянул к себе, и почувствовал, что платье на плече
липкое. Там была шнуровка; я хорошо это знал, имея случай расшнуровывать
женщину раньше. Вскоре я раздвинул ткань платья на ее плече.
Я смотрел на смерть и раны много раз. Но это было как в первый раз.
Ее кожа, бархатистая и гладкая, как миндаль, была измолота в месиво из
крови и плоти на конце плеча.
Когда я увидел это, в глазах у меня почернело, а из горла вырвался
рокочущий белый гром.
- Кто? - спросил я. На этот раз я почему-то догадался, что она
ответит.
- Моя хозяйка, жена моего господина воина, - сказала она, твердая,
как лезвие.
- Чула.
Несмотря на ее неподвижность и твердый тон, она горела огнем под
моими руками. Ее слабость приглушила мою.
- Как свинья сделала это с тобой? - спросил я.
- О, она очень справедлива. Я разбила ее эмалевую расческу, твой
подарок, как я полагаю. Поэтому она расчесала мою кожу, чтобы я помнила в
будущем, что должна быть аккуратнее с ее вещами. Она сказала, что у меня
всегда будет этот шрам. Она позаботилась об этом.
- Демиздор, - сказал я.
Я уже давно в совершенстве выговаривал ее имя. Никто другой не мог
произнести его; они называли ее Демия. Я прижал ее к себе, и она подняла
глаза на меня, распахнутые, затуманенные лихорадкой, зеленее диких трав.
Она услышала это в моем голосе; я тоже. Понадобилось такое, чтобы я
увидел, куда меня привел мой путь.
Я усадил ее на берегу, разорвал свой плащ и намочил его в воде, чтобы
промыть ее рану. Она всхлипнула от прикосновения холодной воды, и я
увидел, как она сжала зубы под вуалью шайрина, чтобы снова не заплакать.
- Тебе надо пойти к Котте, - сказал я. - Она сделает это лучше меня.
Я поднял ее на руки; она была легче, чем когда я поднимал ее в
последний раз, а она и тогда ничего не весила. Кажется, ко всему прочему
она еще и голодала.
Она лежала спокойно, как мертвая, и сказала:
- Вазкор великодушен со своей рабыней. - В ее речи все еще была
язвительность.
- Утешься, - сказал я. - Чула пострадает больше, чем ты. Я позабочусь
об этом. После того, как я выпорю ее, я выброшу ее и ее отпрысков.
- Только за наказание рабыни? Ты слишком суров, - пробормотала она.
Мы уже подошли к палаткам, черным на фоне закатного неба. Женщины в
шайринах были у центрального костра, они повернулись и уставились на меня;
воины, лениво занимавшиеся упряжью или пленниками, тоже смотрели.
Через море солнечного заката, огней костра и взглядов я пронес
Демиздор. В тот час она была единственной реальностью.
Позднее я отвел Чулу в палатку Финнука.
Она не хотела идти.
Ночь была холодная, сине-черная, как крылья ворона, и звезды
запутались в его перьях. Перед палаткой финнука горел костер, и он со
своими сыновьями сидел там после еды. Я толкнул ее к нему.
- Вот твоя дочь, - сказал я. - Ты можешь забрать ее назад.
Сначала они онемели от удивления с открытыми ртами, только пламя
костра разговаривало. Затем Финнук порывисто поднялся, отяжелевший от
гнева, как могут только старики, а он был стар для воина.
- Назад? Клянусь змеей, я не хочу ее назад.
- А-а! - загремел я. - Значит и в твоей палатке от нее не было
пользы?
Он затоптался, а его сыновья и собаки хмурились и подпрыгивали,
уставясь на меня. Чула корчилась и рыдала, громко и яростно кукарекая. К
этому времени подошли поглазеть и другие.
- Это моя дочь, - сообщил мне Финнук.
- Владей ею тогда, - сказал я.
- Да, да, клянусь змеей. Что плохого она сделала? Она хорошая жена
сыну вождя. Она родила ему троих здоровых мальчиков.
- Она принесла мне неприятности, - сказал я.
- Как это?
- У меня была рабыня, - сказал я, - ценная городская женщина высокой
стоимости, которую я мог обменять и обогатить тем самым крарл. Эта,
лицемерно хныкающая у твоих ног, обезобразила шрамом мою рабыню, мою
собственность.
Я очень хорошо знал, какую линию поведения выбрать. Он нахмурился и
выругался про себя.
- Если это так, рабыня ослушалась...
- Эта женщина, твоя Чула, ослушалась меня. Я с ней покончил. Она
больше не имеет ко мне никакого отношения. Видишь, Финнук, здесь много
свидетелей, которые это слышат.
Чула завыла. Она упала лицом в грязь и заколотила ногами.
